Гранд-Вавилон

Глава первая (часть вторая)

***

Одуванчики. Венок из одуванчиков – радостно-жёлтых, как перья канарейки.

Серьёзно?..

Алиса смотрела на фотографию, стараясь ровно дышать. Покатые желтовато-зелёные холмы, низко нависшее серебристое небо – где же это они? Может, в России? Вполне возможно: Луиджи ведь без ума от России. Он перечитал всего Достоевского, уже был в Москве и Петербурге и часто с упоением мечтал о русской глубинке – Урале, Сибири… Наверное, теперь он повёз Кьяру туда.

И там она плетёт венки из одуванчиков и делает ликующие селфи, целуя Луиджи в небритую щёку. Алиса стиснула зубы. Она не знала, зачем сохранила это фото, не знала, зачем снова и снова открывает его – с упорством мазохистки, отвлекаясь от каких угодно дел. Это каждый раз было похоже на удар по лицу, каждый раз выбивало из лёгких дыхание – но она не могла не смотреть.

Кьяра. Подумать только. Та, кого Луиджи годами игнорировал, презирал, отталкивал; та, кем пренебрегал и чьи влюблённо-похотливые сообщения показывал Алисе, самодовольно ухмыляясь. Та, о ком говорил, что она «хочет его, но он к ней ничего не испытывает»; что ему «просто нравится смотреть, как она к нему рвётся»; что он «и видеться с ней не собирается, а если увидится – то лишь чтобы расставить точки над i»; что он, наконец, «порвал с ней совершенно, не отвечает на звонки и сообщения, добавил в чёрный список»; «ты зря переживаешь, котёнок»…

Котёнок. Алиса сжала кулак так, что ногти вонзились в ладонь; сейчас она – не котёнок, а, по меньшей мере, сбежавший из зоопарка тигр. Хочется рвать и крушить – рвать так, чтобы во все стороны разлетались кровавые ошмётки тел; чтобы кровь залила пасторальную желтизну этих одуванчиков и забрызгала счастливые лица Луиджи и Кьяры; чтобы немного попало и на пухлые ляжки Виттории, с которой он спал в Неаполе несколько месяцев, – спал и непрерывно лгал ей; чтобы…

– Так он правда повёлся! Представляешь, повёлся!..

Заливистый хохот Дианы – соседки по квартире – заставил Алису вздрогнуть и свернуть фотографию. Диана производила так много шума, что всегда в итоге возвращала её к реальности – пусть и немного агрессивно.

– Мне даже стыдно, если честно, Ди, – покачал головой Эдди – высокий, сутулый, чуть лопоухий парень, расположившийся вместе с Дианой за письменным столом. Уже несколько месяцев он таскался за ней, как привязанный. А может, и меньше: у Дианы было столько поклонников, что Алиса порой путалась в них. – Он такой… вежливый. Так спокойно отвечал мне. Над тупыми и хамами ещё можно так шутить, а тут…

– Ох, тоже мне, нашёлся блюститель нравов! – насмешливо протянула Диана, отправляя окурок в пепельницу. В последнее время она всё чаще позволяла себе курить прямо в комнате. Раньше это, наверное, начало бы раздражать Алису; но теперь ей было всё равно. – Разве не смешно получилось?!

Видимо, они издеваются над бывшим парнем Дианы, вспомнила Алиса. Тот писатель с вычурным псевдонимом; Горацио, кажется? Впрочем, неважно. Над ней жизнь знатно поиздевалась – почему же должна быть милосердна к другим?.. Она вновь развернула фото – будто сомнамбула, повинуясь воле незримого колдуна-кукловода.

Несколько недель назад, увидев это фото и эти треклятые одуванчики, Алиса впервые познала ненависть.

На самом деле – впервые. Раньше она никогда никого по-настоящему не ненавидела. Антипатия, раздражение, неприязнь, ревность – конечно; но ненависти – истинной, чёрно-кровавой, въевшейся в кожу, страшной, как в трагедиях Шекспира, – она никогда не испытывала.

Но теперь она ненавидела. Луиджи.

Оказывается, невероятно тяжело ненавидеть того, кого так долго любил. За кого молился перед сном (Алиса до сих пор не была уверена, что верит в Бога, – но за Луиджи почему-то всегда молилась), чьей лучистой улыбке радовался, как солнцу, из-за чьих ночных кошмаров и тревог переживал, как из-за собственных, кому пёк имбирное печенье на Рождество и готовил спагетти Болоньезе на день рождения. За кого исходил дрожью счастливой гордости на конференциях и симпозиумах, для кого исправно бегал в аптеку во время его похмельных страданий и обострений мигрени, чьи рубашки стирал и выглаживал, чьё фото носил в ежедневнике, как реликвию… Каждый период, когда они с Луиджи могли пожить вместе, был раем; каждая разлука – чёрной бедой. Они оба хотели, чтобы Алиса переехала в Италию, когда закончит учиться; хотели много путешествовать – чтобы Луиджи продолжал свои филологические изыскания о русской литературе, а Алиса сопровождала его и переводила его труды; хотели когда-нибудь пожениться и воспитать детей такими же космополитами и любителями разношёрстной музыки, как они сами; хотели…

Точнее, наверное, всего этого хотела она, а не они оба. Луиджи редко говорил что-то прямо и ясно, редко обременял себя обещаниями; гораздо чаще – играл и манипулировал. И лгал. И изменял, как постепенно выяснялось.

Кьяра и одуванчики. Подумать только.

Увидев это фото, Алиса поняла страшное: она больше не хочет, не может хотеть ему добра. Она хочет, чтобы ему было больно. Чтобы он страдал – хотя бы вполовину той меры страданий, которая выпала ей от череды его мерзких предательств, от его пренебрежения, и грубостей, и изощрённых словесных и психологических пыток. Чтобы ему воздалось за всё бессовестное, что он совершил, – со всем легкомыслием итальянцев и со всей демонической тяжестью любителя Достоевского.

Захлёбываясь слезами, она написала Луиджи гневное письмо, где высказала всё, что годами не решалась высказать. Что она не понимает, как можно так опуститься, и столько врать (как он сам не путается в этом вранье?..), и так безбожно использовать людей, которых он к себе привязывает, и посвятить всю жизнь утверждению жестокой власти над ними и реализации своих похотливых фантазий, и потерять любые границы морали, чести и совести, и совершенно отказываться хоть как-то работать над собой, и… Она плохо помнила, что именно написала, – но знала, что не может промолчать. Слова клокотали у неё в горле, раздирали изнутри; Алисе казалось, что её разнесёт на клочки, как лопнувший воздушный шарик, если она не напишет.

Луиджи до сих пор не прочитал. Разумеется; он слишком занят Кьярой и одуванчиками, чтобы тратить время на её письма. А потом, может быть, будет снова занят рыженькой Витторией. А потом – кем-нибудь ещё. Он всю жизнь меняет девушек, как перчатки; жадно питается их заботой, энергией, страстью – ничего, в сущности, не давая взамен. Алиса не помнила, когда у него в последний раз был перерыв между отношениями – или хотя бы пауза в вихре лёгких интрижек; пожалуй, ни разу в сознательном возрасте. Главное, чего боится Луиджи, – остаться наедине с собой, беседовать со своими демонами. Постоянно новые, новые, новые девушки – десятки бабочек, наивно летящих на огонь, – нужны ему, чтобы не столкнуться с этим неизбывным страхом. Лишь теперь, увидев фото с одуванчиками, Алиса окончательно убедилась, что это так; лишь теперь поняла, насколько это эгоистично, расхлябанно – омерзительно во всех отношениях. Только Луиджи, конечно, нет дела до её выводов и страданий.

Почему его должно волновать, что его невротичка-бывшая не знает, как жить дальше?.. Луиджи никогда не волнует ничего, кроме него самого. Нарцисс. Не случайно, наверное, так же назвали красивые – и ужасающе холодные цветы.

Новый взрыв смеха Дианы опять вывел Алису из оцепенения. Чему она так злобно радуется – тому, что розыгрыш удался?.. Иногда Алисе казалось, что у Ди и Луиджи есть что-то общее – несмотря на очевидно разный культурный и интеллектуальный уровень. Луиджи, скорее всего, и не заговорил бы с такой вульгарной хабалкой.

– Ну, тебе же самому было смешно? Признавайся! – потребовала Диана, кокетливо взъерошив Эдди волосы; тот залился румянцем. – «Пятый угол», и этот деловой тон… «Наш директор восхищается всеми Вашими произведениями». Готова поспорить, у него сердечко забилось чаще, когда ты сказал это! Гордыни этому засранцу не занимать.

В ответ Эдди пробормотал что-то невразумительное, пожирая Диану голодным взглядом. Алиса вздохнула; она не считала свою соседку по съёмной квартире умопомрачительной красавицей – но была готова признать, что Ди переполнена каким-то трудно уловимым очарованием. Опасно-кошачьей, хищной мягкостью; то, как она двигается, держится, говорит, прикрывает рот ладошкой, когда смеётся… Пожалуй, с точки зрения мужчин во всём этом и правда есть что-то колдовское. Сама Алиса никогда не умела так – или, может быть, не хотела уметь. И уж точно не стала бы прятать за этим внутреннюю пустоту, чем виртуозно занималась Диана.

Эта шутка над бывшим-писателем – всё же не слишком ли жестоко?.. Какая разница, – строго одёрнула себя Алиса. Теперь – погрузившись в волны яростной ненависти, поклявшись никого не жалеть, – она не должна размышлять об этом. Сострадание не принесло ей ничего, кроме зла; кроме подлости тех, кому она доверяла. Она больше никогда не позволит использовать себя и свою доброту. Больше никого не впустит в свою душу так же глубоко, как впустила Луиджи, – чего бы это ни стоило. Больше никогда не разрешит другим садиться себе на шею – потому что…

Кстати, о сидении на шее.

– Ди, может, ты на улицу выйдешь? – с нажимом произнесла она, когда Диана, всё ещё хихикая, потянулась за второй сигаретой. – Дышать уже нечем. Хозяйка придёт во вторник – опять скажет, что мебель пропахла дымом.

Диана с картинной сокрушённостью (нет смысла отрицать – очень милой) наморщила лобик.

– И что мне, каждый раз на улицу спускаться?! Да ладно тебе! Сегодня особенный день.

– И почему же?

– Ну… В каждом дне, когда я издеваюсь над моим личным Бальзаком, есть что-то особенное, – томно промурлыкала Диана, запуская руку в пачку чипсов на столе (видимо, это показалось ей достойной альтернативой куреву). Эдди, нервно сглотнув, смотрел, как она по-кошачьи жмурится и с наслаждением хрустит поджаристым золотистым кругляшком. – Я ещё недостаточно отыгралась на нём за все его нервотрёпки. И он даже сейчас пытался учить меня жизни, вы заметили?! Тоже мне, проповедник! Нет, Эд, сегодня ты просто обязан со мной напиться, у меня жуткий стресс!

Придя к этому умозаключению, Диана вдруг вскочила со стула и уселась прямо на стол, расслабленно болтая ногами. Глядя на её пышные смуглые бёдра, едва прикрытые клетчатой юбочкой, Эдди кивнул, будто зомби, покорный воле повелителя-некроманта. Алиса только покачала головой – и вернулась к созерцанию фотографии. Надо бы, конечно, доделать заказ – она ведь обещала выслать перевод завтра, – но, пока эти двое здесь, у неё нет шанса спокойно поработать. Скорее бы они смылись в свой бар, оставив её наедине со слезами и англоязычной инструкцией по эксплуатации микроволновки.

Совмещать учёбу в аспирантуре и работу над диссертацией с переводческим и редакторским фрилансом оказалось сложнее, чем думала Алиса. Особенно – в последнее время, когда она лишилась своего главного источника вдохновения. Этот источник теперь беззаботно милуется с глупенькой Кьярой среди одуванчиков, а она…

– А почему ты назвала его Бальзаком? – неожиданно для самой себя спросила Алиса, прервав новую стадию воркования Дианы и Эдди. – Своего бывшего?

Диана дёрнула плечом, озадаченно нахмурившись.

– Ну, даже не знаю… Бальзак – писатель. И писал толстые нудные книжки, прямо как он. – (Она хихикнула, взглянув на Эдди; тот подобострастно улыбнулся, ёрзая на стуле: такая опасная близость к голым ногам Ди явно создавала для него определённые неудобства). – А что?

– Да ничего. – (Алиса покачала головой, отгоняя какое-то странное, вяжущее предчувствие-наваждение, ёкнувшее внутри). – Просто так.

– А если он перезвонит и наорёт на меня? – напряжённо спросил Эдди, вертя в руках телефон. Диана презрительно фыркнула.

– Он-то? Ну уж нет! Не в его духе. Напьётся и впадёт в меланхолию на пару вечеров – да и дело с концом!

Ди зевнула и продолжила хрустеть чипсами – видимо, игра с «Пятым углом» уже теряла для неё интерес. Алиса надеялась, что это знак того, что вскоре эти двое освободят её от своего присутствия. Она никогда не видела бывшего парня Дианы – только знала его по её многочисленным историям, из которых можно было составить материал для какого-нибудь модного блога «Как быть законченной стервой и при этом преуспевать». Не видела – и не читала его.

Бальзак. Алиса не очень любила рассудочную чувственность французской литературы – но лет в шестнадцать-семнадцать лет всё же зачитывалась «Шагреневой кожей», «Евгенией Гранде» и «Утраченными иллюзиями». Жестокой, грустной и утончённой правдой жизни. Это было до знакомства с Луиджи – потом она стала читать в основном то, что читал он, чтобы хоть отчасти «нагнать» его уровень, и…

Нет. Хватит о Луиджи. Приступ знакомой тупо-давящей боли в груди подсказал Алисе, что скоро она расплачется; надо бы выйти в туалет. Поставив ноутбук на диван, она направилась к двери.

– Не хочешь почитать его? – вдруг бросила ей вслед Ди. Алиса растерянно замерла возле комода, заставленного косметикой соседки. Разноцветные коробочки, тюбики и пузырьки враждебно таращились на неё, как войско готовых к битве, ярко размалёванных дикарей-туземцев.

– В смысле, романы твоего Горацио?

– Ну да! – (Улыбаясь, Ди сняла невидимую пылинку с плеча Эдди. Закатные лучи, пробивавшиеся сквозь шторы, делали её похожей на залитую светом золотую статую – правда, чересчур подвижную). – Ты же любишь книжки, не то что я. И мне показалось, что тебе интересно.

Странно. Несмотря на совместное житьё, их трудно назвать подругами – и вряд ли Диана думает иначе; откуда же такой внезапный порыв?..

– Н-не знаю. Пока у меня точно нет времени читать.

– Ну, если захочешь, возьми! – (Спрыгнув со стола, Диана ткнула пальцем в сторону книжных полок). – Вон там, рядом с твоей теорией перевода. «Стеклянные пророки», синий корешок. Его последний «шедевр».

Её слово «шедевр» однозначно было закавыченным – столько яда бурлило в нём. Но – вновь неожиданно для самой себя – Алиса почувствовала, что хочет прочитать книгу этого человека, каким бы он ни был. Даже если он – тот слабовольный, изнеженный хлюпик, которым предстаёт в рассказах Дианы.

Диковатое ощущение. Алиса вдруг поняла, что ей уже давно ничего по-настоящему не хотелось – задолго до того дня, когда она увидела фото с одуванчиками.

– Хорошо. – (Она кивнула, нажимая на дверную ручку). – Может, и попробую.

– Попробуй! – мягко сказала Ди. Да что с ней сегодня такое? Удивительный прилив доброты. Всё из-за удавшегося розыгрыша? – Тем более, там про Венецию. А у тебя же особые отношения с Италией, да?..