Крики солнца

Часть восьмая

НЕАПОЛЬ. НОЧИ

Сумерки

Время шло по-прежнему лениво – в шуме, жаре и рокоте непонятного диалекта. Дни кругло перекатывались друг в друга, и она ощущала в себе, наряду с безмятежностью, полную невозможность писать: реальность вокруг вдруг оказалась такой яркой и шебутной, что её не получалось дублировать. Да и смысла не было, даже наоборот. Из неё лезли стихи и обрывки бессвязной, «зарисовочной» прозы, но роман застыл: враждующие королевства, полные персонажей с передозировкой рефлексии, зашли в тупик. Научная работа и подавно потухла: на её долю всегда не хватало страсти. Настоящей, ощутимой красоты было слишком много, она атаковала каждый день – звуками, цветами, запахами. Вечерами влажный раздольный воздух пробирал её до нутра, и хотелось бродить по городу, по набережной, кормить чаек со стен Кастеля-дель-Ово… Только не сидеть за ноутбуком. И она поддавалась этому искушению – уходила за ним, как дети Гаммельна ушли за дудочкой Крысолова.

Кастель-дель-Ово – Замок Яйца, ничем на яйцо не похожий, – нравился ей своей доступностью (бесплатный вход в любое время – удивительно, но факт), истинно средневековой грубостью архитектуры и колоссальными размерами. Можно было часами лазать по лестницам, бастионам, внутренним дворикам и башням из обожжённых солнцем, желтовато-серых камней, и при этом здание не заканчивалось. Зубцы опускных решёток, тронутые ржавчиной, зловеще нависали над головой почти в каждом проходе. Заманчиво темнели заслонками какие-то сквозные дыры непонятного предназначения, уводившие вниз, под стены, – наверное, остатки подземных ходов. Оказываясь там, она всегда представляла себе осаду с приставными лестницами и чанами кипящего масла или внезапный штурм – то, как всю эту сложноустроенную черепаху пытались бы заполнить и покорить какие-нибудь враги Неаполитанского королевства. Как гремели их мечи и доспехи, и как доблестные воины короля из Анжуйской или Арагонской династии отражали их напор, смахивая пот с лиц.

Чайки облюбовали бастионы и отвесные стены замка, срывавшиеся прямо в море. Здесь их прикармливали туристы, и к тому же не наблюдалось такой отчаянной, как в городе, конкуренции с голубями. Они парили, подолгу не взмахивая крыльями, просто ложась на потоки ветра. Правда, вблизи были куда менее поэтичными и более чумазыми, чем издали, а их крики резали по ушам – но нужно же хоть чем-нибудь расплачиваться за покой и волю… Чайки обычно не боялись людей, и однажды она простояла с четверть часа бок о бок («бок о крыло»?) с одной из них, плечом подпирая зубец стены. Чайка сидела неподвижно, с истинной царственностью обозревая горизонт, и ветер ерошил её перья.

Она пристрастилась (практически без самовнушения) к неаполитанским бискотти – свежим и сладким, точно мечта о юности. Русское слово «печенье» категорически им не шло; в этом она мысленно соглашалась с Викой, продолжавшей забавно «обитальянивать» свою речь.

Есть было, однако, всё ещё тяжело: садясь за стол, она внутренне скручивалась от вины и отвращения, а каждый лишний кусок пролезал в горло лишь после безмолвной воспитательной беседы на предмет того, что «иначе никак». Она знала, что красота и покой были тонкой плёнкой над хаосом, недолгой передышкой в боли – на долгом, долгом пути, который только начался. Краткосрочная анестезия, которой не хватит до конца операции. По ночам ей всё ещё снилась бездна – чёрная, голая, бессмысленная бездна жизни, оспяное лицо ночного города, в которое она заглядывала несколько раз. Каждый раз – после очередного разговора с Т., подобного битве, где проигравший и победитель заранее предопределены.

Она ждала возвращения боли, как приговорённый ждёт казни, коротая в темнице последнюю ночь. Ждала, но уже не хотела её. В Неаполе всё доказывало, что можно жить и без боли. Просто жить. Странно.

Мартина, присылая ей номер своего друга, умолчала о единственной детали: что он тоже знает о существовании «девушки из Сибири» и не прочь написать ей первым. Сообщения Чезаре, сдержанные и скупые, приходили сначала на русском и только затем – на итальянском. Он поведал, что учит русский четыре года («Мазохист», – подумала она) и что любит историю, особенно русскую (она уверилась в своём мнении). Спустя пару дней Чезаре предложил встретиться, чтобы попрактиковаться в языках, и она, поразмыслив, с прохладной вежливостью согласилась. Какая, в конце концов, разница? Она сможет сбежать, спрятаться, раствориться в любой момент, как уже делала много раз раньше, – и всем на свете Чезаре, Джованни или Луиджи будет сложнее дозваться её, чем если бы они потерялись в глухом лесу.

Ночь первая

Посовещавшись, они выбрали воскресенье; точнее, выбрала она, потому что Чезаре с подозрительной готовностью соглашался на любую дату. Место он тоже предоставил уточнить ей, хотя она долго отказывалась, повторяя, что не знает города. В конце концов, она выбрала нечто людное, хорошо обследованное и не очень далёкое от их дома с собором – чтобы, в случае чего, побег прошёл без осложнений.

По пути туда она впервые воспользовалась дорогим и неудобным неаполитанским автобусом. Там было так же душно и шумно, как на поезде до Помпей, но гораздо сильнее трясло и швыряло на поворотах. В России такого водителя посчитали бы лихачом, но здесь, само собой, никто не реагировал. Начиная тормозить, автобус кряхтел и фыркал, как больная кошка; компания пронзительно орущих мальчишек с банками колы изображала эти звуки – даже довольно смешно.

Чезаре опаздывал, хотя и не критично. Жара плавила и лишала способности здраво мыслить. Она немного побродила, а потом присела на толстую цепь, натянутую у фасада дворца между двумя столбиками. Цепи были декоративными, так что сидеть на них, наверное, не полагалось, – но итальянцы спокойно сидели, и она села тоже, преодолев себя. Села и уставилась под ноги, в камни: их отполированный шагами глянец гладко блестел, вбирая кусачие поцелуи солнца.

– Привет, – по-русски сказал кто-то над ней. Она подняла голову.

Чезаре был довольно высоким – возможно, поэтому её сразу подбросило с цепи, будто разрядом тока. Инстинктивное желание быть не настолько ниже собеседника.

– Привет.

Она вдруг резко осознала, что вряд ли выглядит так, как подобает «молодому перспективному учёному» из России. По крайней мере, куртка могла бы быть не такой застиранной, а джинсы – не такими добитыми временем. Идеально отглаженная, даже на расстоянии пахнущая порошком рубашка Чезаре и его серо-синие туфли (в её родном городе скривились бы: щёголь) намекали на несколько иные стандарты.

– Я Чезаре, – он улыбнулся и пожал ей руку. – Извини меня за опоздание.

«Извини меня» слегка рассеяло иллюзию. Утрированно правильный русский, на котором говорят иностранцы. И всё-таки – всё-таки где акцент? Он мог бы быть сильнее. Он должен был быть сильнее. Так чисто на её памяти в Неаполе говорили только профессора, и то не все.

Почти мистика.

Ничего страшного, конечно же. Не так уж сильно он и опоздал. Её зовут так-то и так-то.

Совершенно все неаполитанцы, независимо от пола и возраста, первым делом при встрече интересовались, нравится ли ей Неаполь. Они могли (как, например, синьора Лауретта) сколько угодно критиковать город за что угодно – за грязь, шум, невоспитанность молодёжи, уровень преступности, в том числе организованной, – но с жадностью ждали восхищения им, как римские меценаты и императоры, наверное, ждали славословий поэтов. И затем принимали это восхищение, как должное. После уже начинались вариации: «Из какого ты города?», «Сколько ты учишь итальянский?», «А в России сейчас лежит снег?». Зато в первом вопросе исключений не было.

Чезаре спросил, как ей удобнее пока говорить – на русском или на итальянском? Его русский ужасен, он знает (чуть виноватая улыбка), поэтому поймёт, если она не захочет слушать.

Ей не принципиально, сказала она, стараясь не удивляться этой дуэли вежливостей. Разумеется, он может говорить по-русски, если хочет. И вообще – он очень хорошо говорит.

– Спасибо, – сказал Чезаре. Тон был польщённым, но не настолько, чтобы решить, что он напрашивался на похвалу. – А потом наоборот, да?

Конечно.

Они медленно брели по шумной, необычайно людной Виа Толедо: начиналась воскресно-прогулочная вылазка людей. Каждый вечер, особенно в выходные, ей казалось, что дома выталкивают неаполитанцев на улицу, не удерживая их в стенах. Здешнюю толпу она могла сравнить разве что с Вавилоном московского метро или аэропорта: сибирский городок казался благостной деревушкой по сравнению с этим.

Обсуждали тонкости и сложности языков – степенная, очень приличная тема. Она, естественно, посетовала на congiuntivo и разветвлённую систему итальянского глагола вообще.

– О да, – с сочувствием кивнул Чезаре, воспроизведя рукой в воздухе что-то странное. Хоть жесты у него итальянские, и то ладно. – Это правда трудно. Даже мы сами часто ошибаемся.

(Лауретта и Мартина говорили ей то же самое, но ситуацию это не облегчало).

– А что трудно вам? Падежи?

– Падежи… – (Звук [ы] у него выходил мягче и тоньше, чем нужно). – Нет, падежи – это… Нормально? Можно так сказать?

Она понимала его: сама чувствовала себя так, говоря по-итальянски или по-английски. Как человек, ногой нащупывающий на льду хотя бы относительно не скользкое место.

– И что тогда? Порядок слов? Хаотическое ударение?

– Нет. Префиксы, – с призвуком искреннего ужаса признался Чезаре. Она искоса посмотрела на него: непохоже, что шутит. Лицо озабоченное, как при написании эссе о какой-нибудь «серьёзной проблеме». – Доехал, проехал, заехал, выехал… Ужасно!

– Ещё переехал, уехал, проехал… И «понаехали», – подхватила она, пытаясь не засмеяться. – Да, действительно. Другой тип языка.

– Но мне нравится, – смягчившимся голосом. – У вас самый красивый язык в мире!

Она могла бы поспорить с этим, но не стала. Знал бы он, сколько крови и сил из неё выпил этот «самый красивый» в последние годы. Столько, что итальянский стал противоядием.

Хорошо, что не знает.

– Но мне тоже нравятся ваши времена. Нравится, что столько смыслов по-разному обозначаются. В древности и у нас такое было, но теперь утратилось.

Текучесть и завершённость, и предшествование одного другому, и неуверенность, и личное мнение, и разные неуверенности в прошлом и будущем… Глаголы наращивали суффиксы и вспомогательные слова, менялись внутри по разным моделям, будто живые существа, – лабиринт, подобный запутанной, восходящей под купол громаде католического собора. Рай для филолога; ад для человека, который просто пытается что-то сказать. Ей казалось, что это точнее отвечает реальности. Тому, как сложны сплетения всего, как трудно порой докопаться до причин и следствий.

Жаль, она едва ли сумеет объяснить это Чезаре.

У него были тёмные, с каким-то вишнёвым отливом глаза и абсолютно римский (в античном смысле) профиль. Даже как-то стереотипно.

– Знаю, – неожиданно сказал он – спокойно и просто. – Мы говорили о древнерусском языке.

А вот это уже не стереотипно.

– О древнерусском? – изумилась она. – Здесь, в Неаполе?

– Да, в университете.

И Чезаре очертил ситуацию с преподаванием русского в Италии. Там, где она раньше видела поверхностное, неглубокое озерцо, скрывался океан с тёмными пластами воды и светящимися рыбами на глубине. С такой страстью при ней никто не говорил ни о России, ни об изучении языков в принципе (пышные речи политиков и университетского руководства по праздникам в счёт не шли). Чезаре знал слишком много для итальянца – и в сочетании с ошибками это звучало почему-то даже убедительнее.

По мере очерчивания ситуации и её собственных – по возможности кратких, чтоб не занудствовать, – рассказов о своей теме они прошли Виа Толедо, миновали Пьяццу Муничипио, несколько раз свернули… Темнеющий город вырастал вокруг, набухая прохожими и прохладой. Из баров горьковато тянуло кофе и сладко – различными dolci[1]. Волнение первых минут отпустило, и теперь ей было до странности спокойно: Чезаре, со своими отполированными до блеска туфлями и аккуратной бородкой, выглядел цивилизованно и надёжно. Похоже, ей всё-таки не придётся бежать.

Разговор плавно перетёк от языков к неаполитанскому диалекту; потом – к вопросу о древней, крепко пустившей корни вражде итальянских Севера и Юга и к идее их разделения (не такой уж бредовой, на взгляд обоих); потом – к России и Италии вообще и, естественно, к политике. Она попыталась быстрее свернуть эту тему, но Чезаре ощутимо сопротивлялся. В нём чувствовался идеализм и донкихотская готовность бороться «за правое дело», сколько бы противников этого дела ни сидело в кожаных креслах на данный момент. Пришлось с опаской спросить, не коммунист ли он (такое предположение возникло у неё почти сразу); «Бывший», – серьёзно сказал Чезаре, и она хмыкнула с облегчением. Один знакомый-коммунист у неё был в России, так что дискуссий о правах, ответственности, эксплуатации слабых и аморальности капитализма хватало с головой.

– Многие идеализируют Советский Союз, – осторожно заметила она, когда они, по предложению Чезаре, уже перешли на итальянский.

Перед этим она морально приготовилась к обороне: мозг напрягся и встал в стойку, как боец, собираясь улавливать хоть одно слово из дюжины, а остальное восстанавливать по контексту. Однако Чезаре подошёл к делу на удивление бережно (по крайней мере, для неаполитанца): говорил не спеша, без вкраплений диалекта, лавируя вокруг рифов сложной грамматики. Её немного уязвляли такие откровенные льготы, но благодарность всё-таки перевешивала: слишком уж не в обычае итальянцев заботиться о том, понимают ли их приезжие.

– Мне трудно судить, потому что я не жила в то время. Не берусь оценивать.

– Да, я тоже всегда так говорю, – кивнул Чезаре. – Но считаю, что должна быть хоть какая-то позиция. Иначе какой во всём смысл?

– То есть?

– В истории, например. Ведь факты всегда оцениваются тем, кто пишет. Необъективно. Этого не избежать.

– Но крайние позиции искажают правду, – сказала она. – Хвалить или ругать однозначно – это тоже не выход. Думаю, нужно искать… середину, видеть плюсы и минусы.

Какая разумная, красивая трактовка – залюбуешься; жаль, что в жизни не воплотить.

С тоской она подумала о собственной готовности к уступкам и компромиссам: в памяти уже навскидку, без долгих раздумий, всплывало с десяток мутных и унизительных выборов, за которые сейчас было стыдно. Выборов, когда она не смогла сказать «нет», встав на сторону чего-то одного, светлого и чёткого. Большинство таких случаев ниточками тянулись к Т. и семье.

“Attenti!”[2] – воскликнул Чезаре, за предплечье оттаскивая её от скутера, проносившегося по переулку; она очнулась от задумчивости и мягко высвободилась из его обхвата.

– Плюсы и минусы, – чуть задохнувшись, повторила она, когда Чезаре вопросительно приподнял брови. – Смотреть на всё с разных сторон.

Чезаре издал по-кошачьи горловой звук – что-то среднее между «м» и «р» – и попросил пример.

– Татаро-монгольское иго, – сказала она, чувствуя себя игроком, который швыряет на стол козырь. Получай, раз так любишь нашу страдальческую историю. – О нём ведь чего только не пишут сейчас. Как это повлияло на нашу культуру, как в итоге сплотило князей Руси… Может быть, и единого государства не сложилось бы без него. Но в то же время из-за него мы так сильно отстали от вас, – (выдавить улыбку). – Когда вы строили соборы, интриговали при дворе Папы, писали стихи, мы… – она перевела дыхание, – делали глиняные плошки.

Он тихо засмеялся.

– Ах, да. И охотились на медведей. И пили водку. И приносили младенцев в жертву лесным богам.

Она поперхнулась.

– Младенцев? Здесь и так говорят?

– И пишут. Кое-кто до сих пор, – он помрачнел. – Но я знаю, что это неправда. Я понимаю, о чём ты, но правду не скроешь за двойственными оценками, – несколько шагов они прошли молча – думая каждый о своём. – А насчёт ига… Мне нравится, как поступал ваш Юрий Даниилович. Нравится его дипломатия. Он сумел и создать хорошие отношения с ханами татар, и добиться для Москвы свободы. Хотя бы относительной, но свободы.

Иногда он говорит, как политик с экрана в период предвыборной кампании. Очень харизматичный политик.

Она отбросила эту мысль.

– Да, он не сражался с ними… в лоб, – закончила она по-русски и нервно усмехнулась. – Come contro i nemici[3]. Это было разумнее. Вот об этом я и говорю – о разносторонности.

– Зато вашим тверским князьям не хватало разносторонности, – грустно кивнул Чезаре. – Бедный Александр Михайлович. Это ведь его, если не ошибаюсь, убили в Орде вместе с сыном?

Александр Михайлович Тверской?! Ей окончательно стало не по себе. Такие мелкие (по общим меркам) подробности истории она сама помнила смутно, лишь благодаря подготовке к экзаменам в конце школы. А это было, как говорится, давно и неправда. Она явно знает итальянскую историю в разы хуже, чем Чезаре – русскую. Удружила Мартина: подпитала комплексы… Может, ткнуть его в бок под жемчужно-серой рубашкой – проверить, настоящий ли он?

– Д-да. Но я сама уже не уверена. Обычно в связи с этой эпохой больше пишут не о нём, а об Иване Калите.

– Конечно, Калита! – воодушевлённо воскликнул Чезаре. Она поняла, что его сейчас опять «понесёт», как дикого мустанга без седла, и в шутливом ужасе замахала руками.

– Может быть, обсудим уже что-нибудь итальянское? Вот это, например, – она кивнула на зловещее, приземистое тёмное здание, мимо которого они шли, – что такое?

Он помрачнел.

– Одно из представительств Муссолини в Неаполе.

– Представительств? Как бы резиденций?

– Более-менее, – Чезаре вытянул длинный, почти белый в полумраке палец. – Видишь дату? Римскими цифрами.

– Да, – близоруко щурясь, сказала она. – Но число какое-то чересчур маленькое.

– Это год новой эры, – его ухмылка теперь была горькой, непривычно злой, а между бровями пролегла складка. – Они считали время от начала фашизма. И надпись оставили даже сейчас.

– Да, – закашлявшись, она застегнула куртку. Ей ещё не доводилось беседовать о фашизме с прокоммунистски настроенным итальянцем, и чувство неловкости вернулось в двойном размере. – Но ведь это тоже часть истории. Память. Как раз объективность.

– Объективность? В Италии нет объективных, – с плохо скрытым презрением сказал Чезаре. – Здесь или обожают Муссолини, или ненавидят его. Есть ещё те, кому всё равно. Никакой середины.

– Обожают или ненавидят – как нас? – спросила она, надеясь перевести всё в шутку. Чезаре ответил не сразу; чёрная стена уже кончилась, когда он заговорил снова:

– Мой дядя уверен, например, что при Муссолини жилось лучше. Что он был прав. Всё как ты говоришь: не нам судить, – он покачал головой. – И всё-таки я не согласен. Каким может быть народ, думающий вот так?!

Чезаре возмущённо взмахнул рукой со сложенными пальцами. Она вздохнула.

– В тирании, по-моему, всегда виноваты не народ и не вождь, а система. Много разных факторов. Потому и сложно судить.

– Может быть, – произнёс Чезаре, а после добавил с неожиданной жёсткостью – так, что повеяло памятью его царственного тёзки: – Но все получают то, чего заслуживают. И народ тоже.

Она вздрогнула. Эту истину, безусловно верную, совершенно не хотелось признавать. «Все получают то, чего заслуживают»… Она задумалась о Т. и о гибели С. О странной, полной слёз и надрывов любви своей бабушки. О лысине отчаявшегося психиатра.

Звёзды, усыпавшие южное небо, отражались в циферблате часов Чезаре.

– Sì, – поколебавшись, сказала она. – Sì, hai ragione.[4]

[1] Сладостями.

[2] «Осторожно!»

[3] «Как против врагов».

[4] «Да, ты прав».