ВОСЕМЬ ДНЕЙ МИЛОСЕРДИЯ

День третий.

Они думают, рай для человека там, где есть Бог, где есть вера в Бога, и неважно, неважно, что перед ними заборы, стены, горы, если Он рядом, то они уже в раю. Но у каждого своя судьба, к кому-то с благостью она, ко мне она повернулась боком, и маячила впереди ожиданием чудесного изменения жизни. С самого начала так было, так продолжалось. Вначале сверстники, в детстве…, я никогда не мог понять, зачем нужно гоняться за мячом, если можно бегать просто так - в удовольствие? Я никогда не мог понять, зачем толкаться в толпе, если вокруг много пустого места? Я всегда переходил через дорогу, чтобы не толкаться в толпе. Я шёл по пустому пространству, наблюдая за иррациональностью людей, их желанием сократить путь, ценой толчков и суеты. Они не замечают жизнь, точнее бегут от того чтобы замечать медленное течение повседневности. И если они не в потоке, они рвутся туда, в людское месиво самих себя, чтобы в толчее почувствовать своё существование. Нет, я никогда не был человеком толпы, поэтому я выбрал  путь одиночества. Я не завидую им, а они обо мне не знают, и всех это устраивает: и их, и меня. Когда-то давно я рвался жить среди них, я хотел быть первым. Это навязчивое желание опередить сзадиидущих-впередибегущих людей, обогнать их, чтобы остановиться и посмотреть как они там, сзади, догоняют? А они не просто догоняют, они вырываются вперед. Но они сильнее, они снабжены неумолимым желанием быть впереди. О, как одно время удавалось бежать! Я был первым среди равных, я чувствовал себя богатым, тем, у кого и Бог в сотоварищах. Как же я тогда был счастлив, в своей прозорливой слепоте. Я любил женщин, и они любили меня. Но я не помню ни одного женского лица. Они слились воедино, в мутное воспоминание с разной длиной волос, разным цветом глаз, разными грудями, разного роста, всё разное, но образ один. Одно время он преследовал меня, предлагая быть рядом, но потом - потом я понял, что ему я не нужен, что он торопится меня обогнать, оставив позади, как воспоминание. Так с кем же вести соревнование, если даже себя не можешь обогнать? И ещё, навязчивый вопрос, что будет дальше? Со мной, с ними… Это даже не вопрос, а навязчивое состояние, в котором всё настоящее опрометчиво и бездарно. Главное, что будет потом – через час, день, неделю и даже год. И я стремился к знанию своего завтра, совершенно игнорируя своё настоящее. То что и есть сама жизнь. Но я живу прошлым. А люди хотят обогнать себя, залезть на самую высокую башню, и прыгнуть с неё в бесконечность, к земле. Они хотят бесконечную жизнь, поэтому мечтают о клонировании, но нет смысла копировать людей, и так у большинства клонированные судьбы, повторяющиеся в точности или в мелочах - такие однотипные, такие мелочные. Только один изменил судьбу, и то, после распятия. А сколько молчаливых, убитых по прихоти, в неволе и в согласии с фактом, что их убивают. Дураки добровольцы! Так тратить жизнь, бесцельно, бездарно!

Когда я это понял?

Когда?

Быть может только сейчас, только здесь, только сегодня, когда ушел от них, в домик - в вонючий домик, где нет мебели, где есть настил из сена. Домик, в котором после того как я отсюда уйду, будут жить дикие, быстрые как молния, козы. От них остается запах, но он мне не мешает. Это запах жизни. Как он может мешать? Он помогает думать, не даёт уснуть.

Я не люблю засыпать сразу после заката. Мне кажется, что в это время я как ночь, краду у света последние лучи, закрывая глаза, отказываясь от последних отблесков солнечных лучей, расплескивающихся об горизонт неба. Я не люблю первые звезды, выступающие на небе вслед за наступлением ночи. Они как шакалы стремящиеся к раненой добыче. Не собой раненой, другими… Я люблю ночь, глухую, тихую, звездную. Там в небе, есть что-то такое, что будет для нас, для людей всегда загадкой, сколько бы мы не пытались разгадать ночные таинства, всё равно они останутся тайной. Мы всегда будем искать там Бога, не веря в то, что он рядом. Всегда рядом. Он всё чувствует, так же как и мы, он всё понимает, в отличие от нас. Он думает о нас, он делает за нас, а мы и не подозреваем о его существовании. Но в этих горах иначе, здесь как нигде в остальном мире, может быть даже между звезд, ты чувствуешь его - его дыхание, его волю, его стремление жить, его радость за всё сотворенное. Он как бы собрал здесь всех убогих, жалких, покалеченных остальным миром, и соединил в одно целое, которое и оплакивает постоянными потоками дождей. Он плачет о нас, о своих творениях, что-то делая с нами такое, что мы не в силах понять, то, что мы можем только почувствовать, да и то не телом, не разумом, а тем, что называем душой. Чем дольше ты здесь, тем меньше замечаешь его присутствие, становясь таким же, как он. Начинаешь радоваться себе, миру, и, и…, и боишься это показать остальным людям, боишься всё опошлить, пытаясь описать своё состояние. Это можно ощутить только самому и никак иначе. Для этого и даны восемь дней.

Восемь дней, всего восемь дней.

Или я здесь вечность?

Память…, самое ценное, то, что мы бережем, то в чем мы не сомневаемся, здесь теряет значение. Тебе кажется - ты был всегда, и это всегда - восемь дней которые помнишь. Сколько бы их не было до этого или после, ты помнишь только восемь дней.

Я здесь восемь дней, не календарных, а больших. Я уже не всё помню из того, что было до тех пор, пока я жил внизу, но то, что помню, заставляет карабкаться ещё выше, чтобы забыть воспоминания. Я уже не помню того, что происходило в детстве, в юности. Остались клочки, обрывки воспоминаний, но и они должны забыться, оставив в покое блаженство вчерашнего дня.

Я постоянно путаюсь, почему я здесь, кто привел меня сюда? Я помню, нет, я знаю, что у меня никогда не было сына, что у меня был кто-то, но это был не сын. Но пришел ко мне сын, и позвал меня с собой. Он просто вошел в квартиру, сказал, мне пора уйти с ним. Вот я и пошел, но у меня не было сына, а может, он был? Сейчас я понимаю, что лучше, чем этот мальчик, у меня ничего нет в жизни. Он дает основание жить, право на то, чтобы думать о нём, о своём сыне, которого я не зачинал с женщиной, но которая родила его от меня, страдая обычной женской болью, и наверно любила его за эту боль. Я спрашивал его о матери, кто  она, почему её нет с нами, почему я все время был так далёк от них? Но он пожимает плечами, хотя помнит всё, но говорит, - неважно. Но это важно…, для меня важно…, было…, в прошлом…, раньше. Сейчас нет - сейчас есть забота о нём, любовь к нему. Он такой беззащитный мой мальчик. Он такой ранимый, и в тоже время самый сильный из всех кого я знаю…, мой сын.

Опять пошел снег. Подул ледяной ветер, задувая в окна холод, занося в дом снежинки. Они не хотят таять, они хотят оставаться в той же причудливой кристаллической форме, готовые отдать холод вещам, на которые ложатся. Снег, удивительная выдумка Бога. Он пластичный, твердый, мягкий, он вода, лёд, пар. Я люблю снег. Когда он падает, всё заволакивается праздничной пеленой накрытого стола. С неба летят маленькие салфетки праздника, покрывая праздником стол жизни, окутывая изморозью, от которой я прячусь под снежным одеялом, смотря на белые пушинки снега, слетающего с барашков облаков, пасущихся в стаде туч, образующие быстро бегущие стада, пасущиеся на небе.

Дождь. Опять пошел дождь. Он никогда не прекращается. Я люблю дождь. Мерное постукивание о землю, деревья, крышу дома. Он идёт, а я думаю. О чем? Конечно о дожде, о его каплях. Капли разные, и в то же время они такие одинаковые, как и дни моей жизни. Я живу уже восемь дней - восемь дней наслаждения жизнью в этом месте. И все восемь дней идет дождь. Непрерывный, постоянный. Под ним можно мыться…, но обязательно быть под чем-то, иначе волосы могут намокнуть, и тогда холод проберется в тело. Я сразу, как приехал сюда надел капюшон. С тех пор не снимаю его, он стал как волосы на голове, таким же необходимым, как и они. Там, внизу, волосы нужны для красоты, здесь они дают тепло и защиту от влаги, которая постоянно сыпятся из тучных туч, заполняющих небо тяжелой поступью. Они никуда не торопятся, им некуда торопиться, они толкутся здесь, роняя на землю тяжелые капли дождя, под которыми приятно стоять или лежать в доме, который стоит под дождем.

Козы пасутся…, люди едят коз,  но козы никогда не едят людей, им нас жалко, а нам их нет. Вот пришла коза, бодается, хочет, чтобы я ушел с сена, но куда идти? Мне некуда идти, здесь моё последнее пристанище, здесь мой очаг, мой мир. Так куда же я денусь? Отойди, ты слишком тревожишь меня, заставляя ворочаться, а я не хочу переворачиваться, я хочу лежать так, как мне будет удобно. Ну уйди, прошу тебя, и не зови оленя, он мне вчера надоел. Да какая ты настырная. Коза, одним словом. Ну вот, и козел твой пришел, смотрит. Что смотришь, козел? Ты что, никогда меня не видел? Чего опасаешься? Того, что тебя съедят? Всех вас нужно съесть, всех, иначе вы мне спать не дадите.

Я сплю уже восемь суток, восемь бесконечных дней, восемь бесконечных ночей. Я жду, когда наступит девятый день, но существует только восьмой день. Как же мне добраться до девятого дня, если их всего восемь? Я думал, почему именно восемь, почему именно так, а не иначе? Размышления приводили меня к тому, что должно быть именно восемь дней, не девять, не семь, а восемь. Я считал, я старался, но всё равно получалось только восемь дней. Да и сейчас восьмой день, и завтра будет восьмой. А потом всё повториться. Всё как всегда. Утро, вечер, день, ночь, Солнце, Луна, я сплю, я бодрствую.

Я не спал уже восемь дней, я все время не сплю. Как я хочу уснуть, как я себя заставляю. Жена дала мне пузырек с настойкой из трав, сказала, чтобы пил. И я пью. Вот только не сплю, чтобы не делал, не сплю. Там, внизу, всегда спал, посапывал, храпел, а здесь нет. Иногда хочу уснуть, иногда понимаю, что совершенно не устал и спать не буду. Только лежу и думаю. О себе, о нем, о них, обо всем, что приходит в голову. Когда не спишь, всегда много мыслей обо всех, о себе, о нём, о них. Всегда есть над чем поразмышлять.

…приехали мои друзья. Я их встретил. Давно их не видел. Соскучился, свинью зарезал. Накормил. Друзья - из самого далёкого детства. Они помнят, каким я был, и я люблю их за это. Они напоминают о детстве. Моём счастливом детстве, когда мы играли в футбол, гоняя мяч по зеленому полю, загоняя его в ворота, и эта редкостная удача одного радовала всех нас. Как же я люблю их, как же они мне дороги, особенно Кристина. Я помню, у неё всегда были вот такие же, как сейчас каштановые волосы. Длинные-длинные. Мы оберегали её волосы от рук других мальчишек, не давая им дергать девичью роскошь, - красоту, ниспадающую на её плечи каштановым каскадом, словно поток воды в водопаде. Я помню, - мы ходили гулять, все вчетвером, все вместе. Брались за руку друга, и так и шли вчетвером. Мы гуляли по парку, дорожки которого позволяли идти вчетвером никому не мешая. Мы шли, а все расступались, видя, как мы идем, а посередине я и Кристина. Они понимали, - между нами возникло наше чувство. Нет, не любви, а чего-то большего, чему нет описания в простых и понятных словах, - то, что позволяет знать друг о друге, находясь на огромном расстоянии, друг от друга. Я помню, я всё помню. Я помню первый поцелуй. Сколько в нём было чистоты, сколько искренности, сколько невинности. Я помню, как появился у неё другой, и я отошел в сторону, чтобы не мешать. И вот я здесь, а ко мне приехали они - мои друзья. Они приехали, а у меня взрослый сын, такой большой, такой сильный. Я им горжусь, своим сыном.

У Вольфа нет сына, у него нет детей. Такие люди как он никогда не заводят детей. Они боятся. Нет не ответственности - он ответственен. Они боятся, что их дети проживут жизнь хуже, чем они. Он и в детстве был таким. Помню, мы сидели на лавке, рядом с его домом и разговаривали. Мы говорили обо всём на свете, делая детские выводы о взрослом мире, и никак не могли наговориться. Так и сидели, день и ночь напролет, восемь дней - восемь ночей, пока его бабушка не забрала Вольфа, не дав ему договорить самый важный вывод, самую важную мысль в его жизни. Он и сейчас приехал ко мне только ради того, чтобы досказать свою мысль, тем самым облегчить тяжесть души. А я знаю его мысль. Я знаю, как мы сядем на вершине горы, вдвоем, и как он как бы нехотя начнет разговор о нашем детстве, в котором мы сидели подряд восемь дней - восемь ночей, разговаривая обо всём на свете. Я помню, как его дедушка не дал ему договорить самую сокровенную мысль, с которой он так и идет по жизни, неся её как тяжёлую ношу. Он скажет мне, этот щуплый великан, у которого руки достают колен, а греческий нос сводил с ума не один десяток красоток, он отдаст мне мысль-ношу. Я приму её, и она станет моей ношей. Но как же я потом спущусь с горы, если она окажется слишком тяжелой?

Григорий! - вот человек, с которым всегда было легко и весело. Он шептал мне на ухо мысли, а я их озвучивал Кристине и Вольфу. Они принимали все его странности. Вот и сегодня он подошел ко мне и попросил, чтобы мы только завтра отправлялись дальше в горы, где живет моя жена. Я спросил его, почему ему этого хочется? Он ответил - здесь самое лучшее место в его жизни, он хочет насладиться им сполна. Что ж, я не стал возражать, я остался здесь, в месте, в котором я встретил свинью, которая убежала восемь дней назад, когда уезжали друзья.

…мне было их жалко, поэтому я отпустил свинью, а она убежала, и вот я встречаю друзей, и нахожу свинью. Какое у неё вкусное мясо, раньше оно было не таким вкусным, не таким нежным. Мы с Григорием понимаем толк в мясе. Он, так же как и я любит не прожаренное мясо, в середине которого сочатся остатки сукровицы, которая приятно растекается по рту. О, он самый удивительный друг, из троих. Он не высокий, но крепкий, а ещё у него раньше всех появилась седина. Он рассказывал историю своего страха - страха, который сбылся, когда он был на льду, под которым зияло три тысячи метров холодной воды, в которой человек замерзает в течение одной минуты, сковываясь окружающим льдом, сам становясь льдом. Он рассказывал, что ощущение колышущегося льда под ногами и есть самый страшный страх, из всех которые он испытывал. Он видел, как помощник провалился под лед, отгоняя его, запрещая себя спасать, крича о том чтобы он убирался ко всем чертям, и чтобы помнил, чтобы всегда помнил ощущения от тающей льдине. Григорий рассказывал мне, как он сидел рядом с окоченевшим трупом, плавающим на поверхности воды. Он не мог уйти. Он рассказывал, как его спасли рыбаки. Он навсегда стал седым. Вот и я седею. Я стал совсем как он, а может, я стал им?

Наше детство, окруженное родителями - Богами, разрешающими дружить, запрещающими есть холодное мороженное, балующими велосипедами, куклами, футбольными мячами. Наши родители…, одно время они стали общими. Мы ночевали друг у друга, приходили к ним на работу, верили им, спорили с ними. Мы любили их беззаветно, как любят только дети.

Я любил Кристину, я её боготворил. Да и Вольф и Григорий её любили. По-настоящему -  по-детски. Мы оберегали её от других мальчишек. Сейчас она рядом, но такая недоступная. Нас разделяет её муж и моя жена. Это пропасть, которую никогда не перейти, как бы я того не хотел.

У животных также как у людей…

Если у тебя есть жена, дети, то ты не смотришь на других людей, ты смотришь только в себя, в свою семью.

Животные, имеющие двух-трех жен, все равно ни на кого не смотрят. Вот козел, тот, что ко мне пришел, он не знает слов любви, но, тем не менее, любит козу. Он дикий, а ко мне приходит. Смотрит на меня, вкрадываясь в воспоминания. Почему-то я всегда вспоминаю, когда он рядом, почему-то я всегда готов отдать ему свои воспоминания.

Прочь. Прочь отсюда, козлина, я не отдам тебе воспоминания! Они мои, только мои! Они принадлежат мне, они моя боль - моя радость - моя жизнь. У тебя своя жизнь. Ты же не отдаешь мне свои воспоминания? Ты их прячешь от меня - прячешь в рогах. Прочь отсюда.

Ты ушел? Как жалко…, я выгнал тебя…, своего друга…, своего ночного друга…, помогающего вспомнить прошлое, окруженное друзьями, их любовью, их нежностью. Нет, они не такие наивные, как кажутся. Вольф так тот вообще та еще бестия. Он многого о себе не говорит, но я то знаю….

Я знаю его, знаю о его путешествиях по миру. Я знаю, что он ищет, я знаю, кого он ищет.

Он ищет себя.

Его поиск конечен, но пока неудачен.

Он кружит по миру, ищет журавля, того, который когда-то давно принес его, к его родителям, в клюве, как жабу, бросив его в мире, в котором его не было.

Что случилось потом? Как мы все оказались здесь?

Со мной всё понятно, всё естественно. У меня появился сын, который переехал сюда, в горы, потом позвал с собой меня, пообещав, что здесь будет лучше, что здесь я буду нужен: ему, себе, другим. Это действительно так, я всегда нужен, постоянно. Вот и сейчас они зовут меня, я нужен им, и мне определять, стоит к ним идти или нет.

Наверное, выйду.

Я вышел на улицу. Как всегда шел дождь, было мокро. Кристина и Вольф были на улице. Они не хотят заходить в дом, под крышу - там воняет козами. Они сидят и разговаривают.

-  Ты видишь её, вон там, и родинка на щеке, рядом с носом, вон, вон, посмотри - это почти точная копия.

-  Я увидела её, она похожа на меня. Скажи, она была блондинкой или брюнеткой?

-  Она? Она была такой же, как и ты, пыталась меняться. Она меняла цвет волос.

-  Она хотела нравиться тебе.

- Я каждый раз возвращался домой из поездки, находя её изменившейся. Вот только профиль она не могла изменить. Именно поэтому я так люблю женский профиль, его не так-то просто поменять, для этого надо месяц ходить в повязке. Согласись, не каждая женщина согласится ходить в повязке целый месяц.

-  Да, конечно, это тяжкое испытание.

Она взяла его руку и поднесла к лицу. Она пахла свежестью, мясом, чередой, полынью, им, Кристиной, - пахла жизнью.

-  Ты не знаешь моих мыслей, но я тебе о них расскажу.

-  Скажи.

- Я думаю, что рай для человека там, где есть Бог, где есть вера в Бога, и неважно - неважно, что перед тобой, заборы, стены, горы, если Он рядом - ты уже в раю.

-  А я так не думаю.

- Да почему, Нил? – Вольфу не понравилось, что я вмешиваюсь в их разговор, он бы предпочел, чтобы я сидел рядом и слушал.

-  Я считаю, что Бог в каждом из нас.

- Ну, это старая догма, - Кристина потрогала коленку Вольфа, указывая, чтобы он не спорил.

- Это не догма, это знания. Вольф не знает, как называются созвездия, он придумывает им названия, но все равно, он знает, что они есть.

- Так я же их вижу.

- Ну и Бога тоже видно.

- Не всем. - Кристина была недовольна моим появлением. Странно, а мне было хорошо с ними, с моими друзьями детства.

- Всем, только они не знают, как он называется. Они часто думают, что они делают что-то по своей воле, но на самом деле это не так. Нет, это не они сами, а по его воле. Ничего, вы поймете. Я вот когда сюда приехал тоже не понимал, вот сейчас стал проводником.

- Нил, ты нас ведешь в деревню или как она там у тебя называется? - с укором в голосе произнесла Кристина, считая, что в деревне, конечная точка назначения.

- Да, я вас веду в деревню, ну и что?

- А то, что мы целый день проводим здесь, никуда не трогаясь. Помыться надо, всё-таки с дороги. - Вольф всегда был неженкой, его слова я принял как должное.

- Потерпи Вольф, скоро, на рассвете, мы отправимся в путь. Вы ложитесь спать, рано подниму, будете как сомнамбулы, идти спотыкаясь.

- Ничего, мы как-нибудь справимся.

- Договорились.

Я пошел к дому, но не стал заходить внутрь - прошел мимо, в темноте натыкаясь на знакомые препятствия, и по ним определяя местоположение. Слепцу всегда приходится запоминать препятствия, о которые он спотыкается. С зрячими всё наоборот, они должны помнить, где нет препятствий, чтобы не задеть их, оставив нетронутыми для ориентации слепца. Моими ориентирами были камни. Я прекрасно помню, где они находятся, и иду по ним, не спотыкаясь, как по звездам. Вот камень из созвездия Кентавра. Он давно здесь лежит. Почти с самого основания Земли, помня её первенцев. Он помнит, как по нему блуждали неведомые демоны и стихии, возводя и сметая горы, словно маленькие карточные фигурки, возникшие из ниоткуда, уходящие в никуда. Он помнит, как стихии сменились духами, летающими сквозь горы, не замечая их на своем пути. Возможно, дух основателя побывал в нём, сделав его таким огромным. Этот камень всегда служил ориентиром в странствиях звезд, указывая правильный путь, и когда они сбиваются с пути, он поправляет их, заставляя вернуться обратно на звездную тропинку, свернуть с которой нельзя. Я многому научился у тебя камень: я научился быть покорным тем, кто на меня наступает, не замечая препятствия на своем пути. Я смотрю на зрячего, и думаю, - он не видит меня, пытаясь пройти сквозь к заветной или запретной цели.

Я остановился, вслушиваясь в звуки ночи. Где-то проухала сова, сообщая тьме - поймала мышонка, и собирается отобедать маленьким писклёй. Приятного аппетита, ночная хищница. Вот раздался треск кустарника, - в него зашел волк. Он решил притаиться, ожидая встречи с зайцем, который теперь обязательно придёт, и тогда волк будет рвать плоть маленького зайчишки, лакомясь теплыми внутренностями. А вот звук ног моего сына. Я выделю звук его шагов из тысячи шорохов, несмотря на то, что он ходит аккуратно и услышать его шаги не просто. Он идёт ко мне, он меня видит, а я его нет. Так устроен мир - дети совершеннее отцов.

- Ты, почему здесь стоишь, отец?

- Тебя жду, ты же знаешь, я всегда волнуюсь, когда тебя нет рядом.

- Напрасно, со мной все хорошо. Я ходил к водопаду.

- Шумит?

- Конечно шумит, громко шумит.

- Что ты там делал?

- Выводил Вольфа. Он заблудился, вот я и вывел его обратно.

- Это случается в незнакомой местности. Я тоже первое время блуждал здесь в неизвестности.

- Ты стар отец, тебе простительно.

- Он мой ровесник.

- Об этом я не подумал.

- Ты ужинал сын?

- Нет.

- Так пойдем, поедим.

Мы пошли на кухню. В печке догорал огонь, в который надо кинуть еще дров, и тогда он вновь разгорится. Мне всегда нравилось, когда сын подкладывает дрова в огонь. Раньше, в детстве, он брал большое полено, и засовывал его в печь, своими крохотными ручонками, а я волновался и оберегал его, чтобы он не обжегся. Вот и сейчас, он взял полено и положил в печь.

- Тебе сколько мяса? – я спросил, хотя отлично знал сколько отрезать.

- Три куска, не тонких, и не слишком толстых. С палец толщиной. Ты и себя не забудь, ты же знаешь - я не умею есть один.

Я и себе отрезал пару кусков от тела барана, которого сегодня зарезал, забрав его из стада, пасущегося рядом со стоянкой. Я был как волк, крадущийся среди кустарника, выглядывая, чтобы заметить самого вкусного барашка, у которого будет висеть курдюк. Вольф был рядом со мной, помогая мне охотиться. О, он великий охотник, этот Вольф, почти, как волк. Он знает, как подойти к стаду, не спугнув баранов. Он знает, как подкрасться к самому жирному барану и как прыгнуть на него, вгрызаясь ему в глотку клыками. Он умеет перевоплощаться в волка. Настоящий охотник!

- Сын, ты видел, как охотится Вольф?

- Да, он великий охотник.

- Ему место среди нас.

- Скоро он останется.

- Ты знаешь?!

Я положил мясо на сковородку, которая недовольно зашипела, исторгая из себя горячие брызги жира. Баранину всегда лучше жарить на собственном жиру, чтобы она была сочной и нежной. Но это мясо не будет нежным, так как оно окоченело.

- Я ходил сегодня наверх, в деревню. Там ждут нашего появления, спрашивают о твоих друзьях.

- А что именно?

- Как они выглядят, сколько их, какое у них настроение? Всё спрашивают. Даже спрашивают их сны. Ты знаешь их сны?

- Да сынок, знаю, ничего в них нет. Пустые сны, мертвые, даже души не появляются.

- Плохо, если души не появляются. Ты поможешь им?

- Конечно, я же проводник. Я обязан им помочь, иначе нельзя, иначе у них будут мертвые сны, а это обидно, если у человека мертвые сны, о которых ты поминаешь в своей молитве.

Я подал сыну мясо - настоящее, жесткое, которое не разгрызть, которое так и тает во рту, словно лед. Он взял руками и начал есть, не замечая вкуса. Ему было всё равно, что есть, лишь бы не мешали думать. А я смотрел в его мысли, и видел их чистоту, невинность их построения, звучащих, словно песня одинокого рыбака, вышедшего в море, наедине с лодкой. Его мысли зазвучали нежной струной, словно окутывая меня плачем флейты пастуха, разлученного с любимой. Я смотрел его мысли, понимая, - они несбыточны, - в них он полностью открыт перед опасностями внешнего мира, и только я стою на страже покойного течения его мыслей.

- Какой дивный был день, папа.

- Да сын?

- Он был удивительно нежным, каким-то воздушно приятным, с бархатным снегом.

- Да, сынок, он был таким.

- Ты помнишь, я говорил тебе, что был наверху, в селении.

- Да сынок.

- Так вот, там паслись гуси Рябчика. Ты помнишь Рябчика?

- Да сынок.

- Он удивительный, правда?

- Да сынок.

- Он пас гусей! Ты представляешь, он пас гусей!

- Да сынок.

Сын думал, позволив увидеть его мысли, чистые как горная вода, стекающая сквозь ложбинки человеческой судьбы. Вот пролетела серая тучка, над дивным садом его мыслей, затемняя от моего взора дальние уголки.

- Что случилось сын, ты не хочешь, чтобы я что-то увидел?

- Да папа.

- Почему ты не хочешь этого? Стесняешься моего взгляда?

- Да папа.

- Тебе страшно?

- Да папа.

- Ну ешь, ешь, еда помогает справиться со страхом.

- Да папа.

Я смотрел на своего сына, свою гордость, свою надежду, и понимал, он гораздо лучше меня, он именно тот, кто превзойдет меня, сменив меня.

Он чувствует, он понимает, он делает, он знает, он видит, он м…

- А еще я видел чудесный куст рябины, поваленный бурей. Он завял, с него давно улетели листья, и он лежал, прося меня дать ему капельку жизни.

- Ещё немного жизни…, дай мне…, мне так надо жить.

- Но ты поломан, ты завял, в твоих стеблях кончается влага.

- Но я так хочу насладиться ветром, мне ещё надо вырастить плоды, они такие красные, они будут моим продолжением.

Он ел второй кусок.

- Ты дал ему вторую жизнь?

- Нет папа, я дал возможность расти его плодам.

Так всё в нашем мире, когда-то ты должен уйти, оставив место для роста нового - потомства.

- Ты объяснил ему?

- Разумеется, и он все понял, - сын, мой сын встал,  и стал кричать, о, как он кричал, горы содрогались от его крика. – Он все понял, он умер спокойно.

- Успокойся сын, они все так умирают.

Мой сын сел, взял третий кусок, улыбаясь улыбкой, в которой я видел себя - настолько лёгкая и приятная она была.

- Ты устал сын, тебе нужно поспать. Пойдем, я уложу тебя на свежую траву. Я постелил для тебя.

Он поднялся, смотря в сторону гор, и взор его сострадал горе. Он шел за мной, а я увидел его спину, мелькающую впереди меня. Какой он все-таки крепкий, мой сын.