Ужас русского инока

Глава 4

[4]

Я подошёл, открыл дверь и молча впустил посетительницу, указав ей на простой венский стул перед моим столом.

Девушка в этот раз оделась по-другому: чёрная юбка, тоже длинная, и чёрная блузка со стоячим воротничком, оставляющая руки открытыми до середины плеча. Лёгкий платок на голове она при входе сняла, рассыпав тёмные прямые волосы. Косы в прошлый раз искажали восприятие её лица, а теперь с удовольствием я наблюдал лоб, прикрытый высокой чёлкой, будто в радостном удивлении слегка изогнувшиеся брови, ясные и глубокие зелёные глаза, которые странно было найти у обладательницы почти чёрных волос, все прочие черты, сочетающие в мягком обводе лица, лишённого высоких и хищных скул, которыми так восторгаются иные, в рисунке бровей, в форме изящного носа с трепетными ноздрями, в линии то по-детски приоткрытых, то строго сжатых губ и почти ребяческую доверчивость, и девичью жертвенность, и решимость зрелой женщины. Макияжа в этот раз не было вовсе, меж тем была Леся в этот раз так ослепительно хороша, что страшно разуму и больно глазам было смотреть на неё, как больно смотреть на газовую сварку. Опустившись на стул, она сложила руки на коленях.

— Я очень внимательно Вас слушаю, — произнёс я, откашлявшись.

Девушка слабо улыбнулась:

— Это так официально Вы сейчас сказали... Мне очень не по себе, батюшка, пожалуйста, не лишайте меня сил официальной прохладой, я и так не очень сейчас сильная... Но я не отнимаю Ваше время?

— Нет.

— И не отниму? Я не знаю, как надолго...

— Нет. Прошу Вас.

Девушка как-то порывисто вздохнула и продолжила:

— С чего бы ни начать, всё будет очень, очень скверно, потому что... Два года назад у моей сестры появился жених…

Я слегка пригорюнился, приготовившись слушать очередную мелодраму, которых за жизнь слышал десятки раз, если не сотню раз, и одновременно у меня отлегло от сердца.

— Давайте угадаю, — поторопил я. — Вы влюбились в этого жениха — и пошло-поехало...

— Д-да, верней... Я не «влюбилась», как Вы сказали, батюшка, но чувствовала, что — верно, могу полюбить. Ещё несколько шагов — и случилось бы. Он оказался одним из очень немногих честных, искренних и большого сердца людей, которых я вообще встречала в жизни. И особенная деликатность в нём была, совершенно редкая в его профессии бизнесмена, директора фирмы, которую он прятал под нарочитой грубостью. И ещё его настоящая любовь к сестре, которую я тоже очень любила...

— А что, сестра умерла? — спросил я грубовато. — Или Вы её разлюбили?

Я нарочито сказал так, думая, что эти тонко натянутые струны ослабит некоторая грубость, а ослабить их никак не повредит, потому что лампы розового романтизма никогда не способствуют правильному освещению и правильной оптике.

— Н-нет... Сестра не умерла, с ней всё в порядке, к счастью. Это я умерла.

— Умерли для жизни, развлечений и всего суетного, Вы хотите сказать, — я улыбнулся. — Прекрасное заявление в Вашем возрасте, и очень убедительное. Сколько Вам, кстати?

— Двадцать. Нет, — бесхитростно возразила девушка. — Я физически умерла.

Я откашлялся и склонил голову набок.

— Но вот Вы, как бы, если можно так выразиться, передо мной сидите, — заметил я, наконец. — А мы с Вами не в райских кущах. Или я говорю с духом?

— Нет, не с духом... Пожалуйста, пожалуйста, не нужно лишней иронии! — воскликнула девушка с мукой. — Ведь Вы совсем не такой...

Меня как ошпарило этим восклицанием.

— Хорошо, — глухо пообещал я. — Но постарайтесь уж объяснить.

— Я очень сильно хотела тогда умереть, — продолжала Леся. — После разговора со следователем... в чём меня подозревали, я и сама сейчас затруднилась бы сказать, но вот, случился тот разговор, — после него я подумала, что дальше я не вынесу, пришла самая пора...

— Вы решили у***ь себя? — спросил я со смесью острой жалости и некоторой чисто монашеской брезгливости к греху, которым, слава Создателю, не болел сам.

— Нет... Нет, я думала, что это само произойдёт. Я, кроме того, з-н-а-л-а, что это обязательно случится, стоит мне только захотеть...

— И что же?

— И это случилось. Я не могу сказать Вам о том коротком опыте, который пережила, когда связь с телом была расторгнута. Не потому, что высокомерно думаю, будто Вы не поймёте меня. Хотя... в общем, да, я думаю так, и у меня нет слов, чтобы рассказать его.

Будь я каким-нибудь слесарем, я бы на этом месте присвистнул или у виска покрутил бы. А духовнику полагается молчать с приличным и серьёзным видом. Самое большее, спросить:

— И что же было дальше?

— Дальше я поняла, что нет, не желаю этого, и хочу вернуться. Мне удалось это, хоть и не без труда. Я очнулась.

— Где именно Вы очнулись?

— В морге, — девушка поглядела на меня беспомощно. — Разве я не сказала?

Я встал, подошёл к окну и открыл его настежь. Увы, уличный зной не охлаждал, а было мне, верней, стало мне очень жарко.

— Если Вы не лжёте мне, — сказал я (внутри себя хоть сомневаясь во всей истории, но с тревогой осознавая, что, возможно, никакого обмана нет, по крайней мере, сознательного обмана: уж слишком всё дико, чтобы быть хладнокровно рассказанной байкой), — то Вы сошли с ума.

— Почему, Ваше преподобие, Вы не допускаете, что я не лгу Вам и не сошла с ума? — спросила Леся кротким, тихим голосом.

— Потому, Ваша миловидность, я этого не допускаю, что если Вы не лжёте и не сошли с ума, то Вы своею волей, своим произволением воскресли из мертвых, уподобившись Распятому, Спасителю человечества — и Вы мне, мне, иеромонаху Русской православной церкви, изволите это рассказывать!!

— Но кому мне ещё это рассказывать?! — воскликнула девушка, бледнея, и встала с места, сжимая руки на груди. Этот жест, этот вскрик меня окончательно уверил в том, что передо мной — не притворщица. Но если не притворщица, не пора ли звонить в психиатрическую клинику? Пусть сразу две машины присылают. За ней и за мной сразу...

Братья! Не дай вам Бог когда ощутить, как вас знобит от ужаса.

— Сядьте, пожалуйста, — попросил я совсем слабым голосом и сел сам. — Вам, Леся, в больничку надо, и мне туда же. Но, положим, я Вам поверил. И Вы, значит, каетесь в грехе самоубийства, который чудом одним только и искупили. Что же дальше случилось с Вами?

Девушка медленно опустилась на сиденье.

— Да это мало интересно, — пробормотала она, глядя куда-то вниз и наискось отсутствующим взглядом. — Я и рассказывать не хотела. Я тогда нашла какой-то халат, выбралась из морга, ночью взяла немного денег, о которых сестра не знала. Я решила на время, пока меня не забудут, переехать в другой город, а в дороге познакомилась с украинской семьёй. Прекрасные люди, очень добрые, они за пару месяцев до того потеряли дочку примерно моего возраста. Я очень в пути сдружилась с ними, а потом призналась, что документов у меня нет, и... и вот так я стала Лесей Петренко. Сейчас живу в России по виду на жительство, надеюсь на гражданство через пару лет.

— Можно ли мне узнать Ваше настоящее имя? Я имею в виду, Ваше имя до Вашего... «воскрешения»?

— Меня звали Алиса, — тихо сказала девушка.

— Да, — поражённо подтвердил я, заметив, что сделал в уме внезапный шаг к тому, чтобы поверить если не всему, то части. — Да, и если прав отец Павел Флоренский в том, что имя накладывает отпечаток даже на физическое начало, не говоря уж о духовном, то Вы очень, очень похожи на Алису. И хоть я Алис знаю мало и в основном по книгам, а именно лишь Алису из Страны Чудес, Алису Селезнёву, созданную Киром Булычёвым, лису-Алису из сказки про Буратино, да ещё, пожалуй, Алису Фрейндлих, я должен сказать, что Вы похожи на них всех. Вас отличает романтичность, бесстрашие и жажда нового, впрочем, не думайте, что последнее — обязательно похвала, потому что через новое приходят соблазны, а лиса — это вообще персонаж отрицательный. — Девушка слегка улыбнулась. — А фамилия Ваша была Петрова? — тут я улыбнулся тоже.

— Нет, — ответила исповедуемая без улыбки. — Фамилия моя была Стейн.

С этими словами она положила передо мной русский вид на жительство и русский паспорт с разными фамилиями.

— Всё это доказывает только то, что когда-то у Вас был русский паспорт, а теперь Вы сменили имя, фамилию и гражданство, — сказал я, подталкивая к ней по поверхности стола изученные мной документы (имена в них соответствовали рассказу) и облизывая пересохшие губы. — Ваш авантюризм не доказывает ещё Вашего дара чудотворения.

— Разве я... должна что-то доказывать? — растерянно отозвалась девушка. — Ведь вы... Вы не следователь, я надеюсь?

— Нет-нет, не следователь, — подтвердил я. — Простите: Вы меня отчасти устыдили. В конце концов, если человек сам желает обманываться и сам себе верит, это его право. Но коль скоро я духовник, если Вы мне не отказываете в этом гордом названии, которое мне идёт не больше, чем Вам идёт имя Леся, то в чём же именно Вы исповедуетесь и каетесь?

— В сомнении, — глухо сказала девушка, глядя перед собой в одну точку.

— Сомнении в чём?

— В ком. Во Христе. Какой странный вопрос, батюшка! — она подняла на меня глаза. — Как будто сомнение в ком другом или в чём другом имеет хоть какое-нибудь микроскопическое значение в нашей жизни!

— Да, Вы правы, — согласился я. — Вы, чёрт возьми, так правы, что от каждой Вашей третьей фразы мороз идёт по коже. (Всякий может поверить мне, что мороз у меня действительно шёл по коже, если уж я, принимая исповедь, чертыхался.) А в чём именно Вы сомневаетесь? В том, что Христос — истинно Сын Божий?

— Нет! Мне очень страшно и стыдно это говорить, но... (Девушка закрыла лицо руками.) В безгрешности.

— Это Христос грешен, по-Вашему? — спросил я неродственно.

— Я заслужила Ваш такой тон, конечно, заслужила! Но я затем и пришла, затем и каюсь, и разве моя вина, если я не могу взять в голову? — а я так хотела бы, чтобы эта мысль вообще не приходила мне в голову! Если и грешен, то одним-единственным грехом. Тем, в котором и я была повинна. Страшно Вам? Страшно?

Алиса теперь смотрела мне прямо в глаза, едва не с вызовом, и глаза её сверкали.

— А Вы, отче Никодиме («У этой со звательным падежом всё в порядке», — механически отметил закипающий от холодного ужаса ум), не задумывались, ни разу ни думали Вы, что и этот грех сын Божий взял на себя? А почему? Христос желал Себя у***ь! Жертвуя Собой, разве знал Он про воскресение? Кто м-о-г знать? Скажите мне, кто во всём мире тогда м-о-г знать?! Я скажу Вам больше и ужасней: жертвуя Собой, Он в Своё воскресение — не верил. Мог надеяться, слабой, призрачной надеждой, но верить — как Он мог верить, когда не было ничего и никого, включая самого Отца, во что и в кого Он мог бы верить тогда и на кого опереться? Евангелист говорит, что в Гефсиманском саду капли пота, подобные каплям крови, падали с Его святого лба — а Вы говорите, будто Он верил и на что-то ещё мог надеяться? Разве л-а-м-а с-а-в-а-х-ф-а-н-и — это крик веры? Христос шёл на смерть как в пасть ада — но кто вообще хотел этой смерти? Бог, может быть, Вы скажете, желал этой смерти? Что за мысль, и как она до сих пор не разрушила христианство на мелкие части! Или человек желал её? Как позорно, ужасно — т-а-к низко думать о человеке! И отчего Он не подумал хоть на секунду, что смерть эта несправедлива к нам? Я девушка, я не понимаю много, скажите мне даже, что ничего я не смыслю, но одно я понимаю: если человек любит Христа — о, как я завидую той блуднице, которая касалась Его святых ног и могла их вытереть своими волосами! — то неужели человек не готов всей жизнью пожертвовать, чтобы избавить Его хоть от секунды Его крестной муки, от секунды, слышите? Почему нашу, нашу муку Он отверг и не пожелал взять, если уж возможен взаимный зачёт мук, как на каком-то безумном рынке? Почему, даруя всем свободу воли, Он в этот единственный раз нас лишает этой свободы? И как Он взял на Себя грехи, презрев благо всей Вселенной, Богом которой является, ради одной крохотной планетки, скажите? Где соизмеримость этой жертвы Бога всей Вселенной, всех звёзд и Млечного пути, в безжизненность которого я не поверю никогда, ради нашего жадного, неблагодарного и бесконечно мелкого земного муравейника? Взяв грехи, вручил нам в дар благодать и спасение. Но благодать — н-е в-е-щ-ь, и в руки она не берётся! Благодать есть тайна! Столь же великая тайна, как и страдание, и страдание тоже не низводится до вещи, которую берут и дают! И как мне верить в церковное учение, если жертва Его, которой любой человек, любящий Его, противится, которой любой человек, любящий Его, н-е ж-е-л-а-е-т, если жертва Его б-е-с-п-о-л-е-з-н-а? А она бесполезна, я говорю Вам! Потому что мир Его жертвы не принял. Люди ненавидят друг друга, люди стреляют друг в друга, люди только что не едят друг друга, хотя где-то в Сирии, на старой христианской земле, уже появились и людоеды, которые вырывают у врага сердце и пожирают его перед телекамерой. Где в этом мире я могу обнаружить благотворное действие жертвы Христа? Мир в несчастии, мир в боли и муках, мир в ужасе от самого себя.

Последнее она сказала почти шёпотом и откинулась на спинку стула.

— Вам нехорошо? — вдруг забеспокоилась девушка и для чего-то протянула мне свой головной платок своей чуть заметно дрожащей рукой.

Я промакнул им лоб, на котором выступила испарина, и после зачем-то приложил его к глазам.

— То, что Вы говорите — страшно и жутко, — заговорил я, — и хоть я не вполне даже понимаю, о чём Вы говорите, и всех Ваших доводов схватить не могу, потому что каждую минуту жизни о Млечном пути не промышляю и не знаю, как Бог свят, безжизнен ли он или совсем наоборот, но Вас мне жалко — бесконечно. Вы очень, очень заблуждаетесь, потому что если не заблуждаетесь В-ы, то неправы м-ы, и две тысячи лет церковь Христова являет миру разврат и соблазн, чему я, вот как Вы сказали, не верю и не поверю. Даже просто носить в груди то, что Вы носите, и не сойти с ума — не знаю, как это возможно, да и не знаю, не сошли ли Вы с ума на самом деле. Но я не судья Вам и не доктор, хоть и хотел бы врачевать Вашу беду. Бесполезна жертва Христа и бессильна, Вы говорите. В ужасе смотрит Христос на мировое зло, но может ли Он ему препятствовать? Он может лишь любить человека всею душою Своею и всем помышлением Своим и терпеливо ждать, пока рассеется туман злых страстей, кружащий нам голову, чтобы произнести тихие слова Своего откровения. Так же и я в ужасе гляжу на туман, охвативший Вашу головку, гляжу на него бессильно и могу лишь терпеливо ждать, потому что, видит Бог, очень...

Я не закончил фразы, и славно, что так, не хватало ещё закончить её, чтобы этой фразе стать венцом нашего совместного безумия, но девушка поняла, что я желал сказать, потому что медленно, но неостановимо начала краснеть. Она опустила глаза — но всё краснела, и снова закрыла лицо руками.

Одним движением бросив руки, она взяла с моего стола карандаш и лист бумаги и написала на нём несколько цифр.

— Что это ещё такое? — спросил я; думаю, жизни в моём голосе было не больше, чем в положенной во гроб гоголевской панночке.

— Мой телефон. Я хочу, чтобы у Вас он был.

— То есть бери топор, отче Никодиме, и руби...

— Что, простите? — не поняла девушка.

— Нет, так. — Я криво улыбнулся. — Цитата из льва русской словесности. Ступайте, Леся. Не забудьте Ваши оба паспорта. И косыночку накиньте.