Mania Divina

Часть третья. Глава 6

В воскресенье, в первый день весны 1997 года, я вновь увидел свою пациентку.

— Ну, что, вы подумали? — шутливо спросил я её вместо приветствия.

— О чём?

Лилия села на стул, положив руки на колени.

— Кресло удобнее, между прочим… О своей жизни.

— Да, — ответила она серьёзно.

— И что же вы решили?

— Я решила… — девушка выдохнула. — Я поняла, что больна. Наверное, всё, что со мной было, было болезнью. А если даже нет, что всё это уже не вернуть. Я ждала пять дней! — воскликнула она страдальчески. — Пять дней. И — ничего. Значит, нужно как-то жить дальше. Лечиться, например. Хотя  э т о  разве важно?

Я внутренне порадовался тому, что имеет место явный прогресс в виде осознания болезни и готовности трудиться над её исцелением.

— Может быть, это и не очень важно, но вы, без сомнения, доставите удовольствие вашим близким, если победите расстройство, — заметил я аккуратно.

Лилия помотала головой.

— Им — нет. Им, Пётр Степанович, нужно ведь торжествовать над кем-то, над своей безумной Лилечкой. Над кем же они будут тогда торжествовать? Придётся кошку заводить…

Я помолчал, поражаясь изумительной верности этой жестокой характеристики, по крайней мере, в отношении Анжелы.

— Вы их очень не любите? — спросил я, наконец. Девушка пожала плечами.

— Я их не очень люблю, вот так правильнее.

— А что-нибудь вообще любите вы по-настоящему?

— Да! — вырвалось у неё. — Я любила то, что было моей болезнью. Или это не была болезнь? Откуда мне знать, Господи! Вы врач, Пётр Степанович, выясняйте же! А я — простая актёрка, да и та безработная.

— Не волнуйтесь, — произнёс я мягко. — В конечном итоге мы с вами всё выясним. А сейчас давайте продолжим с того места, на котором мы остановились…

И мы продолжили.

В воскресенье на терапевтическую беседу я отвёл ровно час, и в дальнейшем старался придерживаться этого времени, во-первых, потому, что иное казалось мне неряшливостью и незаслуженным пренебрежением к другим моим подопечным; во-вторых, потому, что боялся, как это ни смешно, пересудов: дескать, Казначеев предпочитает молодую красивую пациентку всем прочим. Именно поэтому последующая история начала заболевания стала мне ясна за два дня: воскресенье и понедельник. Для удобства разделять запись этого анамнеза я не буду.

Итак, первые зримые проявления психического расстройства следовало относить к концу сентября 1996 года, спровоцировало их, видимо, непонимание со стороны близких людей. Но обо всём по порядку.

21 сентября, в субботу, Лилия, совершенно разбитая, вернулась с репетиции, на которой её незаслуженно обругали (третий режиссёр из тех, кого она успела застать, оказался, по словам девушки, полным чурбаном в художественном смысле). Незамеченная, она прошла в свою маленькую комнату (мамина квартира была трёхкомнатной) и думала отдохнуть, просто полежав неподвижно. Не тут-то было! Явился Тихомиров.

Буквально с порога Анатолий Борисович, свежий, бодрый, стал рассказывать ей какую-то ерунду о своей персональной выставке, которую он готовил, не обращая ни малейшего внимания на то, что его «невеста» смертельно устала и не имеет сил пошевелиться. Проговорив минут пятнадцать, он вдруг захотел чаю, и Лиля должна была отправляться на кухню сделать чай. «Мог бы и сам принести», — думала она угрюмо.

Вернулась с подносом, и господин художник продолжил ей излагать свои творческие замыслы.

— Ты, кажется, не очень рада? Тебе не интересно? — вдруг прервал он сам себя.

Между прочим, её он давно называл на «ты», то ли как старший, то ли считая, что заслужил это право долгим ухаживанием. Лилия не протестовала, но сама звать его на «ты» упорно отказывалась.

Девушка пожала плечами.

— Почему я должна быть рада? — спросила она, недоумевая.

— Ты совершенно бесчувственный человек, Лилия! — воскликнул обычно спокойный Тихомиров. — Как… как можно так! Ведь я же… проявляю интерес к твоему творчеству!

«Но не к тому, — подумала Лиля, — что я, вернувшись с репетиции, не бодрее мёртвой селёдки». Анатолий Борисович меж тем продолжал что-то говорить, говорить…

— Да ты, наверное, ничего ко мне не чувствуешь! — вывез он вдруг. Девушка изумлённо воззрилась на него. Разве она когда говорила что-то иное? Господин художник истолковал это молчание по-своему, например, как немое раскаяние. Не спеша он подошёл к ней и попытался поцеловать её в губы. Лиля отпрянула.

— Ну вот! — значительно промолвил Анатолий Борисович. — Вот! Снова эта нелепая стыдливость! Или даже бесчувствие. И по отношению к кому?

Вновь он продолжил свой монолог. Лиля присела на софу, закрыла глаза и слушала вполуха. Но что-то диковинные вещи стали долетать до её сознания, так что она снова раскрыла глаза. Господин художник развивал мысль, что в брачном союзе люди взаимно усовершенствуют друг друга. Что, конечно, она, Лилия, может обогатить его множеством достоинств, но и он внесёт в союз свою немаловажную лепту, так как будет стремиться уберечь её, и в самом деле убережёт её, Лилю, от юных порывов, от цинизма и равнодушия молодости, от пренебрежения ко всему богатству духовной культуры, каковые качества ещё простительны молодой девушке, но постыдны для ответственной женщины, будущей матери, и он ручается в этой своей способности благотворного влияния, он готов взять на себя всю ответственность, которую налагает брак, хотя для него, человека искусства, привыкшего к жизненной свободе, что есть необходимая предпосылка свободы интеллектуальной, это и будет в некотором роде, жертвой, точнее, самоограничением, самопреодолением, но он отнюдь не жалуется, он способен… Лилия стремительно вскочила с дивана.

— Анатолий Борисович, вы белены, что ли, объелись?! — закричала она звонко, не думая о том, что её наверняка слышат в соседних комнатах. — «Он способен!» А меня, что, не полагается спросить, хотя бы из вежливости?! Рыба! — взвизгнула она тут. — Рыба усатая!!

Не помня себя, девушка бросилась вон из дому и даже не подумала, в какое неловкое положение ставит своим бегством несчастного ухажёра. Она вернулась через два часа: Тихомиров к этому времени уже ретировался. Галина Григорьевна хотела поговорить с ней — она отмахнулась, прошла в свою комнату, заперла за собой дверь и опустилась на колени перед небольшим образом Богородицы-троеручицы.

— Матерь Божья, святая заступница! — взмолилась она. — Сотвори же что-нибудь, лишь бы не так, только бы не  т а к   д а л ь ш е!

— Вы — верующий человек? — прервал я анамнез. Девушка посмотрела на меня удивлённо.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите спросить, — призналась она.

— Вы верите, что Бог существует, Лилия? Что Он помогает вам?

— Скажите, Пётр Степанович, — ответила она вопросом на вопрос, — вы видели рыб, которые сомневаются в том, что вода существует? Вода никак не помогает. Просто без неё не живут.

— Вы хотите сказать, что для вас Бог — как вода для рыбы?

— При чём здесь я! — девушка встала со стула, обвела руками вокруг себя. — Посмотрите, пожалуйста, посмотрите, — проговорила она, волнуясь, — всё же вокруг  ж у р ч и т!

— Журчит?!

Я и испугался немного, но и обрадовался возможности пронаблюдать явный симптом.

— Да, журчит! Вот ваша ручка, которая лежит на столе — она тоже журчит! Течёт, переливается, всё же на свете течёт, через всё протекает…

— Что протекает, Лиля?

— Ничего, — выдохнула она равнодушно, опустилась на стул. — Бог — что ещё? Зачем я вам это говорю? Лучший способ убедить, что у меня не все дома. Боже, как стыдно…

Я надолго задумался.

— Строго говоря, Лилия Алексеевна, если вы ощущаете Бога во всех вещах, то это ещё не… не симптом, — признался я, наконец.

— Правда? — девушка осветилась радостной улыбкой. — Вы в самом деле так думаете? Или только так, чтобы успокоить меня, говорите?

— Правда. Но я вас перебил. Продолжайте, пожалуйста.

А вот в воскресенье, 22 сентября, в с ё  началось. («Кстати, день осеннего равноденствия, — подумал я. — Есть исследования, которые устанавливают зависимость частотности заболеваний разного вида от астрономических факторов. Надо посмотреть, относятся ли дни равноденствия к таким факторам».)

Началось (эти записи я делал уже в понедельник) с того, что с самого утра Лилия ощутила твёрдую, радостную уверенность: сегодня что-то изменится, что-то произойдёт. Да и погода, кстати, была чудесной, солнечной.

Девушка вышла погулять на улицу, и тут некий внутренний голос…

— Голос?  — оживился я. Лилия улыбнулась.

— Просто внутренний голос. Шестое чувство. Интуиция.

…Итак, внутренний голос сказал ей, что неплохо бы позавтракать в кафе. (Раньше она никогда бы не додумалась до этого: заработок актрисы театра не позволяет завтракать в кафе каждый Божий день.) Но тут девушка подумала: почему бы и нет? В какое кафе направиться актрисе? Конечно, в кафе «Актёр»!

Прогулявшись до кафе пешком, Лиля села за свободный столик и заказала себе простой завтрак. Что было на завтрак, она уже не помнит — да разве это важно? Через один столик от неё (а вообще-то кафе в этот утренний час было полупустым), итак, через столик от неё сидел мужчина, от фигуры которого, едва увидев его, она уже не могла отвести взгляда.

Я вопросительно поднял брови: что-то уж очень мелодраматично, едва ли не пошло выходило. Лилия заметила это мимическое движение и рассмеялась с видимым удовольствием.

— Нет, совсем не то, что вы подумали! Не как от мужчины. Это не значит, что мне никогда не нравились мужчины. Нет! Тут что-то другое было… Это было как чувство братства, глубокого уважения, доверия, восхищения тоже, даже чуточку страха — понимаете вы меня, Пётр Степанович?

Таинственный незнакомец (был он черноволос, с тёмными, глубокими глазами, с лицом какого-то невероятного цвета промасленной бумаги, с тонкими, длинными ладонями, в синем плаще, и я уже успел догадаться, что девушка повествует мне о своей галлюцинации) допил, меж тем, свой кофе, вызвал официантку, расплатился по счёту, подошёл к её, Лилии, столику, еле заметно поклонился ей и произнёс вполголоса:

— Я Младший Брат. Если ты желаешь преобразить жизнь и найти новое служение, иди за мной.

— Младший брат? — поразился я. — У вас есть младший брат?

— Ничего вы не понимаете! Не  м о й  младший брат! Просто — Младший Брат.

Едва сказав это, Младший Брат направился к выходу. Тут же девушка, не рассуждая, не рассчитывая, оставила на столе плату за завтрак и поспешила за ним. Мужчина шёл быстрым шагом, она же еле за ним поспевала, и всё время этого торопливого движения они не перекинулись ни словом.

— И вы не испугались? — поразился я, на секунду поверив в реальность Младшего Брата.

— Чего, чего я должна была испугаться?

— Что он окажется, например, проходимцем, сектантом, насильником…

— Ну и что, что?! Что бы со мной сделал этот ваш н*******к? Заманил бы куда-нибудь и изнасиловал бы, только и всего. Ну… и подумаешь! Вы знаете, доктор, даже вот так, так вот — лучше!

— Лучше, чтобы вас изнасиловали?

— Нет! Что вы думаете, я совсем тронулась умом?! Ни одна девушка не захочет, даже с этим… — что вы там у меня определили? Не хотите говорить? Ну, и ладно! Но даже это было бы лучше, чем… чем Анатолий Борисович.

— О, как же вы ненавидите бедного Анатолия  Борисовича!

— Да кто вам сказал, что я его ненавижу? Пётр Степанович, вы… вы, правда, не понимаете, что ли? Или провоцируете меня? Я, например, совсем не так чтобы очень ненавижу селёдку. Даже ем её иногда. Но я же не кошка, чтобы жить на рыбном складе и каждый день есть одни селёдочьи головы!

Как сказано, девушка последовала за Младшим Братом, и в молчании они шли едва ли не целый час. Вышли из центра города и оказались в промышленном районе, зашагав по окраине шоссе. Шоссе тянется по берегу реки, справа от него — промышленная зона, серые громады заводов, а слева — узкая лесная полоса, шириной едва ли более сотни метров, и за ней уже берег. Свернули с шоссе, прошли узкой тропой и вышли к руинам усадьбы помещика Перова. Среди руин сохранилась живописная садовая беседка о шести столбах, в этой беседке они оказались, и Младший Брат предложил ей садиться на заранее уставленный стул, складной, из полотна, натянутого на каркас. Сам он сел в точно такой же стул напротив.

Некоторое время удивительный человек молчал.

— Ты желаешь приносить пользу миру и тоскуешь об узости своего теперешнего труда, Лилия, — внезапно заговорил он густым, низким, пробирающим до дрожи голосом, подобным голосу виолончели. — Такая возможность есть у тебя. Ты можешь стать  в е с т н и ц е й   м и р о в   г о р н и х. Новое служение потребует от тебя полной перестройки всех жизненных привычек. Подумай, готова ли ты к такой перестройке.

Вновь иное время они безмолвствовали. Лилия кивнула, облизав языком пересохшие губы.

— Нет, это… — вклинился я.  — Я не нахожу слов!

— Безумие, да? Безумие так довериться незнакомому человеку, не понимая даже, о чём тебя попросят? Да, наверное, безумие. Но, Боже ты мой, чтó бы я не дала, чтобы оно подольше продлилось, это безумие!

— В чём будет моя задача? — спросила Лилия незнакомца.

— В игре, — молвил тот. — Есть необходимость так многим людям возвестить не столь сложные истины, о которых иные уже догадываются сами, но желают услышать их извне. Другие же и не догадываются — но узнать истину они должны.

Младший Брат очертил в воздухе круг и быстро коснулся её век.

И вот, на некую секунду — на одну только секунду! — Лилия увидела  в с ё,  всё небо, живое и полное бескрайних миров, населённых неисчислимым сонмом существ, трепещущих, как упругие радужные струи.

— Ангелов?

— Да разве только ангелов! Как вы представляете себе ангелов, Пётр Степанович? Как ливерную колбасу, наверное.

Я в ответ смиренно вздохнул: я, в конце концов, психотерапевт, а не мистик.

— Сколь многие из них, — продолжал Младший Брат, — стучатся в сознание человека! Но уши человечества затворены.  Твой же слух, Лилия, приоткрыт.

— Я должна буду стать рупором, через который заговорят… все эти существа? — спросила девушка, замерев.

— Нет, — ответил Младший Брат. — Это разрушило бы, рано или поздно, твоё сознание…

(«А так оно, видимо, целёхоньким осталось!» — подумал я с иронией.)

…Ты станешь не рупором, но вестницей и  б о ж е с т в е н н о й   а к т р и с о й.

Всякий раз, когда то или иное светлое существо постучится во врата твоего разума, ты отворишь ему двери и воспримешь его весть. Затем ты проследуешь к адресату и явишь ему себя в образе существа, с которым говорила.

Девушка поразилась: что же, ей придётся нацепить картонные крылья и бумажный нимб?

Младший Брат улыбнулся и пояснил, что это совсем не обязательно.

Но поверят ли ей люди?

Конечно. Люди верят самым разным небылицам. Сколь охотней они поверят тому, что является внешним покровом истины! Но степень доверия будет зависеть от мастерства актрисы.

— А как я отличу чужой голос от своей фантазии? — спросила Лилия.

— Для того над твоим внутренним слухом будет бодрствовать Подруга, голос которой ты не спутаешь ни с чьим иным. Она предварит любое задание.

(«Этакий диспетчер. Всё ясно. Как же изобретателен человеческий мозг!» — весело изумился я.) 

И в тот же самый миг девушка услышала внутри себя голос Руты, Подруги.

— Голос? — встрепенулся я.

— Да, голос, — отозвалась моя пациентка печально и насмешливо. — Да, внутри меня. Живой голос, такой же, как ваш, Пётр Степанович. Что вы так смотрите? Я знаю, знаю, как это называется.

— Но вашей болезнью вы это не считаете?

Лилия пожала плечами.

— Это бесполезный вопрос, — пояснила она грустно. — Может быть, это и было началом болезни. Тогда оно прошло. А может быть, всё было правдой. Но и тогда оно кончилось. Теперь-то, теперь не поздно ли плакать по волосам, когда сняли голову?

— Для меня, Лилия Алексеевна, важно, как вы относитесь к этому.

— Для вас важно, потому что вы врач, это ведь работа ваша — чинить человеческий мозг. А я актёрка. Вы разве забыли?

— Мы снова отвлеклись, и снова по моей вине. Продолжайте, пожалуйста.

…Голос Руты, тихий, ласковый, живой.

— Это служение, — продолжил Младший Брат, — поставит перед тобой, Лилия, некоторые требования. Тебе будет нужно сменить квартиру и удалиться от домашних. Лучше всего не видеть их вовсе. В будущем, возможно, потребуется переезд или поездки в другие города, по всей стране — тогда ты забудешь саму мысль о постоянном доме. Однако вначале способности твои будут испытаны здесь. Новый труд потребует от тебя всей сосредоточенности и всех душевных сил, по крайней мере, первые месяцы.  О н и, — он очертил круг в воздухе, — не всегда могут ждать от своей вестницы, пока закончится её репетиция или иное земное занятие.

Недолгое время оба помолчали.

— Чем ты будешь жить? — требовательно вопросил Младший Брат. — Чем заработаешь себе на хлеб? Чем заплатишь за жилище?

— Мне всё равно! — воскликнула Лилия. — Чем угодно. Я буду работать по ночам; я заказы возьму, шить буду что-нибудь. Что угодно! Что вы… чего ты от меня хочешь?

Младший Брат улыбнулся.

— Считай этот вопрос своим испытанием, — пояснил он. — Столь часто достойные, казалось бы, люди торгуются с нами и ищут себе награды, будто думают, что поступили на службу в банк и труд духа оценён звонкими монетами. Но только тем, кто бескорыстен, и только тем, кто временно не имеет  н и к а к о й  возможности совместить служение с земным заработком, может быть в редких случаях оказана помощь, до тех пор, пока сами они не найдут иной источник пропитания. Твой случай, Лилия, относится к этим редкостям. Взгляни на шкатулку у твоих ног. Осторожно трать содержимое, памятуя, что камни земли рассыпаются в прах, а сокровища духа бессмертны и сколь драгоценнее первых.

— Ах, вон что! — не удержался я. — Так это была та самая шкатулка?

— Да.

— И драгоценности в ней были?

— Были.

Гигантским усилием воли я подавил в себе желание спросить, куда же они исчезли. Но девушка угадала мой вопрос.

— Куда они пропали? Не знаю. Вы думаете, наверное, всё это мне… пригрезилось. Не знаю. Ничего не знаю! Но ларец-то вы видели? Видели, Пётр Степанович? Или он мне тоже приснился?

— Видел, — признался я. (Ещё бы не видел. Мне до смерти не забыть этот вопль: «Мама! Где камни?»!) — Но, милая моя, не одни Младшие Братья изготавливают шкатулки…