Пленница.

Глава 8.

Он любил просыпаться в её объятьях. Обнажённый, ощущающий изнеможение, наблюдающий, как на её теле распускаются тёмно-красные следы его поцелуев, будто ожоги.

Он каждый раз обещал себе, что не будет с ней резок, но он был.

Даже если он не отпускал её до самого рассвета, даже когда белье под ними промокало насквозь, даже когда его тело нагревалось так сильно, что он ничего не чувствовал, кроме невыносимого жара, кроме алой пелены, застилающей глаза.

Ему всё равно было мало.

Он не знал, почему она позволяла это, почему находила успокоение в том, что для него было сродни разрушению.

Она сама завлекала его, медленно целуя его руки, медленно целуя его шею.

Медленно целуя.

Если ад и существовал, то он был в их спальне.

Она отдавалась ему, не произнося ни слова.

Но это молчание не было кротостью.

Он не мог опознать чувства, раскрывающиеся в глубине её глаз, когда она ложилась перед ним на ложе.

Если демоны и существовали, то все они обитали в ней.

Он чувствовал себя в западне, пытаясь довести её до оргазма. Сквозь боль, он почти слышал скрежет её ногтей по спине, как если бы они были клинками.

Он находил нечто чудовищное, ища в ней невинность.

Если боги и существовали — она была самой жестокой из них.

Он не мог объяснить, не мог найти основание проявлению насилия, но он его видел.

Он питал отвращение к похоти, которую в нём вызывало её тело, даже когда она не была обнажена. Ей достаточно было вскользь посмотреть на него, мимолётно коснуться пальцами собственных губ.

Он хотел её даже в комнате, переполненной людьми. Даже разговаривая с Джоном Сноу, он мог думать лишь о том, в каких позах возьмёт её ночью. Чем больше он обретал, тем сильнее утверждался в ощущении, что она что-то скрывает. Даже когда ему казалось, что она искренна, не покидало чувство — есть нечто в самой глубине неё, что всегда будет спрятано за тысячей масок.

Её слабости? Её мечты? Её боль?

Но это была игра, в которую играют вдвоем.

Он так хотел рассказать ей о том, что действительно его волнует.

Его планы. Его успехи. Его страхи.

Но вместо этого словно со стороны слышал, как произносит очередную ложь.

Она молчала. Она смотрела на него очень внимательно.

По крайней мере, она не лгала.

В его случае правда была бы смертельна. Не в его правилах было верить ей, несмотря на то, что он очень хотел доверять.

Он лгал.

Лгал.

Лгал.

Надеясь, почти умоляя внутренне, чтобы в круговороте лжи и пустых фантазий, она распознала его истинные мотивы, чтобы разгадала намёки, вычислила его по тонкостям интонаций. В глубине души он хотел, чтобы она знала, даже если это будет стоить ему жизни.

Но что именно?

Как сильно он дорожил ею?

Как мало он ею дорожил?

Он хотел бы рассказать ей о том, как много нежности было в нём даже в те моменты, когда он шел по головам. Хотел, чтобы она видела, что душа его была чище свежевыпавшего снега, даже когда руки накидывали петлю на чью-то шею. Он молился только тем богам, что сулили богатство и власть, но он молился искреннее всех.

Он знал, что она бы оценила изящество сплетенной им паутины, изысканность игры, которую он вёл.

Он хотел, чтобы она могла выглядывать из его глаз, когда он был ребёнком. Чтобы восхищалась красотой, которую он видел когда-то: Риверран, залитый золотом солнечного света.

Кэт, стоящая на фоне переливающейся перламутром реки.

Задумчивое лицо, то и дело скрывающееся за развевающимися от ветра то ли волосами, то ли листьями.

Кэт — чужая невеста в ореоле тополиного пуха.

Если бы она только увидела ту красоту, которую он видел, она бы поняла, почему он захотел за неё умереть.

Он желал, чтобы она ощутила его боль, когда мир рушился на глазах, когда реальность разрывалась, и всё вокруг горело от края до края.

Она бы ощутила жжение в груди, которое он почувствовал, когда Брандон Старк почти разрубил его пополам.

Он схватился за то место, где должно было быть сердце, ощущая, как падает, видя лицо Кэт перед собой, отдаляясь от неё, почти физически чувствуя, как теряет всё.

Он выжил, но всё вокруг умерло.

Она бы поняла, посмотрев на мир его глазами.

Она знала, каково это — ощущать вкус пепла во рту.

Возможно, потому она и молчала.

Правда должна быть скрыта за стальными засовами, должна быть погребена в самых дальних закоулках памяти.

Правда должна умереть.

Историю пишут победители, и они войдут в летописи как справедливейшие из правителей.

Она будет так изящна, сидя в белом платье на железном троне.

Воплощение истинной невинности, прекраснейшая из королев.

Люди будут любить её, они будут за неё молиться.

Он будет так велик в своем могуществе, стоя за её спиной.

О его мудрости сложат легенды.

Его происхождение исчезнет в веках, так же как и следы лжи, так же, как и доказательства преступлений, но его имя — останется.

То имя, которая она шепчет ему в ухо, сидя на его коленях, обхватив ногами, выгибаясь от наслаждения.

Единственная правда, что имеет значение — его имя, произнесённое её разгорячёнными устами.

Звуки, прожигающие тьму.

Она прятала свою радость в уголках губ, в любой момент готовую сорваться.

Было что-то особенно волнующее в том, чтобы знать нечто, чего ещё никто не знает, то, что возможно изменит расстановку сил.

Она прятала свою радость в дрожи заломленных рук, хватающихся за бархат платья, как за соломинку. Всё было в её власти, пока знала только она.

Это был обычный день, люди сновали туда-сюда, занятые своими делами, никто не замечал перемен, произошедших с ней.

Казалось, что солнце светило чуть ярче.

Джон смотрел на неё с нескрываемой скорбью всё последнее время, ему она пока что не скажет. Не то, чтобы она думала, что у Петира были какие-то исключительные права на её тайну, ей просто хотелось с кем-нибудь поделиться.

Она посмотрела в окно, задумчиво наблюдая за тем, как тусклые лучи света, скользили по обледенелой стеклянной поверхности.

— Миледи, лорд Петир вернется не раньше заката, — услышала она голос служанки у себя за спиной.

— Я не… — начала она, желая опровергнуть, но наткнулась на тёплый понимающий взгляд.

Она улыбнулась в ответ. Притворилась.

Очевидно, слуги знали о ней больше, чем она сама.

Она прятала свою радость в кропотливости, с которой работала над гобеленом. Серебряной нитью выводила цветочные узоры и образы животных. Там были волки, птицы, рыбы, был и лев с развороченной грудью, истекающий пурпуром.

Радость пряталась в уголках её губ.

Она вспоминала наивность своих детских грёз, мечты о златокудрых принцах и принцессах — маленьких львах, которых она бы ненавидела ещё в своём чреве. Боги избавили её от греха: умертвлять нерождённых, рожать от убийцы.

У её детей пока ещё не было своего королевства, но она знала: они станут величайшими из правителей. Ей было предписано богами старыми и новыми — быть матерью короля.

Было и ещё кое-что: в ней зарождалась нежность, словно легчайшее эхо, будто неясный шёпот.

Она прятала сияние светящихся счастьем глаз за густыми ресницами, за прикрытыми веками.

Нежность ей негде было спрятать.

Она увидела Джона за столом, в глубине чертога.

Брат был так добр, так невероятно великодушен к ней.

Он бы влил в её глотку лунный чай, даже насильно.

Ему она не скажет.

Петир приехал после заката, она пошла к нему не сразу, только после вечернего чая. Она оттягивала момент, колеблясь, пряча даже от самой себя свою радость.

Она могла позволить себе ребёнка, но не слабость.

Он сидел за бумагами, поднялся, как только она вошла.

— Мне сказали, что ты уже спишь, — проговорил он, целуя её.

— Да, я приказала так сказать.

Вернувшись к столу, он продолжил разговаривать с ней, только вот мысли его были далеко.

— Ты не пойдёшь спать?

— Позже. А что, ты соскучилась? — спросил он в ответ, ухмыльнувшись.

Она хорошо знала эту ухмылку и то, что за ней следовало.

Она не ответила, подойдя к огню, некоторое время молчала, ожидая, когда он подойдёт.

Он развернул её лицо к себе.

— Что-то случилось? Ты выглядишь бледной.

— Я чувствую себя не очень хорошо…

— Да? Ты звала Мейстера? Давно это у тебя?

Она улыбнулась тому, каким обеспокоенным он выглядел.

Уголки её губ поползли вверх, раскрывая всю её радость.

Он чуть нахмурился недоумевая. Возможно, он догадывался, но не верил.

— Около месяца.

— Что?

— Я жду ребёнка, — проговорила она так спокойно, будто сообщала о погоде.

Ей казалось, что она готовилась к этому моменту всю свою жизнь.

Она следила за эмоциями, словно тени мечущимися по его лицу.

Настоящий театр теней.

Он не сводил с неё напряжённого взгляда. Это новость была такой естественной, но она никогда не видела его таким ошеломлённым, как будто это не было частью его плана.

— Это правда? — спросил он наконец.

Она видела, что он поверил ей, но в тоже время хотел доказательств, устного подтверждения.

А ещё она видела радость, скрывающуюся в глубине его подрагивающих зрачков, в уголках его закусанных губ, которые он пытался контролировать.

Она приблизилась к нему, прикоснувшись губами к его губам.

Скрывая улыбку в этом поцелуе.

Ее глаза светились счастьем, скрытые пеленой век, когда она выдохнула:

— Да

И глубоко вдохнула.

Джон будто снова чувствовал себя ребёнком.

Как будто он вновь сидел в углу зала, наблюдая за праздником с расстояния, с завистью смотря на тех, кто были его семьей.

Он смотрел на сестру, окружённую заботой.

Её муж расточал щедрость и внимание, заказав в Дорне столько лимонов, что хватило бы накормить весь Север. Санса могла бы есть лимонные пирожные на завтрак, обед и ужин. Маленькой она так их любила.

Джон тоже заботился о ней, он не мог не заботиться — это было его долгом.

Он думал о том, как неправильно то, что в жизни бывает так сложно найти верный путь.

Как много нужно чести, чтобы у***ь нерождённого ребёнка?

Как мало должно быть чести?

Джон улыбался сестре, любуясь её счастьем. Он давно не видел её такой.

Он никогда её такой не видел.

Она отделывала кружевом маленькие сорочки, вышивала крохотных птичек на шёлке.

Лорд Бейлиш, очевидно, был озабочен другим наследством: он уезжал всё чаще и всё на более долгий срок. Сестра делала вид, что ничего не замечает. Она молча ждала, уверенная в положительном исходе, когда он бросит мир к её ногам.

Разве Джон не просил её быть леди Винтерфелла?

Разве не этого она хотела так сильно?

Он знал, что этого было недостаточно.

Он не мог простить ей того, что этого было недостаточно.

Как много нужно храбрости, чтобы у***ь ребёнка?

Чуть больше, чем искра, выжженная клинком.

Гораздо больше, чем он мог себе представить.

Сестра разговаривала так, как будто ничего не произошло, она обсуждала с ним хозяйственные вопросы, шутила, вспоминала то время, когда они оба были детьми. У них было не так много общих воспоминаний. Они часто бывали рядом, но не вместе. Сейчас его умиляли даже её детские колкости, даже высокомерие.

Смог бы он когда-нибудь полюбить этот плод, что она носит под сердцем?

Он старался не думать об этом.

Когда замыслил злодейство, лучше не думать о любви.

Про себя он называл это заботой.

Джон не хотел, чтобы она брала на душу грех, и не хотел ей зла. Ведь даже когда блеск в её глазах поблекнет, даже когда волосы засияют серебром, она всё ещё останется его младшей сестрёнкой.

Он думал о том, как несправедлив мир, обрекающий его на преступление во благо.

Как ненавистен этот мир.

Он видел её во сне в тот день, когда узнал о том, что она ждёт ребёнка.

Он слышал крик младенца… видел сестру, лежащую на снегу в одной ночной сорочке, за ней тянулся кровавый след, будто хвост кометы. Он держал её на руках, пока она умирала. Захлёбываясь слезами, наблюдал, как меркнет свет в её глазах, как стекленеют зрачки. Она хваталась за него окровавленными руками, ледяными, словно руки иной. Ему было так холодно, а она, казалось, ничего не чувствовала, её тело дрожало от судорог, она металась в его руках в забытьи. Он не знал, откуда в истощённом теле взялось столько сил. Она пыталась подняться, пыталась идти, пыталась кричать, издавая лишь хриплые жалобные стоны. Она до боли сжимала его плечо.

Она сделала последнюю попытку закричать — перед тем, как её сердце остановилось. Сестра просто обвисла в его руках, такая холодная, будто никогда и не жила. Он смотрел на то, как снежинки ложатся на остекленевшую поверхность её голубых глаз, в них, словно в маленьких зеркалах, отражалось зимнее небо, когтистые чёрные ветви, алые листья чардрева.

Как сильно нужно любить, чтобы пойти против людей и богов?

Невероятно сильно.

Он наблюдал, как она улыбается, беря с подноса предложенный им напиток. Спустя мгновение, горячая жидкость польётся по её горлу, заполняя тело лунным чаем.

Он наблюдал, как она улыбается, как распущенные волосы прячут от него её лицо, когда она опускает голову, поправляя платье.

Наблюдал за тем, как сестра мимолётом касается своего живота, как поднимает на него извиняющийся взгляд, будто бы прося прощения за то, сколько нежности в этом прикосновении.

В нём столько нежности.

Он, словно зачарованный, наблюдал за тем, как она медленно подносит кубок к губам.

Она посмотрела ему в глаза перед тем, как сделать глоток, лучась счастьем.

Джон ненавидел себя, выбивая кубок из её рук.

Он вскочил, задыхаясь от мышечной боли.

Санса смотрела на него ошеломлённо, но затем она поняла.

Он бросил на неё прощальный взгляд, выходя за дверь.

Сестра смотрела на него снизу вверх, скрывая слёзы за рыжим водопадом волос.

Джон поймал её взгляд, метнувшийся в сторону двери и отпрянувший в одно мгновение.

Что он увидел там?

Ненависть?

Благодарность?

Дни тянулись за днями. Солнце вставало и садилось. Сутки перетекали в недели.

Она ждала.

Просыпаясь каждое утро, она знала: что бы ни случилось сейчас и после, у неё будет этот ребёнок.

Она знала, что будет любить его.

По-настоящему любить.

Она знала: любовь — слишком простое слово, чтобы описать чувство, росшее в ней вместе с чревом.

Преданность?

Жертвенность?

Ярость?

Её мать развязала войну, руководствуясь любовью к сыну.

Королева Серсея убила столь многих, пытаясь защитить своих детей.

Так ведут себя звери, загнанные в угол.

Сколько крови будет на её руках?

Но сейчас — пора невинности, время ожидания.

Она шила одежду для ребёнка, гадая, какого цвета будут его глаза?

Это будет девочка или мальчик?

Лучше бы это был мальчик, жизнь так жестока с девочками.

Лучше бы это был мальчик.

Такой же умный, как его отец, такой же сильный, как Джон, такой же красивый, как она.

Пусть это будет мальчик.

Рыжеволосый, наверное, он будет походить на Робба, каким был её брат, когда лорды кричали ему, как сейчас Джону: «Король Севера».

Серый Ветер был самым сильным из лютоволков, Робб был самым сильным из них.

Недостаточно сильным.

Её ребенок выживет и доживёт до старости, она знала наверняка.

Её ребенок выживет.

Она верила, что это сбудется, если повторять достаточно долго.

Она твердила, делая узелки из пряжи, заклиная богов, старых и новых.

«Рождённый зимой, зимнее дитя, пусть твоё лето будет вечным, пока солнце встаёт на Западе и садится на Востоке — ты будешь жить.

Ты будешь мудрее своего отца и прекраснее своей матери.

Мудрее отца и прекраснее матери.

Титулам твоим не будет числа.

Пусть удача навеки будет с тобой, пусть меч твой всегда будет острым.

Любовь моя, зимнее дитя, пусть удача всегда будет с тобой.

Пусть лето твоё будет вечным».

Она хотела, чтобы это была девочка. Маленькая девочка, похожая на Петира — ребёнок, не дающий ему ничего, его разочарование. Но она бы так любила свою дочь, послушную и нарядную маленькую зеленоглазую принцессу.

Лучше бы это была девочка.

Лучше бы девочка.

Девочки не уходят на войну.

Волосы её дочери струились бы каштановым шёлком, глаза сияли изумрудами. Может быть, она была бы такой же кудрявой, как Джон? Может быть, Джон полюбил бы её. Может быть, она напоминала бы ему Арью.

Полуптица-полуволк.

«Рождённая зимой, зимнее дитя, пусть твоё лето будет вечным, пока солнце встаёт на Западе и садится на Востоке — ты будешь жить.

Ты будешь мудрее своего отца и прекраснее своей матери.

Мудрее отца и прекраснее матери.

Титулам твоим не будет числа.

Пусть удача навеки будет с тобой, пусть улыбка будет твоим оружием, а учтивость доспехами.

Любовь моя, зимнее дитя, пусть удача всегда будет с тобой.

Пусть твоё лето будет вечным».

Она ждала этого ребёнка, как ждала праздник, будучи сама ребёнком, не в силах сомкнуть глаз в ночи, дрожа от нервного возбуждения.

Она ждала ребёнка, будто он был избавлением, будто мог очистить её от грехов.

Как будто кровью и болью она могла искупить кровь и боль.

Было и ещё кое-что — его взгляды, которые она ловила. Его молчание.

Трепет, с которым он прикасался к ней. Он приказывал всем выйти, когда входил в комнату. Они ничего не делали, просто сидели в тишине.

Он целовал её руки так кротко, как будто между ними не было близости, так печально, как будто она умирала.

Она улыбалась ему, закидывая голову вверх, ей так хотелось разделить с ним эту радость.

Она видела, что он старается быть как можно ближе, как можно больше времени проводить с ней рядом. Он приносил бумаги и работал, усадив её на свои колени. Она могла бы даже прочесть то, что было написано в тех бумагах, которые не предназначались ни для чьих глаз. Наверное, это было доверием.

Она дремала, положив голову ему на плечо. Она так быстро уставала в последнее время.

Теперь они участвовали в великой игре, и эта игра была ужасна.

Он чувствовал себя почти в западне, одновременно предвкушая победу и боясь ошеломительного поражения. Вопросы, роящиеся в голове, поднимали до предела давление в черепной коробке: cможет ли он выжить, когда осядет пыль и вокруг ничего не останется? Сможет ли он возродиться, когда даже хаос исчезнет?

Скорее всего — нет.

Он не планировал ребёнка так скоро, потому что это было сопряжено с определёнными рисками.

Что он будет делать, если она умрёт при родах?

Кем будет этот ребёнок?

Каким будет его титул?

Безвестность — это последнее, чего он хотел для своего потомства. Именно по этой причине у него не было бастардов.

Он просчитывал ходы, стараясь не думать о том, что его заботит гораздо больше, чем следовало: что если она умрёт?

Наблюдая за тем, как изящно двигаются её пальцы, когда она перебирает нити, как она трогательно улыбается, вышивая пересмешников на маленьком одеяльце, он не мог представить, что всё это может исчезнуть, что в одно мгновение его хрупкий мир может быть разрушен.

Он не мог представить, что она может исчезнуть.

Просто перестанет дышать.

Что он будет делать с её ребёнком?

«С их ребёнком», — мысленно поправил он сам себя, улыбаясь ей, отпивая из кубка, стремясь притупить чувство паники сладковато-кислым вкусом вина.

Он ощущал во рту только вкус металла.

Он не мог спать, просыпаясь в поту ещё до восхода солнца. Липкий безотчётный страх окутывал его, тело бил озноб. Он смотрел на неё, спящую рядом, и чувствовал, как леденящий ужас пробирает до самый костей. Он не мечтал о детях уже очень давно. Одним снежным утром в Орлином гнезде он поцеловал её, сказав, что в лучшем мире мог бы быть её отцом. В глубине души он знал, что это фальшь. Уже тогда он хотел быть отцом её детей.

В нём боролись стремление сбежать и желание остаться. Он не мог находиться с ней рядом, ощущая удушливые приступы паники, но выезжая за ворота, не мог думать ни о чём, кроме неё, изнывая от тоски и страха. Он чувствовал, что становится слабее с каждым месяцем. Она растила у себя внутри его слабость, мишень для их врагов. Она почти его предавала.

Проклятие.

Проклятие.

Проклятие.

Он знал, что внешне выглядит более чем спокойным: его голос был вкрадчивым, движения медленными, а жесты расслабленными. Его успокаивал снег, льющийся с небес бесконечным потоком. Он разворачивал кресло к окну и смотрел на белый мир, скрывающийся за каменными стенами.

Безупречный белый мир.

Он пил вино, чувствуя во рту только вкус крови.

Он не услышал, как она вошла, не успел накинуть на лицо маску беззаботности. Его зрачки напряжённо прожигали пространство. Ощутив руку на своём плече, он почти машинально приложил её к губам, прикрыл глаза, ощущая тепло, приятную бархатистость кожи.

— Чего ты боишься? — спросила она.

— Не понимаю, о чём ты, — ответил он, не размыкая век.

Он не видел её лица, но знал, что она усмехнулась.

— Ты не рад этому ребёнку, правда?

— Конечно же я рад! — проговорил он, обернувшись.

Изучая его улыбающееся лицо, она лишь вскинула тонкие брови.

— Разве это не то, чего ты хотел? — снова спросила она, чуть понижая голос.

Вкрадчиво.

Как будто угрожала.

Как будто издевалась над ним.

— Просто не сейчас, — ответил он, играя желваками, переводя взгляд в сторону.

Он хотел, чтобы она ушла.

Она села на подлокотник, обвила руками его шею, прижала голову к своей груди.

Он не пытался отстраниться, слушая размеренное биение её сердца.

Она гладила его по голове, пока он наблюдал, как бесконечным потоком падает снег за окном.

— Всё получится, — прошептала она.

Он не понимал, зачем она делает это, и чем он заслужил такую доброту, но ему было всё равно. Он был благодарен.

Они сидели обнявшись ещё очень долго, не зажигали свечей, слушая, как трещат догорающие поленья в камине.

Она взяла его ладонь и приложила к животу, он почти отдёрнул руку, ощутив слабый толчок.

Уголки его губ чуть дёрнулись вверх.

Она вздохнула.

— Будет так хорошо, когда всё закончится.

— Да, — согласился он.

Зная, что великая игра никогда не кончается.