Человек будущего

Часть первая. Глава 6

Младших пионервожатых в школе тогда насчитывалось четыре человека, с нами стало шестеро. Беда заключалась в том, что вожатого, так, как его готовил Иван Петрович, нужно было готовить долго и кропотливо, взращивать со всем тщанием — и для чего? Для того, чтобы он ушёл из школы, закончив её!

Галя ко времени моего вожатства уже не работала; душою всей пионерской комнаты был Дима Рябушкин, парень из одиннадцатого «В» класса с открытым, приветливым лицом и курчавыми волосами, фантастически обаятельный, владеющий, казалось, любым музыкальным инструментом, знающий всё обо всём на свете, девчонки вешались ему на шею. Работали вожатыми также Настя, Валя и Олег. Олег, молчаливый, серьёзный парень, постоянно возился на школьном участке или в мастерских, видели мы его редко.

Атмосфера в пионерской комнате царила самая дружелюбная и компанейская.

— Ну как, прокатил вас Петрович на речку Лою? — поинтересовался Рябушкин при общем взрыве смеха, едва директор представил нас «старичкам» и закрыл за собой дверь. Мы с Петренко переглянулись.

— Нам не велели рассказывать… — промямлил я. Рябушкин подмигнул мне.

— Нам — можно! — сообщил он доверительно при новом взрыве хохота. Оказалось, что и они прошли такое же испытание.

Основной задачей пионервожатого была внеклассная работа с октябрятами и младшими пионерами: каждый прикреплялся к какому-то кружку, направлению (вроде трудового воспитания, которым занимался Олег) или, реже, классу, а то мог предложить и свою инициативу (скажем, кружок авиамоделей) и заниматься с детьми, чем ему нравится, лишь бы это было увлекательно и полезно. Кроме того, вожатые в нашей школе могли заменять учителей и проводить вместо них уроки. Но вначале от нас требовалось немного поучиться и присмотреться к вожатскому делу.

В первой учебной четверти нас прикрепили к «старичкам»: вместе с ними мы участвовали во всех мероприятиях, сначала — в виде пассивных зрителей, потом стали помогать. Меня сперва присоединили к Насте, бойкой, симпатичной девчонке, которая как будто неровно дышала в мою сторону, но я, олух, с ней робел — как-никак, Настя была меня старше на год, а школьники огромное значение придают таким мелочам! — кроме того, уже «гулял» с Любой Сосновой и не собирался пускаться ни в какие сомнительные приключения. После Иван Петрович по каким-то своим соображениям решил, что Рябушкин, как наставник, подойдёт мне больше, и месяца два я стажировался у Димки Рябушкина, восхищаясь и постепенно перенимая его невероятную дерзкую уверенность (или спокойную дерзость), которая вожатому нужна как воздух. Дерзость — потому что власть юного воспитателя над детским коллективом ни на что не опирается, не питается ни прожитыми годами с их опытом, ни «должностным статусом», ничем, кроме этой великой дерзости, смелости, берущей города! Для того, чтобы пояснить свою мысль, перескажу одну из вожатских былей, поведанных нам Димкой.

Некий вожатый в пионерском лагере имел мощнейшее средство дисциплинировать отряд: он доставал свой блокнот и с очень значительным видом ставил крестик напротив фамилии ребёнка. Просто ставил — и всё, никаких дальнейших последствий это не имело и иметь не могло, а действовало безотказно. Но однажды один своенравный мальчишка отказался его слушаться: не буду, дескать, и баста, хоть тыщу крестиков ставь. «Ах, так? — спокойно ответил вожатый. — Тогда я ставлю крестик и ОБВОЖУ ЕГО КРУЖОЧКОМ!». Угроза сработала моментально. Озорник ударился в слёзы!

Помню, как мы хохотали над этим рассказом — но Рябушкин, сам смеясь до слёз, извлёк из своего рассказа мораль о власти дерзания. Впоследствии много, много раз я убеждался в справедливости этой морали, и успел, увы, убедиться ещё в том же году: говорю «увы», ибо страшно, когда великое дерзание исходит от недоброго человека.

Кроме практики, в которую мы окунулись сразу же, существовали у нас ещё и теоретические занятия, так называемые вожатские семинары. Их посещали все вожатые, а проводил сам Иван Петрович.

Впоследствии мне довелось — заочно — учиться в педвузе и даже изучать дисциплину под названием «Теория воспитания». Господи, что за бледной немощью оказались те академические занятия по сравнению с тем, чему Благоев учил нас, старшеклассников! В учебнике по теории воспитания излагается, например, «типология педагогических задач» или прочая ахинея, выдуманная какими-нибудь синими чулками ради собственной умственной забавы! Наш директор не занимался такой дребеденью. Он  з а д а в а л  нам задачи, а не классифицировал их (Что делать, например, если вы вошли в класс и увидели, что ребёнок залез под парту?), — и чётко, внятно пояснял, почему предлагаемые нами решения (потребовать «дневник на стол»; вытаскивать ребёнка из-под парты за уши; вышвырнуть его портфель в коридор; заявить, что не станете работать, пока не будет наведён порядок) в большинстве случаев были совершенной глупостью. Или он делился драгоценными находками и методиками из своего опыта, и создавалось впечатление, что перед нами человек, который  в с ё  у м е е т. Помню, Иван Петрович рассказывал об играх с мячом: я имею в виду развивающие игры, а не спортивные. Пример: дети встают в круг, один ребёнок спонтанно говорит любое предложение, пусть даже «Шла по улице крокодила», — и бросает мячик другому. Тот должен моментально придумать продолжение истории: «…Зашла в булочную», — и бросить третьему. С каждым разом придумывать становится всё трудней, ведь всякое новое предложение не должно противоречить предыдущему рассказу. «А если нет мячика?» — спросил я. Благоев усмехнулся. «Возьми да сделай». «Из чего?» «Из чего хошь!» Тут же он взял лист бумаги, нарезал из него шесть одинаковых квадратов, сложил каждый квадрат хитрым образом в ромбовидную заготовку, соединил эти заготовки и — вуаля! — безо всякого клея собрал бумажный кубик, достаточного весу и прочности, чтобы его перекидывать вместо мячика. (Впоследствии мне очень пригодились такие кубики.) Да что там кубик! Мне кажется, он и додекаэдр собрал бы с лёгкостью из тех же самых листов!

Кроме того, директор обучал нас методике преподавания самых разных дисциплин, от математики до рисования, не углубляясь в мелочи, а давая нам общие принципы и предоставляя самим разрабатывать конкретные планы. «Откуда вы всё знаете?» — поражались мы. «Я ничего не знаю, — усмехался Благоев. — Я  у м е ю. Я это всё сам делал, ребятки…» И рассказывал нам очередной анекдотический случай о том, как ему, историку, директор предлагала заменить, например, урок английского языка, а он в английском был ни в зуб ногой… Ничего, выкрутился!

Я, наслушавшись этих рассказов, тоже решил попробовать себя в преподавании, и тоже английского языка. Как ни странно, именно с иностранным языком, доставляющим так много хлопот сельским ребятишкам, у меня никогда не было проблем, выучить десяток-другой новых слов да сложить их в предложение по правилам мне всегда казалось самым простым делом. Иван Петрович посоветовался с моей учительницей английского и, получив от неё вполне лестные отзывы, решил рискнуть с нового полугодия и дать мне возможность позаменять уроки английского в пятом «А», тем более, что учительница этого класса, Алла Игоревна, молодая надменная барышня, являлась на занятия через раз. В то время страна как раз стояла на пороге «буржуазной революции», подул ветер перемен, и всё сложнее становилось директору удерживать таких вот молоденьких барышень, да и просто специалистов, хотя бы сносно владеющих иностранным языком, в школе на зарплате учителя, вес которой грозил не сегодня-завтра стремительно обвалиться. Заодно тот же самый класс и поручили моему «вожатскому попечению». (Я заметил, что Благоев не назначал вожатых на классы с сильным классным руководителем, да и вообще не очень любил прикреплять их к одному классу, во-первых, по недостатку вожатых, во-вторых, по нецелесообразности такого действия. Но в случае пятого «А» дополнительная опека не могла повредить: его классной наставницей была та самая Алла Игоревна, молодая и равнодушная барышня.)

Не регистрируя сознанием этих мелочей в юности, я осознаю их сейчас и понимаю, что именно эти мелочи красноречиво говорили о кризисе советской школы. Впрочем, разве Иван Петрович был виной этому кризису? И что он мог сделать, когда не только учительский рубль, но традиционные коммунистические ценности, и не только они, а высокие порывы души с каждым годом подвергались всё более стремительной инфляции?

Итак, уже со второй четверти я начал пасти пятый класс и заменять в нём отдельные уроки английского языка. Кстати, в объёме проведённой работы мы отчитывались перед директором, при этом он никогда нас не проверял, полагаясь на нашу честность, и недаром: вожатым и в голову бы не пришло обманывать «Петровича». Не обойду стороной и ещё один деликатный вопрос: каким образом оплачивался труд вожатого? Старшие вожатые (как правило, студенты, и изредка даже выпускники педагогического института) получали, насколько я знаю, официальную зарплату. Мы, младшие вожатые, конечно, не могли о ней и мечтать, ведь мы были школьниками! Впрочем, нами не денежные соображения двигали, и, надеюсь, я успел пояснить это выше достаточно внятно. И всё же Благоев и нас поощрял материально. Помню, как он первый раз, по окончании вожатского семинара, вручил нам всем конверты. Для Рябушкина, Насти и Вали это, похоже, было обычным делом, а мы с Аней Петренко изумлённо переглянулись. «Что здесь?» — спросила Аня. «Как чево? — поразился Благоев. — Деньги. Простые советские рубеля (Он так и сказал: «рубеля»), долларов нема. Каждому по заслугам, кому пока негусто, уж не обессудьте». — «Я не возьму!» — вспыхнула Анна. «Бери, бери! — добродушно прикрикнул на неё директор. — Дают — бери, бьют — беги! Бери, Анька! Сам директор тебя просит — мало тебе энтого?» «Так мы ведь от чистого сердца работали!» — пыталась возражать Аня. «Я знаю, — спокойно ответил директор. — И я от чистого сердца даю. Не будет денег — не буду давать». Аня взяла конверт. Не знаю, из школьного ли бюджета шли эти премии, из каких-то иных средств или Иван Петрович выкраивал их из своей зарплаты, не самой большой в советском государстве.