Каэли Долгий путь домой

Новый дом

Последние пять месяцев Каэли пел и играл для шангов-кочевников, пел для великого хана всех шангов. Хан Эбей большой любитель диковинок, а Каэли стал отличным, уродливым украшением его коллекции. Увечье, полученное ещё в детстве и умение петь, отбивая ритмы, обретённое позже, сыграли неожиданно важную роль. Только от того ещё и жив калека, что однажды, судьба обошлась с ним жестоко. Теперь калека был личной игрушкой – диковинкой хана.

Однажды хан Эбей, прогуливаясь по стоянке услышал, как чернокожий раб, приведенный с далёкого юга, прикованный к столбу в одиночестве, поёт, стоя на коленях. Язык был незнаком хану, но песня понравилась. Уже на следующий день Каэли пел для хана в его шатре и не разочаровал владыку шангов. Его соратники эмиры и прославленные зуры с упоением слушали песни чудного, черного, как зола, искалеченного, но сумевшего, каким-то чудом выжить, раба.

Каэли в одночасье стал любимой игрушкой великого хана и получил кличку Кривой. И тем не менее, хотя он и стал личной вещью повелителя всех шангов, каждую ночь железный ошейник на шее калеки пристегивали к железной цепи у рабского столба.

Эти конструкции – рабские столбы, раскиданные по всей стоянке, состоящее из толстого, высокого бревна, один конец которого зарыт глубоко в земле, а с другого конца наверху нечто, вроде навеса из гибких и прочных прутьев. Оба конца прута закреплены на бревне, а выпирающая дуга покрыта старыми, гнилыми и дырявыми шкурами.

Под столбом же не было ни травы, ни уж, тем более чего-то лучшего. Под рабскими столбами была, лишь вытоптанная, выжженная земля. Длины рабской цепи едва хватало на пару шагов, и потому рабы справляли нужду в шаге от того места, где им предстоит спать. Наутро кто-то из них займётся уборкой дерьма и так каждый день.

Сейчас рядом с Каэли у столба сидело ещё с десяток человек в цепях и ошейниках, и все они белокожие, голубоглазые, светловолосые. «Таких людей не бывает!» – сказал бы калека ещё несколько месяцев назад, но не теперь. Всё изменилось. То, что знал Каэли о мире оказалось ложью, а все, кого он знал, либо вместе с ним в плену и сейчас мерзнут, прикованные к другим столбам, либо проданы на далёком западе, ну, либо мертвы. И ещё стоило глубоко поразмыслить, кому из них повезло больше!

От родины энтасье, от дома племени осталась лишь горькая память, а на её месте пепелище и обезглавленные тела. Свое двадцатипятилетие Каэли встречал уже в ошейнике. Отчаянье почти поглотило его полностью. Участь стала по плечам, а роль привычной.

Сегодня к ним, не пришел шанг, приносящий воду и еду. Калека так хотел, чтобы сегодня блеснул хотя бы тусклый проблеск надежды, тонкий намек на нечто светлое впереди, но высшие силы по-прежнему глухи и слепы к страданиям смертных.

Один из светловолосых стал вдруг кричать, просить напиться, он долго кричал, пока голос его совсем не сел, а он сам не зашелся долгим кашлем. Долго никто не обращал внимания на стенания бедняги, затем к ним приблизились двое кочевников, один принес воду в ковше и протянул его просившему, а второй свистнул, и к нему тут же прибежал огромный пес, на которых ездили шанги – животное, ростом с высокого человека, зевнуло, явив острые зубы. Мощные челюсти клацнули.

Голубоглазый, длинноволосый раб напился и поблагодарил жалостливого шанга. Тот кивнул, забрал ковш, после чего его товарищ указал на кричавшего и скомандовал.

– Взять!

Пес сорвал беднягу с ошейника и разодрал, в буквальном смысле, на части за считанные мгновения, а затем зверь стал поедать его на глазах, смеющихся кочевников, и почти насмерть перепуганных рабов.

Смертью карался любой проступок в ханстве. Оба шанга веселились и обсуждали произошедшее на своем языке. Что они говорили было непонятно, ни для кого из рабов, каждый из них знал лишь свой язык, но вряд ли шанги говорили что-то хорошее для рабов.

Каэли с той самой далёкой ночи, когда воины шангов захватили его племя, больше ни разу не молился, не жаловался, и не пытался сопротивляться. Калека ни разу даже не помыслил бежать. Он был образцовым рабом – послушным, беспрекословным и, по мнению хана, полезным.

Вот только его физическая слабость делала его бесполезным в глазах многих простых шангов, он не работал вместе со всеми, не подавал еду, как делали это пленные дети, только пел и играл на барабанах хану. Весь его день проходил подле ханского шатра, рядом с собаками.

По весёлой задумке великого хана Эбея это должно было напугать калеку, быть чем-то вроде наказания. Но Каэли совершенно не боялся огромных псов, ему с ними было куда спокойнее, чем с людьми. Псы не столько смотрят на того, кто рядом, они скорее чувствуют окружающих, и они, видимо, чувствовали, что калека вовсе не опасен, и что съесть его, по крайней, мере пока, нельзя.

Стая не замечала чернокожего раба, он для них был, словно призрак, и это устраивало всех, но больше всего раба по имени Каэли. Хотя несчастный почти уже забыл имя, данное ему на далёких берегах Хали, теперь, его звали просто – Кривой.

Кочевникам Каэли не нравился, просто потому что был рабом и уродом, а оказался пленным, потому что не работал, как прочие. Пока что его терпели и те, и другие, никто не хотел привлекать к себе внимания хана орды. Но, как долго такая ситуация будет оставаться неизменной, когда столь многие люди чего-то хотят, мало какие запреты могут их удержать исполнить желаемое. Особенно, когда это желание пустить кому-то кровь…

В гигантской стае, позади ханского шатра, среди серо-черных громадных ездовых зверей, затесался один рыжий, молодой пес. Его никто из шангов не хотел себе брать из-за окраса, его пинали и гнали прочь, словно заразного. А зверь чувствовал в себе потребность найти хозяина, но никак не мог реализовать своё давнее желание – никто из людей его не подпускал. Затем пёс пришел к самому шатру, к месту, где сидел калека. Его шерсть была тусклой, а вид его совсем не такой гордый и грозный, как у всех прочих в стае.

Рыжий чахленький пёс долго наблюдал за странным чернокожим человеком, затем подошел чуть ближе, присел и снова стал наблюдать. Потом придвинулся ближе, пока не сел прямо над маленьким, убогим человеком, человеком, который не гнал его прочь, как шанги, человеком, который не смердел страхом при виде его, как прочие рабы.

Что-то внутри, в самом сердце заставило пса подойти так близко, оно же, это что-то заставило его издать короткое скуление. Сказать он ничего не мог, но чувствовал, что это скуление этот вопрос – человек поймёт, должен понять и он понял.

Он погладил пса по лапе и, с некой опаской, по огромной, опустившейся к земле, морде. Так вот и началась эта дружба между странным, убогим по мнению окружающих псом, и столь же ущербным человеком.

Каэли часто чесал рыжему за ухом, разговаривал с ним, однажды он даже достал, застрявшую у него в пасти, косточку, после чего пес облизывался и терся об него. Впервые за пять месяцев со времени пленения у Каэли появился друг! Это было настоящим бесценным даром для бедняги, а он сам стал тем же спасением и для несчастного пса. Это была дружба, настоящая и искренняя, неожиданная и очень важная, дружба столь нужная им обоим, дружба, спасшая их.

Безусловно наш герой сейчас был способен лишь в какой-то незначительной мере, ему просто нравилось сидеть у шатра рядом со стаей, ведь к нему всегда приходил рыжий пёс и они, можно сказать, проводили время вместе. Когда вся твоя жизнь состоит лишь из ненависти, страха и истязаний, такие вещи, как ласка живого существа гораздо ценнее любых сокровищ, а эта дружба – событие бесконечно более важное для них обоих.

Пес и сам не знал ещё, что выбрал себе хозяина, не знал, как это происходит, но выбрал. Ну, а уж Каэли и подавно не имел никакого понятия о том, как там псы шангов выбирают хозяина – вожака, и что делают это раз и на всю жизнь. И после своего выбора они готовы с лёгкостью отдать эту самую жизнь за своего хозяина…

Кочевники часто совершали набеги на север и на запад, приводили новых рабов, некоторыми кормили псов, некоторые шили вещи, другие рубили дрова для костров, третьи копали выгребные ямы и много чего еще. Но ничто из этого не было простым или приятным, но в итоге всех их продавали где-то на юго-западе. Там жило какое-то иное племя, не шангов, и они охотно покупали рабов у кочевников.

На стоянке всех рабов заставляли трудиться и перед продажей, и перед скармливанием псам. Никто из пленных не знал, как закончится день. Тяжелый, беспрерывный труд и скудное, непостоянное питание, и ночи у рабских столбов, такие будни ломали всех и каждого.

Каэли, мало помалу, начал понимать язык кочевого народа, проводя весь день рядом с хозяевами, он невольно слушал их разговоры. Постепенно, понемногу он начал улавливать повторяющиеся звуки, и реакцию шангов на те или иные из них. День за днём он проводил у шатра хана и, хотя поначалу голоса шангов, их разговоры были для Каэли ничем не лучше лая псов, всё же со временем, смысл непонятных звуков стал ему открываться и он почти мог сказать, что понимает речь кочевников…

– Через пески опять идут существа – мертвецы, мой хан! Мы бьем их, бьём, а они снова поднимаются из мёртвых! Они шагают через барханы с юга. Мертвецы нападают, не боясь и гибнут вновь, не моля о пощаде. Они сражаются без страха, мой хан! 

– Тъебул, вот скажи, есть ли тебе дело до муравьев, что ползают по земле?! Не-е-ет… Вот и мне нет никакого дела до существ, что ползают по пескам на каком-то там острове на юге. Уходи, ты тратишь время своего хана. У меня пятьдесят тысяч псов и обо всех надо заботиться. Ты говоришь, как мои жены, без толку сотрясая воздух…

Хан прогнал жестом назойливого шанга прочь, и пожелал песен. 

Музыканта под руки бросили в шатер, там прикосновения его рук уже ждала пара барабанов. Усевшись поудобнее, кривой барабанщик справился с собой, собрал волю в кулак, склонился к самой земле и задал вопрос на языке кочевников:

– Великий хан, позволь петь на твоем языке.

Хан оторвался от поедания бараньих ребер, и обратил свой взор на раба. Несколько мгновений он разглядывал его, улыбнулся и засмеялся в голос:

– Ха-ха-ха, ха, он говорит! Слышите?! Он говорит! Пой! Как споешь, такую награду и получишь!

Каэли сел, поджав под себя ноги, поерзал на земле и стал стучать по, натянутой на колодки тонко, выделанной кожи. Некоторое время он собирался с мыслями, переводя слова на язык кочевников и входя в ритм, а затем начал петь, неспешно и размеренно, словно бы просто протяжно говоря и в то же время, странным образом, не выбиваясь из ритма:

             С холодных гор кристальная течет вода в равнину,

Где в мире жил народ энтасье.

Но хан пришел, нарушив наш покой,

В тот день, когда пустыня породила смерть.

Под вой и лай огромных псов и крики,

Шанги, волей хана покорили смерть,

Энтасье одарив свободой от нее,

Подумал глупый мой народ.

Но одарен был лишь клеймом, ошейником и рабством.

Шанг насытил сабли кровью, сильных скормил псам.

Оставил от народа моего лишь кости, пепел, пыль,

Оставшихся в живых, пленил.

Увел так далеко на север, что северные горы на юге оказались.

Энтасье – народа больше нет, есть лишь народ, подвластный хану.

Рабы – так все зовутся прочие народы.

И, если не сейчас, то, спустя годы.

На цепи приковал к столбам и иногда нас скармливает псам.

Хан сильный, смелый и тысячи собак ждут кости из его руки.

Когда-нибудь он обогнет всю землю и всех поработит,

Всю степь от горизонта и до горизонта.

И будут сыты псы, и кочевой народ…

Каэли запнулся, он не мог подобрать слово, обозначающее «единственный». Чернокожий калека, перестал отбивать ритм, опустил взгляд в пол и виновато замер.

– Что же ты замолчал?!

Мягко, впервые так по-доброму спросил хан, внимательно разглядывая свою поющую вещь.

– Прости… Прости, великий хан, я плохо знаю язык…

– Значит, ты мне не споешь песню до конца?!

– Прости, великий!

Хан Эбей взял из большого серебряного блюда ребра, что недавно ел сам и бросил их певцу.

– Ешь! Мне по нраву, твое пение и старание. Песнь на правильной речи звучит красиво. Сможешь перевести песни своего народа на истинную речь?

Раб оторвался от мяса на ребрах и часто закивал, а затем, почти не жуя проглотив кусок мяса, сказал:

– Великий хан, прости, но песни моего народа, они не понравятся такому славному воину – завоевателю…

– Отчего же раб?

Вновь сурово спросил хан Эбей у музыканта.

– Они наивны, это мысли глупого народа о глупостях, лучше я сочиню для великого хана новые.

Хан Эбей неспешно несколько раз моргнул, словно раздумывая согласиться с вполне реальными доводами раба, или отрезать ему язык за дерзость. Но, когда он вспомнил, как сегодня пел калека, тут же смягчился, кивнул, давая согласие и приказал:

– Сядь у входа и кушай. С завтрашнего дня тебя будут учить говорить на истинном языке. Учись хорошо! – хан помедлил и добавил с прищуром, – Будешь петь всегда так же, как сегодня и может быть, я даже сниму с тебя ошейник…