ВОСЕМЬ ДНЕЙ МИЛОСЕРДИЯ

Боль

Почему я ушла из больницы?

Безвыходность.

Тупая безысходность, невозможность помочь, спасти.

Это камень, повисший в груди - острый, с краями лезвиями, полосующий душу. Камень, который никогда не сбросить. Это камень утопленника - тащит вглубь бездонного омута, позволяя волосам скользить сквозь ил жизни.

Я долго добивалась перевода в детской отделение.

Мне казалось, что там, и только там, я смогу что-то изменить, чем-то помочь. И не в поздней стадии сумасшествия, а сразу, с первого манифеста болезни, купировать процессы распада человеческой психики. Мне тогда казалось, что я смогу это сделать. Мне казалось, что именно в работе с детьми моё предназначение.

Но я ошиблась…

- Скажи Нина, сколько тебе лет? – мягко и нежно, спросила я у семилетней, белокурой девочки, поступившей в больницу с диагнозом передозировки лекарственными средствами.

- Семь. Скоро будет семь с половиной, - дети всегда пристально относятся к возрасту, они следят за днями, отсчитывая их, складывая в копилку взросления.

- Ну и как так получилось, что ты взяла мамины лекарства? Они что, показались тебе вкусными?

- Нет.

- Тогда почему?

- Просто взяла и всё.

Ей стыдно рассказать о матери, которая приводила в дом «чужих дядей» – в убогую однокомнатную квартиру, где в присутствии дочери они совокуплялись. Так записано в истории болезни. Девочку поместили в реанимацию, а потом перевели в детское психиатрическое отделение. Я тогда только перешла работать в него, и старалась - старалась, как могла помочь детям. Их было немного. Так мне казалось. На всё отделение около пятидесяти, и все прошли через суицидные попытки. Они смотрели на меня маленькими недоверчивыми глазёнками, и их взгляды были намного тяжелее взглядов взрослых.

- Ну а мама к тебе приходит?

- Не-а. Только бабушка.

- Только бабушка?

- Да, только бабушка.

- Ну а как часто она к тебе приходит?

- По вторникам и пятницам. Ей ездить далеко. Из деревни. А это три часа, - Нина подняла с пола брошенную кем-то из детей игрушку. – У меня был такой же медвежонок. Такого же цвета, только это волк. – Нина пыталась уйти от неприятных вопросов, а мне казалось, что только поняв мотивы её поведения, я могу помочь ей.

- А что бабушка тебе привозит? Наверно продукты, пирожки?

- Не-а, она привозит вареную картошку и хлеб с сахаром.

- Что же, бабушка пирожками не балует?

- Не-а, у неё пенсия маленькая, - Нина положила волчонка, и полностью перевела внимание на него. Теперь он был её реальностью, а она Красной Шапочкой или еще кем-то из сказок. Она водила игрушкой из стороны в сторону, представляя, что находится в сказочном лесу.

- Хочешь, я поиграю с тобой?

- Да, у тебя есть скотч? – Нина стала ожидать, как я выкручусь из положения - в комнате не было скотча.

Я посмотрела по сторонам, думая, чем заменить клейкую ленту. Спрашивать зачем, бессмысленно, - это выведет девочку из состояния игры. Я посмотрела на стол, там была бумага. Чистый лист белой бумаги, на котором я собиралась делать заметки об интервью с Ниной. Я оторвала полоску, протянув её Нине.

-  На возьми, мы же понарошку играем, вот бумага и будет скотчем.

Нина безразлично приняла бумажку, и стала прикреплять её ко рту волчонка. Затем достала платочек из кармана, обвязав игрушке голову.

- Так, и что дальше? – поинтересовалась я, думая, что девочка насмотрелась телевизор, где постоянно показывают жертв террористов.

- А дальше мы его посадим в угол, и займемся сексом.

- А как? – не поняла я, думая, что ребенок не способен понимать взрослые слова.

- Ну, это, так как делают взрослые. Ау, ой, вот так, со звуками, - Нина снесла игрушку в угол, положив её на пол лицом вниз.

Не совсем понимая игру, и всего что за ней стояло, я попыталась понять девочку, что она хочет рассказать. Я пыталась вспомнить всё, чему научили в институте, но кроме символизма,  ничего не могла вспомнить. Напряжение игры было слишком велико.

- Так, давай дальше. Что мы будем делать? – я отвлекла девочку, когда она села на пол, чтобы обозначить место игры.

-  Мы с тобой войдем в круг, вот сюда. Ты станешь здесь, а я лягу. Ты будешь мужчиной, а я мамой. Ты налей мне водки, - резко, без перехода выкрикнула девочка.

Я сделала вид, что в моей руке стакан, а в другой бутылка, и понарошку налила в стакан водку.

- Ты что подслушиваешь? Скотина! – Нина резко вскочила со стула, подлетела к игрушке, подняла её с пола и несколько раз ударила головой об стенку. – Не подсматривай скотина. Я убью тебя! Вот так тебе, вот так! – Девочка яростно била волчонка об стенку. С него слетела бумажка. – Ах, ты ещё будешь снимать повязку?! На тебе еще раз!

В этот момент, я поняла, - девочка проигрывает сцену из своей жизни, став матерью, переживая её чувства по отношению к ней - к своему ребенку-волчонку.

-  Ты выблядок, на мою голову! Да что же ты такое? – яростно била Нина волчонка, пока из него не стала вылезать набивка.

Вата разлеталась по полу, а девочка не обращая внимания на клочья летящей ваты, продолжала лупить игрушку.

-  Я тебе со свету сживу, дрянь такая! Иди к своему папаше! – Нина бросила игрушку в мою сторону. – Ну, чего смотришь, бери её. Бери! – закричала на меня Нина, ожидая, что я выйду из ступора.

Я взяла игрушку и подошла к девочке. Я обняла её, прижав к себе. В этот миг я поняла, -  всё, что показывала девочка, - не игра, - это происходило с ней. Что вся её маленькая жизнь, это постоянные побои от матери, постоянная надежда на встречу с отцом, который так и не появлялся в её жизни.

Так мы и стояли, минут пять.

Я отвела Нину в палату, где она, с такими же обездоленными детьми стала играть в мягкие игрушки.

Она переключилось моментально, стала такой же, как прежде - настороженной, опасающейся возвращения обратно домой.

Я позвала другую девочку, которой было пять лет.

- Ну что, Леночка, пойдем со мной, поговорим, поиграем.

- Сейчас? – покорно, вяло спросила Лена.

- Ну да, сейчас, - ласково позвала я девочку с собой.

В коридоре больницы окна заклеены полосками газетной бумаги, чтобы не было сквозняков, отчего воздух в палатах и в коридоре спрессован, трудно вдыхаем. Батареи раскалены. На тёплых больших подоконниках сидят дети. Они смотрят в окно. Многие хотят выйти на улицу, но их не отпускают - боятся, что они убегут.

Я веду Леночку по коридору, держа её маленькую ручку в своей руке. Теплая кожа девочки соприкасается с моей рукой. У девочки диагноз ранней шизофрении. Периодически она подергивает теплой ручкой, отвлекаясь на запахи, исходящие от других детей.

- Плохо пахнут - не мылись. А когда нас поведут мыться? – спросила она, когда мы зашли в кабинет.

Глаза девочки - а я ощущаю, что на меня смотрит взрослый человек.

- Поведут. А что, вроде вас вчера мыли?

- Дома я моюсь по три раза. От тела запах идет, а когда бабушка покупает детское мыло, то я пахну розами.

- А твоя бабушка живет с вами? Вы в одной квартире живете?

- Да, и ещё дедушка. Но он старый и злой. А ещё он слепой, - её глаза, они не пятилетнего ребенка, они от взрослой женщины, обремененной проблемами. И рассуждает она под стать недоверчивому взгляду.

- Совсем слепой? – переспросила я, цепляясь за её семейную историю, которую я прочитала еще с утра.

В её семье вроде бы было благополучно. Полноценная семья. Отец не пил, мать добрая и внимательная. Было предположение об органических врожденных нарушениях обмена веществ.

- Да. Он ничего не видит, и бабушка его выводит на улицу, где сажает на лавку.  Он там весь день сидит.

- Ну а ты? Ты что делаешь?

- Я играю и смотрю на дедушку. Мы на первом этаже живем.

Лена разводит руками, показывая первый этаж, где она живет, и тут я замечаю две глубоких полосы на её руке.

Взрослые люди, больные шизофренией не могу заставить себя пошевелиться, они в ступоре, и, не смотря на суицидные мысли, они редко совершают самоубийство.

С детьми все иначе. У них нет ступора. Каждая клетка в их организме делится, выделяя энергию, которую необходимо сбросить в движении, превратив в тепло рук, в движение ног, в игру, в танец.

- Наверно ты выходишь гулять с дедушкой?

- Нет, он никогда меня не берет с собой. Он боится за меня, говорит, не сможет уследить за мной. Ведь я очень быстро бегаю. – Неожиданно Лена замкнулась в себе. Она не произнесла больше ни слова.

Я пыталась понять, почему она замолчала, и по её взгляду я нашла брошенного волчонка. Он лежал на полу, распластав игрушечные руки, из швов торчала вата.

По  какому-то неведомому порыву, я решила больше не спрашивать Лену, оставив её в покое. Я отвела её в палату. Она, ни слова не говоря, легла на кроватку, отвернувшись к стенке.

В этот день я должна была провести интервью ещё с тремя детьми, но так и не смогла заставить себя это сделать.

Я шла домой. Вечер. Холод. Он сквозил из меня, возвращая в холодный мир, окружавший  нелепостью, бессмысленной зябкостью.

Холод в моей душе.

Я не готова столкнуться со всем этим, с бессмысленным крушением не начавшейся жизни. Я не готова столкнуться с детскими потусторонними глазами, которые осматривали меня, снимая одежду защит психики.

Во всем виновата система, которая перемалывает людей, делая из них рабов ситуации, заставляя человека подчиняться зависимости нерушимой системы.

Мать, которая из-за занятости не может погладить ребенка, компенсирующая своё отсутствие, алчными подарками, представляя, как бы она смотрелась в разноцветных клоунских одеждах. Как бы на неё смотрели мужчины, видя по-детски яркую пестроту взрослой самки, имитирующей ребенка. Она так увлечена добычей внешней одежды, что забывает о том, что психику ребенка надо тоже одевать в одежду защит от системного мира, в котором если ты не вписываешься, тебя ломают, рвут на части, изгоняют.  И надо быть готовым к этому, выставляя готовность с презрением уйти в сторону, чтобы там создать мирок иллюзий, из сформированных в детстве фантазий.

Новый день…

-  Вера, пойдем со мной. Ты нормально спала? – Я поднимаю девочку девяти лет, попавшую в клинику после реанимации.

Непонятно, как вообще она выжила, после всего, что с ней произошло.

Её нашел дворник, лежащей на холодном полу подвала, среди шмыгающих крыс, ищущих пищу для своего потомства.

Он не понял, откуда раздается слабый стон.

Он посветил тусклым фонариком на стены подвала, на пол, и там увидел голое тельце девочки.

Он вызвал милицию и скорую помощь.

Девочка была без сознания.

Худое тело просвечивалось фонарём.

Он снял телогрейку, и укутал тело девочки, и стал ждать приезда милиции.

Они приехали на двадцать минут раньше скорой помощи, и не сразу поняли, что происходит. Они думали, в подвале заложена бомба. Пока они поняли из несвязных рассказов дворника, что произошло, подъехала скорая помощь. Врач спустился в подвал.

Её привезли в реанимацию.

Врачи не давали ей шансов на жизнь, они боялись смотреть друг другу в глаза. Они делали всё возможное, чтобы не дать ей умереть. Её плоти умереть…

Они хотели её смерти…

Они написали в истории болезни, девочка как минимум восемь дней находилась в подвале, без пищи, без воды. Её насиловали…

- Как ты спала Вера? что-нибудь снилось?

Вера молчала, она смотрела затравленным взглядом, из которого я поняла, не смогу довести её в кабинет, так и будем стоять в коридоре.

Я отвела Веру в палату, решив, следующей возьму Таню. У неё сожжена половина лица. Девочке семь лет, она ровесница Лены, но они не играют вместе. Они сторонятся друг друга.

- Танюша, пойдем со мной, я поговорить с тобой должна.

- Пойдем, Кристина, - в отличии от других девочек, Таня сразу приняла меня. Она как-то сразу назвала меня по имени, в отличие от остальных детей.

Мы зашли в кабинет, и сели друг напротив друга. Таня сложила руки на коленях, и почему-то стала выкручивать пальцы.

- Сегодня солнышко светит, а нас не отпускают погулять, - пожаловалась Таня.

- Хочешь, мы выйдем вдвоем, погуляем.

- Конечно хочу. - Таня недоверчиво посмотрела на меня, опасаясь, что я что-нибудь вытяну из неё, взамен прогулки.

Я решила, вопросы будут мешать, и сразу стала собираться к выходу на улицу.

Одевшись, я повела Таню к гардеробу, где висели детские пальто.

-  Какое твоё пальто? – Подвела я Таню к вешалкам.

-  Вот это. - Я сняла её пальто.

Таня быстро оделась.

Безысходность, вот что было во мне, когда я выводила девочку на улицу. 

Только сейчас…, у детей было только сейчас.

Ни какого прошлого.

Ни какого будущего.

Мы вышли на заснеженную улицу, по которой метались раздуваемые ветром снежинки, и Таня неожиданно побежала.

Я испугалась, но через мгновение поняла, она бежит к сугробу, чтобы прыгнуть в него.

Дикость, детскость, наивность её поведения рассмешили меня. Я чувствовала, большего подарка, чем эта прогулка, я не могу подарить этой девочке. Я не мешала ей наслаждаться обманчивой чистотой снега.

Я стояла в стороне, пытаясь понять, как такая веселая девочка могла повесить шнурок на дверь и потом влезть в него, по неопытности касаясь ногами пола самыми краешками пальчиков детской ножки.

- Кристина, а если я буду держать снег около ожога, он пройдет? – наивно спросила меня Таня. Она подошла, держа у лица комок снега.

- Да, пройдет, - соврала я.

А что я могла ответить? Что придется жить с уродством всю жизнь? Что даже если её родителям удастся скопить деньги на пластическую операцию по пересадке кожи, то операцию будут проводить в возрасте, когда ей исполнится восемнадцать лет, а до этого времени так и придется прятать лицо от сверстников, скрываясь в квартире родителей?

Мне удалось выяснить, ожог у неё появился в возрасте трех лет, когда она случайно намазала лицо какой-то жидкостью из отцовских пузырьков.  Она подражала матери, которая вечером втирала в лицо крем, и запрещала Тане брать баночки со своего столика. А отец не запрещал ковыряться в его вещах…

Всё естественно, всё понятно. И в этой понятливости человеческих обязательств, мотивов и поведения, всё перепутано, всё как-то не так. Какой бы идеальной система не была, она дает сбой.

Таня стояла рядом со мной.

Я собиралась что-то спросить, но промолчала. Мне казалось, если я спрошу о том, почему она пыталась покончить жизнь, это заставит её ещё больше страдать.

Что такое замена детьми мира реальности на мир своих фантазий?

Как такое возможно, когда ребенок стремиться выскочить за пределы окружающих законов?

Что такое детская психопатия?

Мы погуляли с Таней по двору клиники, провожаемые завистливыми взглядами детей, смотрящих на нас с подоконников.

Я отвела Таню в палату, решив, со всеми остальными детьми буду проводить такие же прогулки, как с ней. Здесь, на улице, дети превращались сами в себя, снимая с себя маски, надетые на них взрослыми людьми, не желающими замечать детство.

Собрав четырехлетнюю Машу, я повела её во двор, где царствовала зима, где властвовал холод, где снег скрывал все пороки земли.

Девочка шла неуверенно - накануне она проснулась.

-  А вы нас выведите гулять? – одновременно спросили меня несколько голосов девочек, которые завистливо встречали Таню.

-  Конечно выведу, но по очереди. Всех мне не разрешат выводить, так что будем гулять по очереди. Договорились?

Девочки стали определять в своём кругу, кто за кем пойдет.

История Маши обычна. Её родители погибли в автокатастрофе. Она сидела на заднем кресле автомобиля, пристегнутая ремнями. Ей чудом удалось выжить. Зажатая в железе, обливаемая кровью родителей, она тихо ждала помощи от суетящихся вокруг людей, не подозревавших, что кто-то остался в живых. Родственников не осталось, так и поселили девочку в больнице, ожидая, когда её переведут в детский дом.

Маша играла снежными комками, пытаясь их бросить вдаль, но слабые ручки отсылали снежки под ноги. А она смеялась.

Здесь, в больнице, от одиночества, Маша пыталась закончить свою жизнь, украв таблетки…

Я вернула Машу в палату, так и не начав разговор. Да и о чем можно было говорить?

Я пришла домой. Разбитая, уставшая, замерзшая. Есть не хотелось. Григорий сидел на кухне, не понимая моего состояния. Я обняла сына, так и просидев весь вечер, зажав его голову в руках, представляя, что за жизнь ждёт его впереди, среди всей этой боли?

Григорий подошел ко мне, он погладил мою голову, присел рядом, спросил, что со мной.

Я рассказала ему о своих детях, об их страданиях.

Он слушал молча, не прерывая, понимающе кивал головой, вытягивая из меня мысли. Он рассказал мне про крыс. Про то, как они сообща, всей стаей выращивают потомство. Он рассказывал, как они постоянно дежурят около крысят, заботясь о них, утоляя их голод, вынося испражнения.

- Крысы много лучше людей в отношениях к потомству. Притом им всё равно, чьи это выплодки, их или чужих крыс. Им всё равно…

Утром я взяла Свету и повела на прогулку.

Света была рослой девочкой, двенадцати лет, с тремя пережитыми суицидными попытками. Она была любимицей санитарки, Любви Ивановны, которая заботливо подтыкала её одеяло, чтобы тепло не выходило наружу, но девочка постоянно раскрывалась.

- Света, а родители к тебе приезжают? – поинтересовалась я, зная, что кроме тетки, к ней никто не приходит.

- Да, вот вчера приезжала мама, она привезла мне куклу.

- Красивую?

- Да, очень, - Света не хотела от меня отходить, ей нужно было общение с взрослым человеком, с женщиной. У неё недавно начались месячные, и по этому поводу мы с ней уже дважды разговаривали.

Я рассказывала об устройстве тела женщины, о гормональных циклах организма, и как мне казалось, нашла с ней общий язык, приобрела доверие.

- И ещё ко мне ночью приходил отец. Только вы никому не говорите, ладно? – шёпотом попросила меня Света, боясь, что её могут услышать.

- Твой папа заботиться о тебе?

- Да, он пришел гладить меня по голове, - на самом деле сегодня ночью дежурила Любовь Ивановна, и она гладила Свету по голове. Света принимала её за отца.

- Он тебе что-то рассказывал?

- Он говорил, что кончиться его задание, он военный, и он придёт ко мне. Он заберёт меня отсюда.

Света считала, что её родители, на самом деле не те, кто жил рядом. Она никак не могла примириться с тем, что они пьяницы, заботящиеся только о том, где найти водку, чтобы напиться. Они били свету, но Света ничего не помнила об этом. Только вывернутая ручка свидетельствовала о насилии родителей.

- Рука не болит? – поинтересовалась я, беря вывернутую ручку чтобы согреть. Рука была холодной как снег.

- Нет, не болит, - одернула Света руку, пряча её в кармане пальто, выданного ей в больнице.  Кроме халата и старых колготок у неё больше не было вещей.

- А рентген тебе делали? – спросила я, понимая, что хоть так я выражу сочувствие её боли.

- Да, два раза. Кристина Ивановна, а скоро меня выпишут, я уже здорова.

- Скоро.

- Жаль, здесь хорошо, я с девочками сдружилась.

- Уже соскучилась по ним?

- Да, и немного замерзла.

- Ну пойдем обратно, мне ещё остальных выгуливать.

Мы зашли в палату, в которой уже ждала Инна. Она стояла в одежде, смотря с надеждой на меня, вдруг я откажу ей в прогулке?

Они свободны - они заключенные.

Я хотела их обнять. Всех сразу. Прижать нежные головы к себе, чтобы забрать их боль. Но не могла.

Я повела Инну на улицу. Сердце бешено колотилось от ненависти к себе, от невозможности помочь, невозможности исправить их жизни, испорченные в самом начале. Но что я могла сделать?

Шесть лет… Инне всего шесть лет, но она многое понимает. Она понимает, что надо всего бояться. В детском доме надо бояться...

Она рассказывала Маше, как она живет в детском доме, где на одного воспитателя, приходиться двадцать голодных до ласки детей, которые шумят, дерутся, лишь бы только получить внимание наставника.

- Ты опять запугивала Машу? – ласково произнесла я, чтобы не спугнуть девочку.

- Нет, не запугивала, а правду рассказывала. Вот, посмотрите, - Инна протянула руку, показывая ожоги оставленные сигаретами. – Это мальчишки сделали. Так что она должна быть сразу злой, как я сейчас стала.

Инну привезли в больницу, после того, как она попыталась зарезать мальчика кухонным ножом. Поняв, что ей не удалось это сделать, попыталась разрезать себе шею.

Тонкую, хрупкую шейку…

…я пыталась мягко навязать ей мнение о том, что есть воспитатели, им можно пожаловаться на обидчиков, но она сопротивлялась.

- Ага, ябедой стать, стукачом? Да я лучше его прирежу, а потом себя порешу. Вот так, - и Инна показала мне, как она полоснет ножиком по горлу.

Я отвела её в палату, забрав оттуда Ларису.

Ларисе пять с половиной лет. Она отличается замкнутостью, необщительностью. Вытянуть из неё слово - невозможно. Мимики на её каменном лице не было, на нём застыла гримаса ужаса.

- Лариса, ты хорошо позавтракала? – спросила я её, понимая, она не ответит.

Она слышала меня, но не отвечала.

Ларису нашли в городском лесопарке, в возрасте трех лет. Ни тогда, ни после она ничего не рассказывала, не рисовала, предпочитая наблюдать за игрой других детей.

Кто она, откуда, так и не выяснили.

Она постоянно прятала глаза.

И никто не знал почему.

Так она и скиталась по больницам.

Я прогулялась с Ларисой, затем отвела в палату, где девочки играли в куклы. Я не стала тревожить их и ушла из палаты.

Я зашла к профессору С-кому, который сидел в кресле, пытаясь найти людей, способных выдержать прессинг работы в его отделении.

- Знаю, всё уже знаю, - произнес профессор. - Это работа не для тебя, тут каменное сердце надо иметь, а ты всего за неделю извелась. Всё, давай обратно, во взрослое отделение. Приказ по больнице уже подписан.

Профессор положил передо мной бумагу с подписями, и я согласилась с его мнением. Мое сердце не выдерживало, оно рвалось...

Я взяла бумагу и поставила подпись, соглашаясь с решением руководства больницы.

Я зашла попрощаться в палату к девочкам, но к моему удивлению там никого не было.

- А где девчонки? – спросила я у убирающейся в палате санитарки.

- Так они на улице, все вместе, а что? – спросила санитарка, размахивая мокрой тряпкой.

- Нет, ничего, всё хорошо.

Вот мои восемь дней милосердия.

Восемь дней кровавого человеческого милосердия.

Восемь дней кровавого божьего благословения - милосердием…