Ужас русского инока

Глава 2

[2]

Весь оставшийся путь в обитель я размышлял, в чём беда, есть ли вообще эта беда. Может быть, и нет беды никакой? Леся, сидевшая напротив меня в автобусе, была просто-таки идеальной прихожанкой, идеальной «духовной дочерью». Славянка? Славянка. Патриотка своей нации? Ещё бы: кто другой в здравом уме вышиванку наденет. Но, кажется, политикой на голову не болеет. Православная? Православная (и, похоже, Московского патриархата). Вон, обращение «Ваше преподобие» знает, а не лепит «святой отец», как от большого ума делают некоторые наши соотечественники, наглядевшись фильмов про итальянскую мафию. Нескольких иереев назвала по именам. По-русски говорит прекрасно. Вежливая. Скромная. Приветливая. В меру умная, проницательная. (Нет, поправил я себя. Н-е в м-е-р-у проницательная.) Чего тебе ещё надобно, отче? Не насмешка ли то, что мы мечтаем о хороших, послушных, воспитанных «духовных детях», но вот они являются — и мы бежим от этой мечты как от чумы? Чего я испугался? Может быть, весь ужас — лишь в моей голове, и дело только в неуловимой схожести с Анной, нет ни сверхобычного страдания за этим хорошеньким личиком, ни сверхобычной тайны, и даже с Анной схожести нет, а я её увидел грешным сознанием на пустом месте? Допустим, так: девочка поссорилась с мальчиком, нагрубила ему, теперь не знает, как помириться. Пошла вместо психолога к батюшке. Мысль хоть не слишком умная (не надо ни к тому, ни к другому идти, надо решать своим умом), но насквозь православная и уж явно не упречная. Итак, к батюшке, отцу Симеону, а тому по молодости или от смущения тоже нагрубила, или просто нашёл на девицу шалый стих, сказала приходскому иерею нечаянно глупость, а тот её отчитал, вот и все таинственные «причины», по которым она ему теперь не исповедуется, и не надо из этого делать детектив. С отцом — как его там? — Леонидом вышла похожая петрушка. Ну, тогда поехала в нашу обитель и на первого попавшегося ей, ещё в автобусе, инока накинулась, потому как изголодалась по своему мальчику и поскорей ей хочется бальзама для своих душевных болячек. Нашла, право слово, исповедника: тот из меня ещё семейный психолог. Вероятней всего, уже всё она про своего мальчика решила, дружить дальше или расставаться, а просто ей нужна духовная санкция. Такое дело православный иерей, у которого много прихожанок, наблюдает сплошь и рядом. Эту потребность переложить ответственность на церковь даже режиссёр Павел Лунгин, человек, скорей, мирской, в своём фильме «Остров» очень наблюдательно уловил. «Батюшка, благословите на аборт!» Уж, надеюсь, не на аборт. Просто, просто может открываться этот ларец, зачем я жду некоего несчастья? Так. Но ведь и не умом я испугался этой Леси, а всей сутью, всей кожей. И это правда. Но и я — кто? Разве я — какой-то особый духовидец, чтобы доверять своей духовной интуиции? В нашей вере духовидцы вообще не в чести. А доверие ко «внутреннему голосу», особенно пока ум не просвещён мудростью Христовой, — это ведь то ещё язычество, если трезво на него посмотреть.

Едва пройдя «проходную», я столкнулся на монастырском дворе с отцом Варлаамом и что-то слабо воскликнул. Тот остановился и спросил, поглядывая поверх очков:

— Никак, по мою душу?

— По Вашу, досточтимый отче…

— Пойдём, — просто сказал отец Варлаам и, вытирая руки какой-то тряпицей, зашагал к своей каморке.

 Отец Варлаам — личность удивительная. Лет ему шестьдесят пять, то есть он почти вдвое меня старше. Внешне он производит впечатление благообразного колобка, как колобок, резво катается он по всей обители. Невысокий, широкий, крепенький, ладный, с красивой волнистой чёрной бородой, с зорким прищуром сквозь круглые «чеховские» очки, которые носит лишь для точных работ, так как вдаль видит превосходно. Есть такие аскеты, что своим аскетизмом, граничащим с неряшеством, или, например, юродством пугают весь крещёный мир и даже всю братию. Отец Варлаам не из таких. С начальством и с большей частью братии он не юродствует, а общается (в основном) вежливо, разумно, внятно. По общему мнению отец Варлаам — человек бескорыстный, очень учёный и хоть не святой, но выдающийся. Но есть с ним две досадности: во-первых, отец Варлаам очень приметчив и временами пугающе откровенен, а в такой сложной, построенной из различных противовесов и недомолвок системе, как большой монастырь, откровенность — крайне опасная вещь. Когда же он говорит о Божественном, то излагает вещи почти еретические, в любом случае, не вполне ортодоксальные, да ещё таким прихотливым языком, которого впору напугаться. Есть и другой «изъян»: отец Варлаам — иосифлянин. Конечно, речь не про Иосифа Волоцкого, а про ленинградского митрополита Иосифа, осудившего «сергианство».

Хоть я не для посторонних читателей пишу, а для своих, не могу полностью исключить, что однажды возьмёт в руки эти записки и досужий мирянин (хотя на что мирянам разбирать каракули клириков?). Для него одного, да ещё для малограмотных послушников, в семинарии не учившихся или учившихся плохо, и делаю пояснение. После смерти Святейшего патриарха Тихона, изумительного светоча нашей русской веры, и аресте патриаршего местоблюстителя митрополита Петра в 1925 году в гору пошёл митрополит Сергий, вначале местоблюститель патриаршего престола, а затем и патриарх. Неоднозначные вещи предложил митрополит Сергий, а именно: поминание в молитвах светской (сталинской) власти и отказ от поминания архиереев, репрессированной той же богопротивной властью. Этими предлагающими мало поводов для гордости предложениями добился он благоволения «отца народов» и восстановления патриаршего престола. Относиться к патриарху Сергию можно по-разному. Мой, грешного человека, язык не поворачивается осудить Святейшего, который этой мерой, возможно, тщился кого-то спасти от безбожников. Есть, впрочем, мнение, что никого он таким образом не спас, а границы дозволенного ему Богом и людьми перешагнул и авторитет Русской православной церкви уронил. Мнение это умному иерею можно и дóлжно, на мой взгляд, иметь про себя. А можно излагать вслух, как делает отец Варлаам. (Называю его иереем, потому что он, как и я, иеромонах.) Понятно, что публичное оспаривание даже давних решений нашей церкви есть признание ошибочности действий нашего священноначалия. А с таким фрондёрством, вежливым, но до крайности упрямым, нужно ли пояснять, почему отец Варлаам — неудобная фигура в нашей обители, и в любой православной обители Московского патриархата будет неудобной фигурой? Нужно ли говорить, почему отца Варлаама, при всей его учёности, ни к чему наши монастырские власти не сумели приспособить, кроме как к бытности «заведующим мастерской»? Вот вопиющая несправедливость: на моей, балбеса, двери — золочёная табличка «Духовник», а отец Варлаам всего лишь заведует мастерской. Об этом я ему говорил и ему каялся, на что он, конечно, только посмеялся. Отшутился чем-то вроде «всё по Промыслу Божию». И ведь не поспоришь.

В своей мастерской отец Варлаам себя чувствует прекрасно, и вот странное дело! — хоть возится и с канализацией, и со всякими перепачканными в машинном масле железками, а всегда выглядит ухоженно и чистенько, хоть тут же бери и снимай его на общую фотографию. Руками он умеет делать всё, что твой Платон Каратаев, всё — не очень изящно, но вполне надёжно. Во время óно потребность в мастерской была велика, сейчас обитель стала богаче, и острая нужда в мастерской пропала. Чем латать какую-нибудь ржавую трубу, проще поставить новую трубу из полипропилена, пригласив городских мастеров. Я думаю, отец Варлаам не очень огорчён тем фактом, что у него работы поубавилось. Себе дела он назначает сам, семеня по обители туда-сюда и высматривая поломки, понукать его не надо, кроме того, думаю, что отец игумен и не очень хочет его понукать, чтобы лишний раз не связываться с «иосифлянином» и, паче того, чтобы не услышать вежливую по существу, но проницательную и бесцеремонную реплику в свой адрес. Так и выходит, что начальство его не тревожит. Чтó отец Варлаам делает в своей мастерской, свет под дверью которой горит порой глубоко за полночь, при его недюжинном уме и самых разных дарах? Неужели просто слушает радио да починяет чей-то сапог, за каковым (или другим схожим) занятием его всегда застаешь, если заглянешь к нему без предупреждения? Может быть, он пишет книгу? Истово молится? Поди спроси… Но меня и спрашивать не надо, я наперёд скажу, что для меня, грешного, отец Варлаам является духовным отцом. Знаю, что не для одного меня.

— Садись, — повелел отец Варлаам, протерев той тряпицей, которую держал в руках, сиденье моего табурета. — Никак, исповедоваться надумал?

Я вздохнул и принялся рассказывать всё, что успел написать выше.

— Слушаю, слушаю тебя, инок, — бормотнул отец Варлаам, когда я дошёл до внезапного приступа дурноты, и, дойдя до двери, запер её на ключ. Мне пришло в голову, что иной раз дёрнешь дверь мастерской — а она заперта. Всегда ли это значит, что хозяин не на месте?

Я закончил свой сумбурный рассказ.

— Дурак ты, — задумчиво и без всякой злобности произнёс отец Варлаам.

— Почему, отче?

— Нипочему. По ком ты тоскуешь, думаешь?

— Я разве сказал, что тоскую?

— Конечно, говорил. Не подумал, а сказал. По Анне по твоей ты тоскуешь, только глупость это всё. Сколько, говоришь, ей тогда было?

— Шестнадцать, как и мне.

— А, так двадцать годов прошло. Аннушка твоя двух мужей сменила и двух дитёв родила. Ты её на улице встретишь, чай, и не узнаешь. Совсем и не по ней твоя тоска.

— По ком же?

— По Древлей Жене, — значительно произнёс мой исповедник.

— По Древлей Жене? — беспомощно переспросил я. — А кто такая Древляя Жена?

Поймите: есть для клирика Московского патриархата что-то жутковатое в том, чтобы в полутёмной каморке без единого окна слышать про Древлюю Жену и попутно размышлять о том, мистик ли его собеседник или слегка тронулся головой.

— А не уразумеешь ты сейчас, инок: мысль твоя очень церковная, не вместит. Только и это ерунда всё. Потому что и не по ней твоя тоска. А по ком, знаешь? По Христу.

— По Христу? — я вовсе растерялся, не зная, сердиться ли на это сообщение на грани богохульства, или улыбаться, или безмолвно внимать. — Христос-то при чём здесь, отец Варлаам?

— Знамо дело, так и мыслит русский инок: про баб калякали, а тут Христос откуда ни возьмись. Христос — кто? — неожиданно воскликнул он иным тоном, требовательно, строго. — Отвечай!

— Богочеловек, — ответил я, оробев.

— Конечно, богочеловек. Не богомужчина, случаем, нет?

— Нет…

— И не богоженщина?

— Нет! — вырвалось у меня в ужасе.

— Правильно, потому что Христос — богочеловек целый. Во Христе половинное естество до целого восстановлено. А в тебе, инок, нет. Оттого и тоскуешь. А восстановления того есть два пути...

Отец Варлаам примолк.

— Какие же, отче? — робко спросил я, подождав некоторое время.

— Мирской и монашеский, не валяй дурака, будто сам не знаешь. Или ждал, что я тебе тайны Афонския открою? Дулю тебе, инок, а не тайны Афонския.

— Что же, отче: если тоскую до сих пор, плохой из меня монах вышел? — спросил я с некоторой горечью, сам не замечая, как, вслед за ним, начинаю говорить инверсиями.

— Т-ы с-к-а-з-а-л, — прохладно ответил мне отец Варлаам известными словами Христа, обращёнными к Каиафе.

Я пристыженно умолк и не сразу собрался для нового вопроса:

— Отец Варлаам, что же теперь… Исповедовать мне?

— Кого?

— Лесю, о которой я говорил.

— Сдаётся мне, что такая же она Леся, как я Мелхиседек. Исповедуй, коль хошь.

— А не лучше ли к Вам отправить её на исповедь?

— А мне зачем Мелхиседек твой? Я с царями не вожусь, у нас тута всё по-простому.

— А… искушение? — спросил я со стыдом и тайным содроганием.

— Искушение? Графа Толстого читал, отец библиотекарь? «Отца Сергия» читал? Вот, значится, и поступай, как тебе светоч русской словесности велит и повествует. Как искушение приступит, бери, значится, топор и руби себе п**********н.

— Толстой про мизинец писал… — неуверенно возразил я.

— Толстой про мизинец писал, а отец Варлаам наказует про п**********н.

— Смеётесь, отче? — спросил я с упрёком. — Я ведь не про половое чувство.

— Смеюсь, конечно. Про половое или нет ты, во-первых, зарекаться всю жизнь не моги, потому что отцы пустынники не побеждали, а ты разве отец пустынник? Гордыня великая, и правильно сегодня сам рассудил, что гордыня. А ещё скажу: к святости стремишься?

— И думать не смел! — воскликнул я.

— Но стремишься?

— Все стремимся в меру нашего убожества, отче!

— А куда ж ты на святость покусился, если искушений не имеешь? Ум у тебя есть, отец Никодим, ум, то есть голова, вот на твой ум и надеюсь. Ступай, да через недельку приди. А то и раньше придёшь. Потешил старого человека.