Гранд-Вавилон

Глава первая (часть первая)

*

Все персонажи, события и ситуации, описанные в романе, являются плодом

художественного вымысла. Все возможные сходства и совпадения с реальными людьми,

событиями и ситуациями – случайны.

*

«…и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

Апокалипсис. 17:3-5

«Это абсурд, враньё:

череп, скелет, коса.

«Смерть придёт, у неё

будут твои глаза».

Иосиф Бродский. Натюрморт

Глава I

Горацио всегда заканчивал истории лучше, чем начинал их. По крайней мере, ему так казалось – с тех пор, как лет в девять он впервые поддался порочному искусу чернил (вернее – шариковой ручки и тоненькой тетрадки с жизнерадостным синим джинном из мультика «Аладдин»). Он был убеждён, что финал истории должен быть больным и красивым, как кровавый зимний закат, а начало – дразнящим и интригующим, как шлейф духов, струящийся вслед незнакомой девушке. Конечно, нельзя сказать, что закаты занимали его больше девушек, – но порой больше ломали что-то внутри. Совсем как завершения историй.

Он заканчивал истории упоённо – что на бумаге, что в жизни. Выписывал финальные ноты, взахлёб догоняя хриплый шёпот чернил, днями и неделями исходя непонятной никому лихорадкой. Лихорадкой; хорошее слово. Лихо, лихо-радит. Радостная беда. Именно так он себя чувствовал, когда дописывал, – будто что-то срастается и рушится одновременно; будто его тело борется с загадочной заразой, которую не в силах исторгнуть из себя, борется обречённо – и это приносит и телу, и сознанию дикое, греховное удовольствие. Впрочем, греховное ли?.. Он не знал. Наверное, Горацио хотелось считать любое удовольствие греховным – чтобы добавить в него остринку опасности.

Конец истории – пусть и ненадолго – дарил покой. Чувство Завершённого Дела; чувство того, что чьи-то жизни дошли до надлома, до парадоксального – порой глупого, но неизменно решающего, – поворота, созданного – неясно, кем; может, его, Горацио, божественной властью – а может, собственной волей героев или капризом всё тех же чернил. Закончив историю, Горацио был чист, как ребёнок после молитвы. Он очень редко молился с тех пор, как вырос, – но эта чистота была честнее и значительнее. Он знал, что это – его личный способ сказать что-то тому, кто упрямо не отвечает на людские слова. На историю какого-то там Горацио, разумеется, тоже не ответит; но человек создан обращаться, не получая ответа. Если бы на молитвы немедленно и расторопно отвечали, они, пожалуй, потеряли бы смысл – как и искусство.

Но после окончательного разрыва с Дианой Горацио совершил новое открытие. Разрыв – в этом слове ему слышалось что-то медицинское, мало вяжущееся с их странной жестокой историей. Разрыв аорты; фонтаны крови, орошающие город. Ди всегда была именно жестокой – и жестоко-капризной. Как чернила.

Чёрт знает, каким по счёту стал этот разрыв; главное – на этот раз Горацио был уверен в его Окончательности. После того, как Ди уехала из его квартирки-студии – посреди ночи, прихватив с собой бутылку “Jack Daniel’s”, плача и хохоча; в общем, безукоризненно в своём духе, – после этого несколько дней прошло в каком-то мутном тумане. Горацио плохо их помнил. А потом – понял, что сейчас, как ни безумно это звучит, нужно именно начинать, а не заканчивать историю. Причём как можно скорее – желательно до того, как он сопьётся, загремит в «дурку», попытается покончить с собой или совершит ещё что-нибудь, свойственное душам с запоздало-подростковой организацией.

Горацио не знал, такая ли у него душа. Скорее наоборот: он никогда не отличался порывистым инфантилизмом и неплохо переносил боль – хоть душевную, хоть телесную; книги и люди приучали к этому превосходно. Наверное, даже в момент первой встречи с Ди (сколько лет прошло – восемь, девять?..) он уже мог бы назвать себя мастером в этом деле.

Мастером переношения боли. Какой убийственно слащавый пафос; он улыбнулся, нашаривая в кармане ключи. Весь месяц в голову лезет какой-то бред – бред, не приспособленный ни к письму, ни к жизни. Нелепый и неуклюже-беспомощный бред – как если бы синий джинн из «Аладдина» вдруг материализовался прямо посреди стерильно-серого офиса какой-нибудь солидной компании, сорвав совещание руководства.

Таким стал и сам Горацио – неуклюже-беспомощным. Как же это бесит.

– Ну, как ты тут, малышка? – пробормотал он, обращаясь к спёртому пыльному воздуху пустой квартиры. – Соскучилась?..

Квартира, конечно, высокомерно промолчала.

Да, тут и вправду пыльно; надо бы убраться. Когда-нибудь. Хорошо, что он давно никого не приглашал в гости. Горацио поморщился, представив, сколько колкостей ему пришлось бы снести от некоторых знакомых, если бы они сравнили его прежнюю чистоплотность с тем убожеством, в котором он живёт теперь.

Впрочем – кому какое дело? «Стеклянные пророки» за несколько недель стали хитом продаж и до сих пор гремят, собирая лавры; парочка восторженно визжащих журналов уже успела наречь его «юным гением» и «надеждой отечественной литературы» – так что, наверное, в их представлении он должен жить именно так.  Тринадцатый этаж, грязная квартира – в конце концов, это лучше сочетается с образом творческого человека, чем его прошлое. Неопрятный чердак. Запущенная мансарда, заваленная клочками черновиков.

Если бы. Клочки черновиков, несомненно, смотрелись бы эстетичнее пустых бутылок и коробок из-под пиццы. Почему-то коробки так часто необъяснимо лень выбрасывать.

Что за чушь опять лезет в голову?.. Повесить ключи на крючок в прихожей, разуться, посетить уборную, поскорее открыть окно – в духоте ещё хуже. Ряд машинальных действий. Игнорируя настойчивое жужжание телефона в кармане куртки, Горацио открыл холодильник.

Недопитая бутылка Пино Гриджо; отлично. Он ополоснул бокал, вытащил пробку – и невольно залюбовался золотисто-искрящейся жидкостью. Вдохнул лёгкий, чуть щекочущий ноздри запах – очень виноградный, немного отдающий яблоком; беспечная свежесть лета. Завтра выходной, и можно было бы, конечно, позволить себе что-нибудь повесомее Пино Гриджо – но он снова забыл завернуть в магазин.

К винам Горацио когда-то приучили однокурсницы: его группа в университете – как водится, пожалуй, на всех филологических факультетах мира, – была почти полностью девчачьей. Бросив аспирантуру, Горацио на несколько месяцев улетел в Италию – и это путешествие скрепило его безвинно-винную привязанность нерушимой печатью.

Ди так и не разделила её. Она всегда считала мужчин, пьющих вино, изнеженными и женоподобными, и сама предпочитала либо пиво, либо что-то покрепче. Предпочитала – с энтузиазмом убеждённой алкоголички. Горацио вспомнил те несколько раз, когда практически силой отводил Ди к психологам, – и со вздохом налил себе второй бокал.

Честно говоря, он надеялся, что когда-нибудь Ди попросту надоест надираться чуть ли не каждый вечер. Рассчитывать на то, что она внемлет голосу разума и задумается о здоровье своих души и тела, в её случае не приходилось. Ди не то чтобы не заботилась о себе (заботилась, ещё как), но всегда была уверена, что лучше других знает, что ей нужно и не нужно. Прямые и непрямые уговоры – при всей дипломатичности Горацио – заканчивались или её истерикой, или холодными издевательскими насмешками; он даже не знал, что хуже. А надоесть – да, надоесть вполне могло; Ди вообще быстро всё надоедает. Когда вышла его первая книга, она ликовала, как ребёнок, которому купили вожделенную игрушку, – но и это наскучило ей уже ко второй.

Проклятье, почему каждый вечер так мерзко ноет затылок?..

И – снова это жужжание телефона. Надоедливая чёрная пчела; Горацио уже устроился на диване с бокалом, ноутбуком и разогретым ужином, но понял, что надо бы взглянуть, кто же так старательно ему пишет. Редактор, рекламная рассылка, ещё рекламная рассылка, Артур (что-то про интервью; не сейчас – слишком ноет чёртов затылок) – и…

Элиза. Ну, конечно. Молчаливая блондинка с кукольно-голубыми, чуть навыкате, глазами и небольшим заиканием. Без капли таланта – но исправно посещает его спецкурс по писательскому мастерству; некоторые злые языки на факультете поговаривают, что чересчур исправно. Особенно – с тех пор, как по университету прокатился слух, что «интересный» молодой писатель остался без девушки.

Если у него была девушка, собственно. Ди всегда кичливо заявляла, что они «не встречаются» и у них всё «без обязательств».

«Вы пойдёте?» – робко спрашивает Элиза, прикрепив к сообщению объявление о какой-то открытой лекции. «Ирония в литературе постмодерна», приезжий профессор (кажется, смутно знакомое имя – а может, и нет; неважно), серьёзное академичное фото с кружкой кофе и ручкой…

Белая-белая кружка, светлая надпись; и – чернокожий профессор.

Горацио глупо замер. Он не был расистом, о нет; он просто надеялся, что когда-нибудь сможет спокойно смотреть на людей – в частности, мужчин, – с кожей этого оттенка.

Тёмно-коричневые пухлые губы, курчавые волосы; боль приходила снова и снова, упрямым пинком живот – чтобы выпить его насовсем; когда же, когда уже выпьет? Больше нет сил терпеть это. Нет сил – или…

Чёрное-чёрное чудовище чудится всюду, рвёт на части грудную клетку, разбрасывая красные клочки внутренностей. Красное и чёрное – цвета карточной игры. Она тоже всегда играет.

«…А хочешь, ещё гадость расскажу? Помнишь, прошлой осенью я поехала в…»

Нет. Как это всё глупо, до невыносимости глупо и пошло; дрожат руки; Горацио отложил телефон, до боли прикусывая щёку изнутри.

Широкие скулы, зелёные глаза (у неё именно зелёные – без отлива серого или карего, как у большинства людей; по-кошачьи едкая чистота оттенка); тонкие пальцы, сжимающие сигарету, – вот здесь, прямо на этом диване; она неаккуратно стряхивала пепел, особенно когда напивалась, и…

Нет. Сказал же – хватит.

В тот вечер он принёс ей лилии. Вкусы у Ди менялись не менее часто, чем настроение, – поэтому ей нравились то одни, то другие цветы. Тогда фаворитами были лилии. Он купил белые – белые, как сама невинность, как одеяние Жанны Д’Арк, взошедшей на костёр за свой подвиг во имя Господа и Франции; белые – и чуть отливающие нежно-голубым. Такие продаются только на углу у художественного музея, в ларьке возле кофейни «Жерар» – по крайней мере, насколько ему известно. Он принёс их – большие, удушливо пахнущие, в хрустящем целлофане, – и в тот вечер она рассказала ему…

НЕТ. Нет, нет, нет. Хватит. Заткнись.

…рассказала очередную Ту Самую правду.

Очередную. Это всё обесценивает – наверное. Он не знал.

Это не было самой страшной изменой Ди – и, уж конечно, не единственной. В конце концов, она спала и с венецианцем Стефано, которого он когда-то считал если не другом, то, по крайней мере, хорошим приятелем; и с Эдвардом, и с тем парнем из китайского ресторанчика, и с Германом, его бывшим литературным агентом, и…

Дурная бесконечность. Горацио долго не мог понять, зачем ей это; наверное, так до конца и не понял. Необъяснимая, мифологическая жестокость. Ненасытность Венеры, жаждущей унизить тех, кто ей служит.

Ди никогда не была шлюхой в классическом смысле слова; и одержимой сексом – пожалуй, тоже. Ей был важен не сам факт соития, а игра, подводящая к нему. Лукаво-порочная симфония взглядов, прикосновений, интонаций и – в особо изысканных случаях – давления на разум; того, что превращает мужчину в похотливое, жалко дрожащее существо, способное думать лишь об одном, желать лишь Её. Ей нравилось доводить до края, до точки кипения, до рубежа, за которым боль сливается с наслаждением, а случайная интрижка вдруг становится непреложной властью. Нравилось охотиться.

Сам Горацио тоже был только жертвой охоты – пусть и надолго задержавшейся. Всего-навсего. Сколько бы она ни утверждала обратное.

Он не помнил всего, что она говорила в тот вечер, – точнее, запретил себе помнить. Или…

«…Ну, ты же знаешь про мой список с галочками, да? Так вот – я в то время как раз поняла, что у меня никогда не было негра! А это же никуда не годится, правда?! Сам знаешь, что о них говорят – вот и хотелось проверить, такие ли уж они звери в постели. Не то чтобы я не жалею, но…»

Нет. Нет, нет, нет; пожалуйста, хватит, хватит!..

Растоптанные лилии на полу; осколки вазы; её смех, дрожащий в воздухе; запах дыма. Дым без огня – и кровь без погибшего. Так много крови. В тот вечер Горацио казалось, что он захлебнётся в крови, – вместо чернил.

О, как она смеялась, когда он кричал и швырял всё, что попадалось под руку!.. Как смеялась. И действительно – справедливости ради, это было смешно. Он кричал жуткую несуразицу: как она смеет, как она может так растоптать, так унизить всё то давнее, чистое, святое, что есть между ними, так бесстыже лгать ему в глаза; как смеет поступать с такой нечеловеческой и даже не животной (божественной?..) вседозволенностью – и изменять не из чувств к другому, не из порыва страсти, даже не из простой похоти, а по продуманному, холодно рассчитанному ПЛАНУ; поехать в «чёрный» квартал и подцепить этого негра где-то в клубе – откровенно, цинично, как мужчина цепляет шлюху; просто тело, экзотическую игрушку, призванную потешить пресыщенную плоть; как она смеет делать всё это – когда он, он…

Он и сам давится смехом теперь, когда думает об этом. Раньше, до того вечера, он никогда не использовал в адрес Ди слово «смеешь» – потому что понимал, как это глупо. Она всегда «смела» всё – и особенно по отношению к нему. В конце концов, он сам дал ей это право; сам вознёс её на этот пьедестал. Да, не все музы трахаются с неграми – лишь из прихоти «попробовать негра»; но…

Он согнулся пополам, силясь побороть приступ тошноты. В тот вечер его позорно вырвало.

Наверное, Ди ждала, что он ударит её. Больше того – в её лице Горацио ясно ВИДЕЛ, что она этого хотела. Хотела его гнева, исступлённой ревности; может быть, даже хотела, чтобы он наконец-то от неё отказался. Чтобы вышвырнул её за дверь – или покарал так, как Отелло покарал Дездемону. Чтобы показал себя Настоящим Мужчиной.

И – да, в нём клокотало много ярости; он помнил, как после несколько раз («несколько» – рыхлый туман абстрактности с душком самооправдания; сколько? два, три, семь?..) ввязывался в какие-то идиотские пьяные драки в барах и очухивался в синяках, с тупой болью по всему телу, с горячей похмельной тяжестью под кожей, но – чувствуя странное удовлетворение. Помнил, как пострадала посуда и мебель в квартире – и сколько невинной бумаги было изорвано. Горацио частенько рвал бумагу, когда нервничал; наверное, умелый психотерапевт интерпретировал бы это как самую безобидную из форм самоуничтожения.

Однако гораздо больше, чем ярости, было отчаяния – и бессильной, униженной тошноты. Она вырвала что-то из его груди и бросила в кучу дерьма – не меньше; даже не в городскую грязь. Грязь – чернота чернил; чёрные пальцы, шарящие по её телу, чёрные мускулы, прижимающие её к какой-то обшарпанной стене, чернота, вторгающаяся в белизну…

Инь-Ян. Прихотливые узоры шахмат. Горацио никогда не умел играть в шахматы.

И – с того вечера – не умел засыпать без алкоголя.

Настоящий Мужчина. Смешно. Он никогда не был им в глазах Ди; а был… Кем? Очередным рабом, очередной игрушкой – странной, потому что в ней, единственной, было что-то, зацепившее на годы, а не на пару недель? Слабаком? Неврастеником-писакой, от которого нет никакого проку, кроме заумных книг? Личным паяцем? В детстве у него был игрушечный шут в красно-фиолетовой шляпе с бубенчиками; интересно, мама выбросила его или сохранила?.. Красная, красная шляпа – как его беззащитно красные внутренности, разбросанные по квартире.

Бедный Йорик. Бедный шут, пожранный тьмой.

Триумфальный уход Ди с бутылкой “Jack Daniel’s” случился не в тот вечер, а позже, – но именно в тот вечер Горацио пожрала тьма. Хочу, чтобы тебя не было, – думал он, захлёбываясь пьяными слезами, когда остался один. Не только рядом со мной – чтобы тебя совсем не было на свете. Он впервые захотел такого – вообще для кого бы то ни было, не только для Ди; трудно представить что-то более отвратительное. Желать кому-то небытия.

А она всё равно смеялась. И тогда, и потом. О, если бы, если бы только она не смеялась – тогда он наверняка мог бы простить по-настоящему, как прощал всегда, тогда бы всё можно было исправить… Но этот смех. Горацио прижался лбом к оконной раме, жадно вдыхая воздух с улицы.

Ответить Элизе, что он не пойдёт на лекцию. Да. Пожалуй, ни студенты, ни коллеги-профессора не поймут его, если он ни с того ни с сего выбежит из аудитории, не глядя в сторону кафедры и побледнев, как мертвец.

Горацио ещё раз открыл сообщение Элизы, но приветливо-светлое окно соцсети вытеснил входящий вызов. Неизвестный номер. Наверное, какой-нибудь очередной рекламный вздор или приглашение на интервью Что ж, почему бы и нет? В конце концов, шум вокруг «Стеклянных пророков» хоть немного (хотя бы при свете дня) заглушает мысли о Ди, исцарапавшие всё нутро.

Он принял вызов. Дохлая белокрылая бабочка, замершая на полу балкона, смотрела на него как-то укоризненно.

– Да?..

– Добрый вечер! – произнёс бодрый, натужно-вежливый мужской голос. – Я имею честь говорить с господином Горацио? Автором романа «Стеклянные пророки»?

– Да, – ответил Горацио, силой замедляя дыхание, чтобы сдержать гулко ухающее сердце. Странная тревога вдруг охватила его; он поставил бокал Пино Гриджо на подоконник и прошёлся по комнате, сворачивая в крошечную точку властно-мускулистую, потную черноту, всё ещё заполняющую сознание. – А кто это?

– Ричард, представитель издательства «Пятый угол». Вам удобно уделить мне пару минут?

Ну и название; никогда не слышал. Горацио казалось, что он знает наперечёт все крупные издательства страны. Может, это какие-то мелкие сошки или вездесущие print-on-demand[1]? Хотя – такие перестали интересоваться им уже после успеха его первой книги: почуяли не свой уровень.

Пятый угол. Забавно; есть в этом что-то щемяще-печальное. Неприкаянность.

– Разве что пару.

– Мы восхищены Вашим писательским мастерством и заинтересованы в сотрудничестве с Вами, господин Горацио! – затрещал Ричард – по-прежнему с лицемерной бодростью, присущей его собратьям. – Мы – небольшое издательство, специализирующееся на молодых и подающих надежды авторах. Издаём как начинающих, так и признанных дарований – вроде Вас. Все книги выпускаются в твёрдой обложке, имеют стильное серийное оформление и…

– Я никогда о вас не слышал, – осторожно перебил Горацио. – Вы находитесь в городе или?..

– О, наш главный офис – на юге страны! – прощебетал Ричард – так радостно, будто это должно было немедленно осчастливить Горацио. – Но через две недели наш директор поедет в столицу с главным редактором для решения кое-каких деловых вопросов. Они хотели бы встретиться с Вами и обсудить, будет ли Вам интересно…

– Спасибо за предложение, но вряд ли. Тираж «Стеклянных пророков» ещё не раскуплен, а переиздание «Замка в тёмной долине» готовит издательство «Менестрель».

– Мы осведомлены об этом, – заверил Ричард. – Но у нас крайне выгодные условия сотрудничества, Вы не пожалеете! Наш директор восхищается всеми Вашими произведениями, вышедшими в печати, а «Стеклянные пророки» окончательно покорили его.

– Правда? – слегка волнуясь, переспросил Горацио. – Я польщён. А…

– Я звоню, лишь чтобы спросить, удобно ли Вам будет встретиться с директором и главным редактором. Они расскажут Вам все подробности – там и сориентируетесь, нужно ли Вам это, господин Горацио! Вы ведь будете в столице через две недели?

– Да, я здесь работаю. В университете. Но…

– Вот и отлично! – торжествующе пропел Ричард. – Тогда напишите нам, когда и где Вам будет удобно встретиться с ними, хорошо? Мы все будем чрезвычайно благодарны Вам, господин Горацио! Издать труды такого мастера пера – большая честь для кого угодно!

– Хорошо-хорошо, – пробормотал Горацио. От этих пафосно-шаблонных фраз у него уже начинало сводить скулы. – А куда вам написать? У вас есть e-mail или…

– Да, разумеется! Я Вам продиктую.

– Минутку.

Горацио с некоторой опаской подступился к куче книг и хлама на столе, чтобы выудить оттуда ежедневник. В сторону отправились наушники, сборник стихов Рембо, «Доктор Фаустус» Манна, иллюстрированное издание «Одиссеи», ворох счетов за квартиру и горстка звякающей мелочи. Действительно, пора бы убраться.

Ричард продиктовал e-mail – и снова рассыпался в многословном благодарном щебете.

– Я напишу на днях, – пообещал Горацио. – Спасибо ещё раз. Всего Вам…

– Давно хотел спросить, кстати – если позволите… Горацио – это же псевдоним?

Он улыбнулся. Новая странность: если в этом «Пятом углу» так хорошо осведомлены о нём и даже раздобыли где-то его номер, не знать о псевдониме – довольно диковинно.

– Да. Но я очень давно придумал его, ещё в детстве. Он «прирос» лучше настоящего имени. Теперь почти все называют меня так.

– Очаровательно! – умилился Ричард. – Это из Шекспира, верно? Из «Короля Лира», если не ошибаюсь?

Возмутительное невежество для сотрудника издательства; Горацио поморщился. Хотя – может быть, у этого Ричарда просто был неудачный день.

– Из «Гамлета». Горацио – друг и наперсник Гамлета. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

– Точно, точно! – (Судя по звуку, бедняга Ричард даже хлопнул себя по лбу. Артистизма им в «Пятом углу» явно не занимать). – Простите, пожалуйста!.. Надеюсь, мы договорились. Спасибо, что уделили время, господин Горацио! До свидания!

– До свидания.

Горацио положил трубку, перевёл дыхание; и – как только взялся за бокал, телефон зазвонил снова.

Диана.

Что-то внутри противно оборвалось – точно содрали корочку со свежей раны. Несколько секунд Горацио вглядывался в буквы её имени, не особенно веря в то, что видит, – и проклиная своё малодушие. Больше месяца он не слышал её голос.

Она как-то связана с этим глупеньким «Пятым углом»?..

Не бери.

Да, конечно, так было бы разумнее; но вдруг что-нибудь случилось? Вдруг звонит вообще не она, а её мать или соседка по квартире? Или…

Не бери. Просто отклони вызов. Ты знаешь, что все эти допущения шиты белыми нитками. И она, скорее всего, пьяна. Не бери.

Про себя Горацио строго проговорил всё это – и обречённо вздохнул. В конце концов, никакому Северину не пристало спорить со своей Вандой. Когда-то они с Ди вместе читали «Венеру в мехах» Захер-Мазоха; впрочем, в книге ей нравились только сцены унижения – не язык, не болезненная атмосфера, не тонкая музыка страсти, вибрирующая между героями. Ди вообще находила скучными большинство его любимых книг.

Удар сердца; ещё удар. Он поднёс телефон к уху, нажимая «Ответить».

– Да?

– Привет! – гортанно промурлыкала Ди. Промурлыкала очень спокойно, даже доброжелательно – но на него словно обрушился потолок. – Догадываешься, по какому поводу звоню?

– Не догадываюсь, – выдавил Горацио, надеясь, что голос звучит небрежно и иронично. Что она не слышит, как он выбирается из-под обломков рухнувшего потолка. – Совсем не ждал, если честно.

– Ну, – (Ди хихикнула), – тебе только что звонили из издательства, правильно?

Ах вот оно что. Розыгрыш.

Изощрённо-злобная шутка; очень в её духе. Ди всегда нравилось издеваться над ним – и потом ждать, наблюдая за реакцией.

Правда, до таких пределов она раньше не доходила: капризы жестокой Венеры никогда не касались его творчества. Диана знала, что оно для него значит; да и кому, как не ей, было знать?..

Горацио замороженно улыбнулся, вцепившись пальцами в подоконник. Боль оказалась до нелепости сильной – такой, что хотелось нервно расхохотаться; только если представить, что кому-то хочется хохотать от пинка в живот.

– Извини. Но ты же знаешь, я люблю вот так по-глупенькому шутить… Почему-то пришла мысль, и очень захотелось. Не могла удержаться, – продолжала Ди тем же очаровательно-бархатным голосом. В прошлом Горацио часто хотелось укутаться в её голос, как в шелковистую ткань, или осторожно держать его, как чашку с пенистым горячим кофе.

Чей это сдавленный смех на фоне, с ней рядом?.. Наверное, того самого «Ричарда».

Горацио не заметил, как тупая монотонная боль превратилась в укол – терновый шип, хищно впившийся в сердце. «Почему-то пришла мысль, и очень захотелось. Не могла удержаться». Очень захотелось – этим стихийным, злобно-весёлым состоянием объяснялись все или почти все поступки Ди. Она жила с жестокой, сладострастной, языческой вседозволенностью; моральные границы, угрызения совести, права и чувства других – что за вздор, если очень захотелось? Кому это нужно?.. Она лгала, блудила, грубила, добивалась своего хитростью и неодолимым, гипнотическим обаянием – с легкомыслием древнего злого духа или бесёнка. Она никогда не отвечала за свои слова и поступки, за нездоровые перепады своего настроения; или, точнее, отвечала всё меньше и меньше – по мере взросления. Вихрь, молния, его femme fatale[2].

Горацио давно знал, что Диана больна, что её душа покрыта гноем и язвами; и – давно понятия не имел, как это исправить. Он не мог вылечить её.

Может быть, во многом он сам сделал её такой. Он не умел воспитывать, не умел давить; а воспитывающий и давящий наверняка помог бы ей лучше мягкого, слушающего и всепрощающего вроде него. Он не провёл для неё границы – по крайней мере, когда это было возможно; не приучил её, как приучают ребёнка: «Это можно, а вот этого нельзя; так ты страшно навредишь себе и миру». Он сам, своими руками, вознёс Ди на тот пьедестал вседозволенности, где она с удобством устроилась.

Теперь эта мысль мучила Горацио – пожалуй, ещё сильнее, чем их разрыв или кошмары о том чёрном парне. Он не знал, как жить с такой страшной виной.

– Зачем ты это делаешь? – негромко спросил он, прерывая смешливые объяснения Ди. Опрокинул в себя остатки вина, глядя на мёртвую бабочку. – Ты же знаешь, как это важно для меня. Как внимательно я отношусь к изданию всего своего, как я мечтал об этом… Злой поступок. И к тому же – совсем не смешной.

– Знаю, Ори. – (Ди вздохнула, изображая сожаление. Ори – так, уменьшительно, она называла его только в моменты пронзительной нежности. Горацио прошила глупая жаркая дрожь). – Ну, правда – просто очень захотелось, и всё… Вот такая я дурочка!

– Название издательства неплохое, надо сказать. Концептуальное даже, – отметил он, пытаясь совладать с собой. Мёртвой бабочке сейчас куда лучше, чем им обоим; по крайней мере, уже не больно. – «Пятый угол». Столько ненужности и неприкаянности.

Ди звонко рассмеялась.

– Да, я старалась! Знала, что ты оценишь.

– А кто мне звонил?

– Эдди. Мы вместе учимся. Он тоже чувствует себя безумно виноватым, честное слово!..

По гоготу Эдди не скажешь, – подумал Горацио. Затылок снова надсадно заныл; он смотрел на свои дрожащие руки с презрительной ненавистью. Эдди. Надо бы ответить что-то резкое, показать, как он оскорблён, как больно вновь чувствовать то самое, чем она годами уничтожала его, – обманутое доверие; но…

Он не мог. Почему-то.

– Ну, ловко получилось. Я повёлся. Скажи Эдди, что уже был готов написать на этот e-mail.

– Мы, кстати, были уверены, что ты раскусишь его! – весело воскликнула Ди, будто не слыша опасного, отдающего мертвечиной холодка в его тоне. – Я его, конечно, подготовила, но всё-таки… В общем, прости, Ори. Это и правда, наверное, был перебор. Я знала, что мне будет стыдно.

– Если знала, зачем тогда сделала? – машинально произнёс он – и тут же поморщился. Нашёл кого спрашивать. – Хотя – ладно, неважно. Забудь.

– Но…

– Мне очень неприятно, и ничего забавного я тут не вижу. Плохой поступок. Всё, проехали.

Ди снова вздохнула. Он представил, как она обиженно надувает нижнюю губу – и какое по-рысьи хищное веселье плещется в зелени её глаз.

– Ну, не злись так! Между прочим, знаешь… – (Ди выдержала интригующую паузу; Горацио слышал, как она щёлкает зажигалкой, закуривает, затягивается – и медленно выдыхает дым. Её длинные смуглые пальцы, её губы, сжимающие сигарету, родинка на подбородке; он закрыл глаза, стараясь не взвыть, и схватил бутылку Пино Гриджо, как воин хватает щит). – Я уверена, что ты, несмотря ни на что, скучаешь по мне. И что рад слышать мой голос. Может, эта тупая шутка – просто повод позвонить?..

Конечно, ты хочешь, чтобы я так думал.

Самое больное; самое божественно-своевольное. Ди отлично знала его и нередко могла предсказать ход его мыслей.

Знала, куда именно бить.

Горацио смотрел на мёртвую бабочку, на бокал Пино Гриджо, на небо, измазанное жёлто-розовым закатом, – и не знал, как дожить этот вечер.

– Пока, Диана, – сказал он и нажал «Завершить вызов».

[1] Издательства типа «печать по требованию».

[2] Роковая женщина (фр.).