Гранд-Вавилон: Гладиатор

Глава первая. Эпизод пятый

***

Тем же вечером

– Это тебе.

Алиса замерла в прихожей, стараясь не смотреть ему в лицо, на длинное чёрное пальто, припорошенное снегом, на туго зашнурованные тяжёлые ботинки. Он протягивал коробку вишнёвого сока – её любимого – и ещё что-то маленькое, завёрнутое в ткань. На сердце предательски потеплело. Хотя уже совсем не десять, а полдвенадцатого, он всё-таки приехал – и даже привёз что-то, что нравится лично ей.

Дура.

– Спасибо, – пробормотала она, принимая холодный с мороза сок и разворачивая ткань. Крошечный квадратный пакетик – из магазина бижутерии напротив, она знала этот логотип; и...

Брошка в форме совы. Очаровательная круглая сова смотрит серьёзными чёрными глазами-кристалликами; вместо перьев – тоже кристаллики, прозрачные. Она вздохнула.

Когда-то ей нравились совы, и все безудержно дарили ей статуэтки, блокноты, подвески с ними; до сих пор у неё осталось несколько фигурок от подруг и Поля – и шкатулочка, на которую раскошелился Луиджи. Она упоминала об этом, но очень мимолётно – а он запомнил.

Или это потаённая насмешка над брошью-лисой, которую ей дарил Горацио?

– Спасибо, – повторила Алиса, прикалывая сову к домашней футболке. – Это очень мило.

– Да брось, мелочь, – небрежно отмахнулся он, встряхнув пушистыми волосами. Недавно они стали чёрными – как смоль, как в последние недели её житья с Даниэлем, только без красной пряди, – и это почему-то нервировало её чуть меньше, чем прежнее сверкающее русое золото. – Увидел – и сразу про тебя вспомнил... Ну, иди сюда.

Она шагнула к нему – покорно, как всегда, будто под гипнозом; сладко пылая, плавясь на сироп, мёд и патоку от этих печальных разноцветных глаз, обветренных пухлых губ, гордо вскинутого подбородка, энергичных размашистых движений. От запаха. От него всё ещё пахнет тем самым парфюмом – пряности, сандал, кожа – и ваниль, ваниль, сладкая, с горчинкой ваниль, пробирающаяся в самое горло.

Роланд. Недавно они в полушутку договорились, что Алиса будет называть его Роландом. Действительно – теперь Роланд получил своё новое воплощение.

Теперь, когда Даниэля нет.

Он обнял её – как всегда, крепко, уверенно притянув к груди; ласково хмыкнув, чмокнул в макушку.

– А чего не встаёшь? Я в немилости из-за среды?

Алиса покраснела и ещё глубже зарылась лицом в его грудь, в складки чёрного худи. И – нерешительно встала своими стопами на его, мягко придавив одну, потом вторую. Они так мирились и выражали нежность; с Даниэлем такого не было, но она легко могла представить себе подобное.

Но тут же – среда. Неизбежное вкрапление яда. И как он говорит это – со смесью милого подтрунивания и самолюбивого бахвальства. Алиса отстранилась, глядя в пол. Почему всякий раз, когда он упоминает отношения с Ви – даже вскользь, даже виновато, даже когда сравнение в её, а не Ви, пользу, – ей слышится это дурацкое бахвальство? «Смотри-ка, какой я альфа-самец – да, я люблю это подчёркивать!» Гадко.

Они прошли на кухню. Роланд уже весело болтал о каком-то новом бизнес-проекте; как мэру Гранд-Вавилона не быть бизнесменом?.. Персонал из Африки, дешёвый труд, проблемы с расселением и регистрацией в городе. Иногда он называл то, чем занимается, торговлей рабами – и Алиса уже не раз убедилась, что это недалеко от истины.

Как и Даниэль (то есть – как и полагается по правилам их страшной игры), он был болтлив и монологичен; её функция оставалась прежней – молча слушать, внимать, восхищаться. Иногда – выговариваться; в такие моменты он превращался в снисходительного, милосердного падре-исповедника. Личного психолога. Странного, впрочем, психолога – того, кто не только разберёт по полочкам и расковыряет по кусочкам старые травмы, но и усугубит их.

Единственное лекарство неизбежно становится наркотиком.

– ...Ну, и я говорю ему – а какого, собственно, хрена этим должен заниматься я?! Идите и улаживайте, раз сами создали эту ситуацию! Я и так им уже две трёшки из своего кармана снял, а это не мелочь какая-то!.. О, спасибо, солнце! – Алиса поставила на стол тарелки с дымящимся ужином – наспех приготовленной пастой с курицей, – и смущённо отвернулась под его напористым взглядом. Он обожал называть её солнцем – абсолютно по-даниэлевски, причём по-даниэлевски в хорошие времена, – и потом наблюдать за реакцией. – Ты что-то грустная сегодня. Устала переводить?

– Да нет, – она села напротив. Рассказать о предложении герра Штакельберга? Почему-то кажется, что сейчас не вовремя – да и глупо, если учесть, что у неё на лбу написан единственный вопрос, который её по-настоящему интересует. – Просто...

– Заждалась меня?

– Немного.

– Хочешь узнать, почему я сегодня не сама-понимаешь-где, раз среда?

Вдох. Выдох. Унять сердцебиение, жаркой тугой волной дрожи скользнувшее по всему телу. Она смотрела, как брошка-сова сверкает под светом люстры.

Вечно эти благопристойные эвфемизмы – «сама-понимаешь-где», «я уже поехал к человеку». Чем больше росла ревность Алисы, тем чаще он скрывал, врал, юлил; например, внезапные обильные «дела» оказывались сотрудничеством с Ви (недавно он взялся финансировать её школу вокала), а туманная «просто знакомая», работающая дантистом – подругой Ви. Всё это делалось, чтобы меньше ранить Алису, чтобы не вызвать очередную истерику с саморасцарапываниями – она это понимала; но подавить омерзение, каждый раз возникающее от этих юлений, покаянных вздохов и отведённых в сторону глаз, почему-то становилось всё труднее.

– Хочу, но... Боюсь, – призналась она, сжимая край столешницы. До чего тускло, безжизненно звучит голос. – Не хотелось бы услышать, что сегодня ты приехал только потому, что у твоей королевы не нашлось для тебя времени.

Хотя я отлично знаю, что так и есть.

Роланд нахмурился; мраморно-гладкий лоб прочертила морщинка. Как всегда – точно такая же, как...

– У меня нет королевы. Тебе ли не знать.

– Ну, ты сам назвал её «королевой своего сердца», – сквозь боль в сведённых скулах процедила она, сделав глоток сока. – Я просто цитирую.

– Опять пытаешься меня уколоть? – устало уточнил он – и отложил вилку. – Имей в виду – если всё опять сведётся к ссоре, я уеду.

«...и оставлю тебя здесь, одну, в срыве и истерике – кромсать себя». Вот что это значит. Алиса стиснула зубы. От царапин ниже колена – на обеих ногах – всё ещё отходит гноящаяся корочка; им меньше недели.

– То есть я по-прежнему должна заткнуться, как только мне что-то не нравится, и не имею права говорить о своих чувствах? Понятно.

– Алиса.

Ледяной, предупреждающий тон. Если сейчас она скажет «уходи» – он уйдёт; вот что самое поганое. Она закрыла глаза; хотелось выть от бессилия.

Тяжело вздохнув, он накрыл её руку своей. Тёплая бархатистая кожа, длинные пальцы идеальной формы, тату-браслет на запястье. Рука Даниэля, украденная дьяволом.

И всё же – его прикосновения успокаивали её. Каждый раз.

– Ты ведь знаешь о моих... приоритетах. Я уже давно с тобой честен. И говорю тебе каждый раз, когда с ней вижусь – хотя вообще-то не обязан перед тобой отчитываться. Ты сама на это пошла. О чём тут говорить? Ты действительно опять хочешь испортить нам вечер разборками?

– Сейчас честен, а раньше... – она сглотнула колючий ком в горле – зная, что говорить об этом бессмысленно, что она повторяла это уже тысячу раз. – Раньше лгал. Обещал быть только со мной и не встречаться с ней.

– Да, получилось, что я солгал. И я сожалею. – (Чем чаще он это повторяет, тем более отстранённо и пусто это звучит. Алиса убрала руку). – Но теперь я честен. И, согласись, я выслушал достаточно грязи и оскорблений за тот свой прокол. И уже говорил тебе, что больше не намерен выслушивать. Если опять примешься за старое – больше не приду к тебе в этом облике, вот и всё. Согласись, это справедливо.

«Справедливо». Смешно. Что ты вообще знаешь о справедливости?

Она опустила глаза, стараясь контролировать дыхание. Вдох. Выдох. Вот так. Плакать сегодня не хочется – только кричать и разбить что-нибудь. «Веди себя хорошо, а то больше не дам тебе конфетку». Так дразнят ребёнка.

– Так что же случилось? У королевы твоего сердца опять внезапная встреча с подругами в кабаре?

На бледных щеках Роланда заходили желваки; он рывком встал.

– Хватит. Я ухожу.

– Нет! – вскрикнула Алиса – хриплым, жалким полустоном – и тоже вскочила. Паника, животная паника; под кожей, в каждой косточке бьётся одно: нет нет только не это не бросай меня. – Прости меня, пожалуйста. Я больше не стану об этом говорить... Не уходи.

Он постоял молча, отвернувшись; потом тяжело бросил:

– Я покурить.

И направился в прихожую.

Алиса повалилась на стул. Ещё одна весомая разница с Даниэлем – тот не курил. Роланд иногда курит.

Почему он верит во все эти россказни Ви про поздние походы куда-то с «подругами», про то, что она якобы только «переписывается» с парнями? Это смехотворно, и по ней сразу ясно – со всей очевидностью, – что это враньё. Неужели он так любит владеть ею, ловит такой неземной кайф от мысли о том, что она его собственность, что готов во всё это поверить?

Или притворяется, что готов.

«... – Зачем тебе спать с ней? Именно спать? Ответь, зачем! Разве тебе мало секса со мной? Разве я тебе в этом смысле не нравлюсь? Ты говорил, что нравлюсь, говорил, что больше неё! Так в чём дело?! Я же не запрещала тебе общаться, раз тебе так это важно, даже не просила об этом – просто НЕ СПИ с ней, и всё!..

Тяжёлое, рваное дыхание, густой жар в комнате. По её раскромсанным рукам текут ниточки крови; его костяшки содраны ударом об стену.

Безумие. Безумие, жадным моллюском тянущее на дно.

– Не задавай вопросы, на которые не готова услышать ответ.

– Я готова.

– Нет. Не готова.

– Я требую! Скажи!

Снова сорваться в крик; стоять перед ним, трястись, сжав кулаки – каждую секунду удерживая себя от жажды броситься.

– Потому что так я чувствую, что она хотя бы в каком-то смысле... всё ещё моя».

...Когда он вернулся, она уже заставила себя успокоиться – по крайней мере, проглотить жгучий ком в горле и ровно дышать. Сова сверкала, пытливо глядя на неё чёрными бусинками глаз.

Роланд сбросил пальто, тихо хмыкнул, пробежавшись по ней взглядом, и бесхитростно предложил:

– Пойдём поваляемся?

Они легли рядом; Алиса зарылась лицом в его грудь, в ароматную мягкую ткань худи, пытаясь унять не до конца стихнувшую дрожь. Её окутали тёплые, невесомые – до онемения в кончиках пальцев – волны облегчения, повело приятной измотанной слабостью – как всегда после ссор, после того, как спадала грань напряжения. Сильные руки Роланда – руки Даниэля; даже, пожалуй более сильные и уверенные, с чётко выраженными мышцами, – руки Даниэля, как если бы он снова занимался спортом, – обхватили её, погрузив в уютную темноту, в сладкую дрёму объятий, где в совершенной тишине слышалось только биение двух сердец: её – загнанное, как у птички, и его – спокойное, равномерное. Так же спокойно и равномерно – даже немного лениво, снисходительно, в точности как у Даниэля, – длинные тёплые пальцы заскользили по её спине, лопаткам, волосам, забрались под футболку...

Алиса зажмурилась и обессиленно ахнула, когда он коснулся губами её шеи – нежно, трепетно; потом ещё в одном месте, и ещё. Кончик языка, вкрадчиво, по-кошачьи ласкающий сосок – до предела, до нервной остроты ощущений; зубы, до хищной боли прикусывающие мочку уха; ладони, с собственнической жадностью мнущие и похлопывающие ягодицы, забравшись под кружева белья; жаркое извивающееся сплетение рук и ног под тонким пледом; и главное – то самое лицо в полумраке, те самые губы с порочным прихотливым изгибом... Он готовил её лучше, дольше, продуманнее, чем Даниэль, – потому что не был Даниэлем; он был Даниэлем, которого она хотела видеть, которым хотела обладать – но которого никогда не существовало; морок, иллюзия, извращённая фантазия, проекция её бесконечной жажды – и только. Но она снова и снова предавалась этой слабости, погружалась в горячие глубины этой лжи – чтобы однажды захлебнуться.

– Девочка моя, – шёпот в ухо – низкий, с хрипотцой, и в то же время игриво-мягкий голос, – тот самый голос. Алиса вспыхнула, её прошила дрожь, шея и грудь покрылись щекотными мурашками от его дразнящего дыхания. – Моё солнце. Моя глупая, милая леди Райт.

Те самые слова – как всегда. Именно те, какие нужно. Чит-код, нечестно взламывающий игру.

Она прикусила губу, чтобы не застонать в голос; он навалился на неё всем весом, скользнув меж её ног, и издал похотливое, кокетливое кошачье мурлыканье – полусмешок-полустон; тот самый, его, сладко и терпко тающий где-то в горле. Она запрокинула голову, отдаваясь ощущениям; голос, запах, вкус – те самые, в точности такие же, – пробираются внутрь неё дьявольски-длинными мягкими щупальцами, неземной вибрацией, мурчанием, постанываниями, страстным шёпотом, снисходительными тихими смешками.

Иногда ей казалось, что она может дойти до финала, разорваться на части, только от его шёпота в темноте – если он будет просто лежать рядом, обнимать её и шептать. Больше ничего не нужно.

– Тихо-тихо, моя девочка, моя маленькая, моё солнце... Вот так, вот так, – ворковал он голосом Даниэля – то низко и твёрдо, то выше – мягко, взахлёб, – в такт каждому упругому толчку внутрь; она стонала, обхватив ногами его гибкую поясницу, вжимаясь лицом в его грудь. – Вы же будете хорошо себя вести, леди Райт, мм?.. Или, может, опять наказать Вас – как тогда, ночью, когда я трахал Вас у стены? Или как с Лу? Отыметь Вас грубо-грубо, поставив раком, на глазах у какого-нибудь неопытного мальчика. Знаешь, я так часто фантазировал об этом...

Чем больше Алиса слушала это воркование в темноте, тем дальше уносился её рассудок. Всё увереннее, сильнее, жёстче, грамотно и постепенно наращивая темп в жаждущей влажности; и...

– Ты же не против, если я разойдусь, мм? Девочка моя, сладкая?

Млея, она промычала что-то в знак согласия – и вскрикнула, когда он набросился на неё, наконец превратившись из кошки в голодную рысь, когда стал брать её тяжёлыми, яростно-быстрыми рывками, вбивая в постель, сжав так, что заныли рёбра, когда смешался их щипучий пот...

– Ласкай себя, девочка моя, – вдруг потребовал он, нависая над ней. – Моя ма-аленькая сучка... Такая забавная, ахах!

Тихий смех над самым ухом, жадно-издевательский клац зубов; она вскрикнула, извиваясь в разноцветном вихре, барахтаясь в омуте по ту сторону темноты.

– Ласкай себя, я сказал. Это приказ! Никто не разрешал останавливаться.

Выдыхаясь, падая, она послушалась – и забилась в судорогах, закричала, ещё крепче вжимая его в себя.