Человек будущего

Часть первая. Глава 5

После памятного обсуждения «Каменного гостя» во мне созрело неожиданное решение стать в следующем году пионервожатым.

Я отнюдь не был пионерским активистом или преданным адептом советской идеологии! Школа-школой, но уже в четырнадцать лет растущий человек мог заметить досадные изъяны и перекосы советского строя, осознать существование двойной морали и задуматься о причинах её появления. Тогда почему же? Потому, что Иван Петрович, после опыта тесной работы с ним, вызвал у меня новое чувство особого уважения и симпатии, благодарности и преданности, и одновременно я впервые ощутил, что власть и влияние его не безграничны, что при этом школа удерживается на пути разумности, человечности и справедливости не столько силой советской педагогики и идеологии, сколько силой его личной харизмы и неустанного попечения, что, ослабей эта сила, здание человеческих отношений, удобства житья в котором мы перестали замечать, как воздух, начнёт рушиться, и нам придётся вдыхать аммиак оголённой жадности, наглости и жестокости. (Конечно, в девятом классе я скорее ощущал это всё, а не мыслил так отчётливо, и, тем более, такими словами.) Вот поэтому новый помощник директору никак не окажется лишним, а вожатых Благоев понимал именно как своих помощников: это были люди, с которыми учителя здоровались по имени и обращались к ним на «вы».

О своём решении я сказал директору во время личной беседы. Забыл упомянуть об еще одной его педагогической находке: любой ребёнок мог прийти в директорский кабинет и поговорить с Иваном Петровичем с глазу на глаз, «облегчить душу», будучи уверен, что эта беседа сохранится в тайне. Вера Андреевна, школьный секретарь, была об этом предупреждена и «не препятствовала детям приходить к равви»: ребёнок просто спрашивал разрешения подождать (директор не отсиживался в кабинете) и, получив его, садился в приёмной на стул, а Вера Андреевна продолжала шлёпать очередной приказ на пишущей машинке, не обращая на школьника никакого внимания. Приходили к Благоеву с разным: кто жаловался на учителей, кто спрашивал совета, думаю, что даже любовные горести и разочарования ему приходилось выслушивать (думаю, но ручаться не могу, ведь пришедшие на приём с личной проблемой не торопились о своей проблеме кричать на всех перекрёстках, а сам директор свято хранил «тайну исповеди»). Впрочем, без иронии и без кавычек: эти беседы я даже в догматическом, строго церковном смысле дерзнул бы назвать исповедью, ведь первые верующие исповедовались не клирику, а таким же верующим, как они сами. В том же, что Иван Петрович был, по всему образу жизни и строю души, христианином лучшим, чем многие современные христиане — если только не понимать христианство фанатично и узко, — в этом я убеждён совершенно.

Итак, в марте 1990 года я поговорил с директором с глазу на глаз и, как мог, пояснил ему, почему я хочу быть пионервожатым. Между прочим, я, пятнадцатилетний парнишка, спросил его напрямик:

— Иван Петрович, неужели вы не чувствуете, что без вас в школе будет настоящий… — простите, не знаю как сказать…

— Ну, говори уж как есть.

— Хлев?

— А ты, значит, Мишутка, решил быть свинопасом? — ухмыльнулся он. — Ты же вроде по овечьей части…

Директор одобрил мой благой порыв и, кажется, был тронут им, но объяснил, что для становления вожатым я должен пройти ряд формальных процедур, определённых им же самим, строго обязательных, и он не видит никаких оснований делать мне поблажки.

Прежде всего, стать вожатым можно было не раньше десятого класса, а сам кандидат в вожатые обязан был закончить учебный год без троек. С этим у меня, твёрдого хорошиста, проблем не ожидалось (учиться только на «отлично» я считал пошлым карьеризмом, но скатиться на «трёшки» было ниже моего достоинства).

Во-вторых, будущий вожатый должен был иметь хотя бы минимальный стаж работы звеньевым, председателем совета отряда или «тимуровцем» и получить от коллег хорошую рекомендацию — но я же целый год пробыл тимуровцем.

В-третьих, необходима была положительная рекомендация от классного руководителя, но, поскольку руководителем нашего класса был сам директор, вопрос решался просто.

И, наконец, требовалось принятие в комсомол [Всероссийский Ленинский коммунистический союз молодёжи]. Люди постарше помнят, что во многих школах комсомольские значки носила добрая половина старшеклассников. У нас было по-другому: любой комсомолец становился вожатым, но самих комсомольцев насчитывался едва ли десяток, и принимали в комсомол… «Только достойных», — предвосхитят меня: нет, не «достойных», а прошедших испытание. О том, что это именно испытание, кандидаты узнавали после его завершения; совершал испытание, как вы уже догадались, сам директор.

Мой «искус» начался в конце третьей четверти учебного года, когда Иван Петрович объявил, что в весенние каникулы отправляется с небольшой группой старшеклассников в поход на реку Лою. «И тебя, Михаил, ожидаю, — сообщил он, глядя мне прямо в глаза. — Приглядеться хочу… к будущим ленинцам».

Из нашего класса приглашались в поход также Алексей Ражов и Анна Петренко. Всем остальным желающим было недвусмысленно отказано.

Я стал усиленно упрашивать отца отпустить меня на недельку и самому заняться овцами, особенно напирая на то, что и без того я круглый год безо всяких отпусков и каникул вожусь со скотиной. Отец согласился на три дня. Тогда я разбил свою копилку, отправился к соседскому Кольке, пострелу из шестого класса, и договорился с ним, что он, начиная с четвёртого дня моего отсутствия, будет заниматься скотиной за твёрдую поденную плату. Я вручил Кольке задаток, представил своего «батрака» отцу и познакомил со скотиной, таким образом, здесь мои тылы были защищены.

В первый день каникул, в десять утра «будущие ленинцы», с плотно упакованными брезентовыми рюкзаками, собрались в школе, и оказалось, что нас — всего пятеро: двое — Никитка Дорофеев (длинный, нескладный, близорукий, добродушный) и Тонька Толобов (маленького роста, коротко стриженный, неулыбчивый, сухой) — из девятого «А», а из девятого «В» — никого. Иван Петрович повёл нас к железнодорожной станции: мы шли весёлые, горланили песни, а его фигура мерно покачивалась впереди, о чём он думал — неизвестно.

Два часа мы ехали на электричке, всё такие же весёлые и шумные.

Мы вышли на дальней станции и пошли вдоль топкого, болотистого берега Лои. Хорошо, что я догадался надеть резиновые сапоги! Но и в сапогах мало радости провалиться по колено в хлюпающую жижу.

За два часа мы устали как черти и сто раз успели мысленно проклясть этот поход. Роптать вслух никто не решился: каждый из нас догадывался о том, что поход есть своеобразное испытание, и каждый понимал испытание слишком просто: сейчас, дескать, обнаружатся нытики, неженки, и этим неженкам будет по возвращении с позором отказано в принятии в комсомол. Поэтому мы крепились, как могли, и даже подбадривали себя глупыми шуточками.

Добрели, наконец, до сухой поляны, и сделали привал, собрали хворосту, разожгли костерок, и у этого костерка раздражение дало себя знать: мы поругались на ровном месте. Директор как раз отошёл («По нужде», — объяснил он немудряще), Ражов рассудительно заметил, что совершенно зря мы пошли по берегу реки, Петренко возразила, что Ивану Петровичу виднее, Толобов язвительно спросил Аню, не нанималась ли она директору в защитницы, и председатель совета отряда сообщила, что, не будь она девушкой, с удовольствием повозила бы по земле Тошкину харю. Толобов негромко буркнул что-то обидное и замолк, на этом инцидент был исчерпан, но настроение испортилось.

Мы поели макарон с тушёнкой, разомлели в тепле костерка, хотели уже поставить палатки, как вдруг директор велел собираться с места и идти дальше. Мы послушались с деланными улыбками, одна Аня вслух недоумевала, но Иван Петрович на её прямые вопросы о том, зачем это нужно, добродушно отшучивался, что, дескать, приведёт нас в страну обетованную, где молочные реки и кисельные берега.

Итак, мы снялись с места и снова потащились по берегу. Иван Петрович был в отличном настроении, он подсмеивался над нами, предлагал петь песни и поминутно сыпал какие-то присловья вроде: «Ну что, хлопцы-гаврики, гуси пернатые? Со свиным рылом, да в калашный ряд?» Мы же в душе проклинали всё на свете, и свою бредовую комсомольскую романтику — в первую очередь, а я особо сожалел о задатке, уплаченном соседскому Кольке — и за что, спрашивается?!

Часа через два мы набрели на одиночную избу, неведомо откуда взявшуюся в этой глуши. Изба стояла на пригорке и казалась брошенной, свет в окнах не горел и не вспыхнул, сколько мы ни кричали и ни стучали в дверь. Подумав, Иван Петрович решил остановиться здесь на ночь и попросил меня достать топор из рюкзака. «А вдруг хозяин придёт?» — засомневалась Аня Петренко. «Придёт — заплотим», — спокойно сообщил Благоев и сбил топором дверной замок. Наверное, и на войне он так же утешал какого-нибудь нервного солдатика (в ответ на вопрос: а ну как встретим фрицев при вылазке?) фразой вроде «Встретим — убьём», так, что никому и в голову не приходило с ним пререкаться.

Изба, похоже, и вправду была брошенной. Иван Петрович снова организовал нас на сбор дров, по-хозяйски растопил печку, вскипятил воду и почаёвничал с нами, рассказав пару фронтовых случаев, будто извиняясь, в своей простоватой манере, за утомление сегодняшнего дня: а на фронте-то, дескать, было куда хуже… Мы воспряли духом и оттаяли, заулыбались, он же, посидев ещё немного, отправился спать на чердак.

Утром я проснулся раньше всех и пошёл на двор по естественной надобности. Вышел — и обомлел: широко распахнул глаза, а затем крепко матернулся, даром что был кандидатом в пионервожатые.

Лоя разлилась!

Я попробовал в своих сапогах пройти в разные стороны, но, куда бы я ни шёл, вода начинала затекать за голенище. Вдалеке я видел берёзовую рощицу, и берёзки тоже росли будто прямо из воды.

Опрометью я бросился на чердак. Директор — ужасное зрелище! — лежал на кровати и постанывал.

— Иван Петрович, что такое! — крикнул я, сам не свой.

— Захворал я, голубчик… Совсем плохой… Не подходи — заразишься…

Я растопил печку и поставил котелок. Один за другим просыпались все и, узнав от меня последние новости — мы на острове, а директор болен, — садились за стол с таким видом, будто пришли на поминки.

Позавтракав, мы собрали экстренный пионерский совет, и уже на этом, первом совете ожесточённо заспорили. Аня Петренко напирала на то, что нужно идти в ближайшее село за лекарствами. Весь мужской коллектив доказывал ей, что это — настоящий бред, не только потому, что до ближайшей деревни было четыре часа ходу, но и потому, что «идти» означало бы плыть. Тонька Толобов успел самочинно обшарить сарай, пристроенный к избе, и с мрачным видом доложил нам, что нету здесь ни лодки, ни ружья. «Ружьё-то тебе зачем?» — изумился я. «Охотиться, чтобы не помереть с голодухи!» — огрызнулся Тонька.

Мы порешили ждать до тех пор, пока не спадёт вода, а до тех пор экономно расходовать продукты (которые все взяли только на два дня) и, по возможности, «организовать культурный досуг». Это хорошее предложение Ани Петренко, увы, провалилось. Я взял с собой «Рассказы о Шерлоке Холмсе», и решено было, что я буду вечером читать книгу вслух, за отсутствием других развлечений. Я и читал, до тех пор, пока Ражов не посоветовал мне: «Слушай, заткнись уже, а? И так невесело». Я послал Ражова к собачьей матери, возмущённый до глубины души. Аня Петренко тоже вступилась за меня и заявила, что за такое хамское высказывание и свинское поведение можно и в товарищеский суд угодить. «И ты заткни пасть», — равнодушно, беззлобно попросил её Толобов. Петренко умолкла и закусила губу. Мы вышли с ней на крыльцо. «Не обижайся, Анька, — буркнул я, стесняясь быть особенно деликатным (Аню Петренко Бог не наделил красотой, лицо у неё было скуластое, волевое, нос широкий и вздёрнутый, как девушка она мне не нравилась и, по глупым мальчишеским соображениям того времени, мне казалось, что излишняя чуткость будет с её стороны воспринята как ухаживание). — Давай я тебе дам книжку на ночь». Аня вздохнула, слабо улыбнулась. «Не надо, Мишаня, — рассудительно ответила она. — Керосин нужно беречь». Это было отчасти верно: мы обнаружили в сарае керосиновую лампу и полбутылки керосину. Я хотел было возмутиться: до керосину ли, когда можно помереть здесь с голоду к чёртовой матери! — но понял, как глубоко она права: если не организовывать свой быт вот в таких мелочах, человек скатится до животного состояния, а даже умирать лучше, сохраняя человеческое достоинство.

На второй день я предпринял попытку покинуть остров: снял с себя почти всю одежду, оставшись в одних штанах и резиновых сапогах, и побрёл в сторону берёзовой рощи. Я заходил всё глубже в ужасно холодную воду. Угораздило же кого-то построить эту избу на пригорке в низине, как в центре большого котла! Я остановился, когда вода дошла мне до плеч, а сердце бешено забилось от холода, и повернул обратно.

По возвращении парни подняли меня на смех и поделиться своей одеждой отказались. Аня Петренко молча протянула мне большое мохеровое полотенце. Это полотенце я обмотал вокруг бёдер, надел свитер и сидел у печки, стуча зубами.

За обедом случился новый конфликт. Аня поднялась к Ивану Петровичу с вопросом, не хочет ли он есть. Директор ответил, что есть он не хочет нисколечко, а вот продукты из его рюкзака — пожалуйста, забирайте! «Ну, и фиг с ним, — холодно заметил Тонька, когда Аня сообщила об этом за столом. — Нам больше достанется». Не говоря ни слова, Петренко подошла к нему и отвесила Толобову звонкую, увесистую пощёчину. Тот вскочил в бешенстве. Не давая никому опомниться (общее мнение было никак не в Анькину пользу), я начал страшно кричать на Толобова, всеми словами, которые приходили в голову, стремясь не столько пристыдить, сколько сбить с толку. Аня тоже подключилась, вдвоём мы заткнули Тоньку, но Ражов искоса поглядывал на нас с явным неодобрением, а Никитка уткнулся в свою тарелку.

На третий день утром мы проснулись оттого, что чьи-то дюжие кулаки замолотили по двери, а их обладатель снабдил этот стук цветистыми русскими выражениями. Лёжа, я понял, что у меня на всём теле волосы встали дыбом от ужаса. Аня Петренко первая опомнилась и, подойдя к двери, заговорила с хозяином кулаков (и избы, видимо), пытаясь объяснить, внятно, спокойно (впрочем, голос у неё срывался от страха), что мы дети, пионеры, находимся здесь вместе с классным руководителем, что мы обязательно заплатим за ночлег… В ответ донёсся посул «вернуться с ружьём и вышибить нам всем мозги». Тогда Тонька Толобов тоже вскочил с места и пообещал раскроить разбушевавшемуся мужику череп топором. Тот пробурчал что-то и затих; мы бросились к окну и увидели лодку, а в ней — мужика сурового вида в чёрной рясе.

— Поп! — ахнул я.

Мы от души поздравили Тоньку с победой над клерикализмом, а тот, победно глядя на нас, объявил, что собирает пионерский совет. Сразу он взял слово и предложил «сматываться из этого гиблого места». Если получится — соорудить плот из досок от сарая. Если нет — связать всю одежду в узел и идти, держа узел высоко над головой, да хоть вплавь выбираться, но делать это как можно скорее, пока сумасшедший лесник — или поп, или кто он там ещё — не перестрелял нас, как кроликов. Тем более, что продукты уже все съедены — что мы, с голоду умереть хотим? Мы с Петренко переглянулись.

— А как же Иван Петрович? — спросила Аня непонимающе.

Ражов вдруг потемнел лицом.

— Пошёл в задницу твой Петрович! — завопил он, брызгая слюной. (Для всех преподавателей у школьников есть прозвище; прозвищем директора было его отчество.) — Завёл нас леший знает куда, а мы теперь подыхай из-за него, да?! Не знаю я, как Петрович! Пусть лежит там себе тихо и молчит в тряпочку! Денег даст этому мужику, и всего делов, объяснит, что больной, больного-то пожалеют, а нам мόзги вышибут! Иди, скажи ему, если ты у нас такая сострадательная! Юная ленинка, мать твою за ногу!

— А ты, Никитка? — спросил я глухо.

— Не знаю, — ответил Дорофеев так же глухо, отводя глаза. — Я как все.

«Всеми» теперь, похоже, оказались Ражов и Толобов… Тут мы услышали скрип ступенек на лестнице и вторично обмерли от страха.

Через полминуты к нам спустился Иван Петрович Благоев собственной персоной, здоровый, как бык, сел на табурет, подался немного вперёд, сложив руки между колен, и оглядел нас круглыми насмешливыми глазами.

— Чего, ребятки, хоронить меня решили? — поинтересовался он. — Занятно вас послушать… Ну что, догадались о причинах моей хворобы? Аль нет ишшо?

Все молчали, со стыдом уставив глаза в пол и уже всё прекрасно понимая.

Благоев подошёл к двери и отодвинул засов, мы не осмелились ему перечить.

— Людей в деле проверяй, в крайности, — рассудительно пояснил Благоев. — Вот так-то… — В комсомол может быть принята Анна Петренко и Михаил Павлов, — Хоть с завтрашнего дня значки носите. Дорофееву я не запрещаю…

— Я не хочу, — буркнул Никитка, красный, как варёный рак. Впрочем, поглядели бы вы тогда на лица других двоих!

— Не хочешь? Энто дело хозяйское, неволить не станем… Что здесь было, ребятки, об этом говорить никому не будем, лады? Кто старое помянет…

Дверь распахнулась, и, к нашему ужасу, в избу вошёл высокий немолодой мужик в чёрной рясе. Каково же было наше изумление, когда Иван Петрович встал и подал хозяину избы руку, а затем и сердечно с ним облобызался.

— Это брат мой младшенький, отец Филарет, — представил он нам «попа». — А это, значится, скит евонный. Спасибо тебе, отец, за хлеб-соль, и низкий поклон… — Отец Филарет застенчиво, как ребёнок, улыбался в бороду: не верилось, что этот милый человек совсем недавно нагнал на нас такого страху.

После мы пили чай, два брата калякали о житье-бытье, а я опомниться не мог, изумляясь тому, как это коммунист и поп сидят за одним столом и не разделяет их бетонная стена ленинизма! Аня Петренко, осмелев, начала задавать святому отцу вопросы о религии, наивные, какими только и могли быть вопросы советской пионерки на эту тему. Монах незлобиво, охотно рассказывал подробности своей жизни: игумен разрешил ему поселиться в скиту, но всякую весну он временно перебирался в монастырь и отдавал своё жильё под испытание будущих воспитателей. Как же, изумлялась Аня, он, взрослый человек, может верить в такую ерунду, в существование какого-то антинаучного бога? Благоев на этом месте припомнил тот самый урок истории с моим участием, о котором я уже рассказывал, вспомнил свой коварный вопрос про валуха, и братья расхохотались. Мне было это почти неприятно: ведь смех объединяет людей, что же, этот рудимент царизма ближе ему, члену Партии, чем мы, без пяти минут комсомольцы? Одновременно я начинал пропитываться к младшему брату директора искренней симпатией, тем более, что никаких личных причин испытывать неприязнь к «работникам культа» у меня не имелось, а человеком отец Филарет был редкостным, да само то, что он — тоже Благоев, не могло не заставить уважать его. И... Иван Петрович верит? — спросила Аня с ужасом. Братья снова расхохотались. Директор, не отвечая прямо, объяснил, что, поскольку брат его в свою веру не перетягивает, почему бы им и не жить дружно. А вначале-то, дескать, как узнал, что Ларик в монастырь собрался, так чуть не начистил ему рыло… Снова посмеялись мужики, и сложно было понять, шутят они или говорят серьёзно. А польза какая от вашей профессии? — допытывалась Аня. А польза, объявил наш директор, аграменная. Вот, например, пионеров воспитывает, закаляет дух будущих ленинцев на подвиг… Тут они, в который раз, расхохотались, а мы попрятали глаза.

Вечером отец Филарет отвёз нас на своей лодке до берега, для чего ему пришлось сделать три рейса. Иван Петрович быстро вывел нас на просёлочную дорогу и, идя по этой дороге, мы уже через три часа были на станции.

Перед тем, как сойти с электрички, мы с Аней Петренко замешкались, остальные «ребятки», вместе с директором, уже вышли в тамбур.

— Как ты думаешь, он правда верующий? — спросил я её тихо. Председатель совета отряда смерила меня взглядом с головы до ног.

— С ума ты сошёл, Павлов?! Иван Петрович просто от доброты душевной с ним общается! — прибавила она с чувством. — От доброты! Опять же: брат, не совсем чужой человек-то…

С первого сентября 1990 года я и Аня Петренко надели комсомольские значки и начали осваивать нелёгкое ремесло пионервожатого. Я чувствовал на себе восхищённые и почти завистливые взгляды, а Ражов и Толобов перестали подавать мне руку. Я и сам не спешил с ними здороваться.