Крики солнца

Часть девятая

Ночь вторая

На другой день они встретились как-то естественно, по очень беглой договорённости – будто оба знали, что не могут не встретиться. Чезаре ждал её после курсов, когда город уже снова завернулся в прозрачное покрывало сумерек. На курсах не случилось ничего впечатляющего. Повторялись степени сравнения итальянских прилагательных и предлоги, упрямо не совпадающие с русскими. Обсуждались азартные игры как социальная проблема современной Италии (она грустно поняла, что придётся, наверное, писать эссе на заданную тему – ещё одна, помимо отношений с дамой-профессором, горчинка в сладости пребывания здесь). Вика и Нарине с жаром обсуждали шопинг, в который собирались пуститься на днях. В общем, всё шло своим чередом – спокойно, по законам исторической хроники. Ей начинало казаться, что в Италии всё ощущается так: будто в Библии. «И сотворил Господь небо и землю, и увидел Он, что это хорошо». Никаких катаклизмов, всё так, как должно быть.

Утром она потерзала немного ноутбук, но вскоре, пообедав салатом, ушла кормить чаек: диссертация вела себя, как упирающийся осёл, и корпеть над ней было совершенно бессмысленно.

Ни одна её мысль не была посвящена Чезаре. И всё-таки, увидев его у ступенек входа, она осознала, что истерически разрыдалась бы, если бы он не пришёл.

– Ты уже была на Lungomare? – спросил Чезаре по-итальянски. Невольно она заслушалась: какое дивное слово, под стать речи каких-нибудь сильфов из кельтских легенд. «Набережная» – по-русски тоже звучит хорошо, широко и мощно, но грубовато для Неаполитанского залива.

Была пару раз, но она не против. Ей там нравится.

Стремительно стемнело, и поднялся ветер. На чёрной бахроме волн серебрились звёзды; в темноте какие-то девушки с визгами покидали своё убежище на валунах у воды. Их рваные джинсы издали напоминали хвосты русалок – весёлых русалок, кричащих по-неаполитански. Бледно-зелёный, розовый, жёлтый свет лился из отелей и ресторанов, заполняя набережную; официанты спешно уносили зонтики и складные столы, спасая их от разбушевавшегося ветра.

Индус в вязаной шапке подходил то к одной, то к другой парочке, предлагая синие розы. Подошёл, улыбаясь, и к ним; извинившись (зачем?..), Чезаре прервал разговор и вежливо отправил индуса восвояси. Точнее, так она предположила, потому что ни слова не поняла: это был не итальянский, не диалект и даже не английский.

– Хинди, – догадалась она через несколько шагов. – Ты обратился к нему на хинди.

– Да, – Чезаре улыбался. – Начинал учить его немного, потом забросил. Я люблю Индию. Хотел бы увидеть её… Но Россию – сильнее, конечно, – прибавил он по-русски, словно опомнившись.

Она покачала головой.

– Русский, хинди… А что ещё?

– Сербский. Японский. И пенджаби. Но там я знаю только пару слов. И японский, к сожалению, скоро пришлось оставить, – он улыбнулся шире, увидев её лицо. – На этом моменте все обычно просят что-нибудь сказать. Странно, что ты молчишь.

Было крайне трудно сопротивляться, и она улыбнулась в ответ.

– Просто сама ненавижу, когда так делают. Но скажи, если хочешь.

Чезаре представился по-японски. Звучало красиво, странно и отчего-то печально – как стук дождя по стеклу.

Вывеска очередного ресторана на набережной гласила: “I re di Napoli”[1]. Забавно, но на удивление уместно: несмотря на ветер, который хлестал в лицо, насквозь продувал рёбра и призывал плотнее запахнуть куртку, она чувствовала себя хозяйкой камней на набережной, и залива, и очертаний дремлющего Везувия.

И мягкого, успокоительно-волнующего голоса Чезаре. Так мог бы говорить император с советниками – предупредительно, но с полным осознанием собственного превосходства. Никому не отдавая предпочтения.

– Почему ты так смотришь? – чуть погодя спросил он. – Думаешь, что я сумасшедший?

– Почему сразу сумасшедший? Может быть, просто полиглот, – они прошли ещё немного. – Я маловато знаю об Индии, но читала индийские мифы. Это… завораживает.

– Как всех европоцентристов, – чуть насмешливо, но не обидно, отметил Чезаре. – Да, в детстве у меня была книга индийских сказок. Большая, – (как истинный неаполитанец, он показал руками, насколько большая – вопреки темноте). – С картинками. Я любил их рассматривать – все эти боги с синей кожей или с восьмью руками… Просто вау. А какие сказки тебе нравятся?

– Тебе её подарили?

Ей не хотелось пока углубляться в тему сказок: придётся ведь тогда каяться и в фэнтези (а Чезаре не похож на человека, который в детстве прятал под подушкой «Властелина Колец» и мастерил самодельные луки), и в своих потугах на творчество – а это всё-таки слишком личное. Они же видятся второй раз. Просто смешно.

– Да, мама принесла с работы.

– Твоя мама библиотекарь?

– Нет, – он не напрягся, как напрягались многие её знакомые мужского пола при вопросе о матери, но и не пустился в подробные рассказы. – Швея.

– У тебя большая семья?

– Не очень. Мать, отчим и два брата, – Чезаре вздохнул. – Старших.

Именно как в сказках, подумала она, но не стала это озвучивать.

По её просьбе Чезаре вкратце поведал о себе – на осторожном, «для чужих», варианте итальянского. Получалось нечто спокойно-сдержанное, но чреватое внутренними бурями. Как весь он.

– А почему ты до сих пор учишься? – осмелилась спросить она: по её подсчётам выходило, что Чезаре старше всех своих однокурсников. – Если не секрет.

Реакция походила на вчерашний случай. Чезаре потемнел лицом, но (она чувствовала) не отталкивая её, как сделал бы Т. Просто оставаясь наедине с каким-то скелетом из пыльного внутреннего шкафа. Итальянского шкафа, конечно же.

– Не секрет. Просто были проблемы дома. Полгода я там не жил и не учился в университете, потому что работал, – объяснил он на подчёркнуто правильном русском. – Так что взял дополнительный год.

Тон Чезаре, в принципе, располагал к дальнейшим расспросам, но она на них не отважилась. За скупым и бессодержательным словом «проблемы» угадывалась боль. А она всегда чуяла боль: натаскалась на неё, точно гончая.

– Теперь твоя очередь, – объявил Чезаре, переходя на итальянский. Она поймала себя на том, что ей всё приятнее его слушать; было неловко думать об этом. Неловко думать вот так о ком бы то ни было, даже в теории. – Расскажи о себе.

Она замялась.

– Хм. Это обязательно?

– Нет, но я хочу послушать.

– У меня в жизни нет ничего особенно интересного.

– Трудно поверить, – он осторожно приобнял её за плечи. – Ты дрожишь. Холодно?

Она высвободилась, хоть и без особого желания.

– Ничего страшного. Просто ветер.

– Может, caffè?[2] Или перекусить?

– Нет-нет! – она постаралась подавить ком в горле и приступ паники. – Спасибо, всё в порядке. Я не голодна.

Чезаре одарил её крайне скептичным взглядом, но не стал возражать.

– Ну, так что там скучного и неинтересного?.. Внимание, дамы и господа! – гнусаво провозгласил он, изображая, видимо, рупор. Парень и девушка у спуска к воде хором вздрогнули и прекратили целоваться, услышав этот славяноязычный призыв. – Слово предоставляется гражданке России, магистру филологии, знатоку иностранных языков… – (он не отреагировал на её раздосадованное шипение), – …которая обожает Италию, хотя обожать тут можно только еду и архитектуру, и очень редко ошибается в артиклях…

– Что мне сделать, чтобы ты закончил? – спокойно осведомилась она; к ним оборачивался как минимум каждый третий прохожий, а её разбирал глупый смех.

– Рассказывать о себе. Я не закончу, пока ты не начнёшь, – с интонацией ласкового палача сказал Чезаре и набрал в грудь воздуха. Она завела руку за спину, притворяясь, что намерена дать ему особый полиглотский подзатыльник, а он вдруг перехватил её запястье. Не больно, но крепко.

Почему-то это смутило: в голову полезли все слухи о репутации неаполитанских парней, о темпераменте итальянцев в целом, о славе Калиостро и Казановы… С другой стороны, странно опасаться рядом с Чезаре, таким добропорядочным на вид. Она чуть отстранилась и стала рассказывать.

Чернота волн и неба сгущалась, в воздухе плыл запах соли; какой-то мужчина с фотокамерой и седой прядью в чёлке курил, окаймляя взглядом залив, и казался живым мертвецом в призрачном свете отелей. Чезаре шёл и слушал её молча; шаги его были чёткими, как у военного, и входили в противоречие с очевидно дорогой обувью. Она отстранённо подумала, что профиль у него будто бы ещё породистее и строже, чем был вчера, – а потом, уже не отстранённо, испугалась от того, как быстро эта породистость расплывается…

– Che c’è?![3] – Чезаре остановился, и они едва не налетели на очередную целующуюся парочку. Lungomare здесь делала плавный поворот – по берегу вдали теперь тянулись сады и мягко сияющие виллы.

Она провела рукой по щеке. Пальцы были мокрыми.

Как можно расплакаться, не заметив?.. Идиотизм.

И ведь не сказала ничего из главного, страшного – ничего о Т., ничего о диагнозе, ничего о скандалах дома, почти ничего об аварии в ноябре. Бормотала какую-то суетную ерунду – а теперь рыдает, будто на исповеди.

«Умом Россию не понять – в Россию можно только верить». Вот и мучайся, гадай, если так любишь нашу бесовщину, – с обречённой мстительностью пожелала она Чезаре.

– Ничего-ничего. Прости. Ветер сильный.

Он смотрел на неё внимательно и тревожно. Пожалуй, слишком внимательно и тревожно; ещё и без унизительной жалости. Убийственное сочетание. Так не бывает.

– А сейчас хочешь caffè?

На этот раз она согласилась. Впервые пила настоящий итальянский эспрессо – короткий, обжигающий горечью; глушила горечь водой и грелась. Чезаре с красивой аккуратностью держал чашечку и всё так же участливо смотрел на неё. Деньги за кофе принял, но только после долгого и методичного убеждения.

Когда они возвращались вдоль набережной, она заметила, что мужчины с седой прядью и камерой уже не было на берегу.

Ночь третья

– Piazza Dante, – представил Чезаре, хотя это и так было очевидно: в центре площади высился беломраморный памятник великого странника по Аду, Чистилищу и Раю. Его мантия, как на всех хрестоматийных изображениях, ниспадала длинными складками, почти подметая постамент; Данте вытянул руку, и она гордо реяла над землёй, указывая невесть куда. – Nel mezzo del cammin di nostra vita[4]...

Что-то внутри неё дрогнуло от тепла, нагрелось и растаяло. Но Чезаре замолчал, поэтому блаженство быстро сошло на нет.

– А дальше? – разочарованно спросила она, самой себе напоминая ребёнка, у которого отобрали мороженое.

Точнее – gelato, конечно же.

– Дальше не помню, – он виновато засмеялся. – Прости.

– Вы наизусть учили «Божественную комедию»?

– Только первые несколько терцин. В школе. И я почти ничего не помню, к сожалению.

«К сожалению», однако, звучало не совсем искренне и сопровождалось вкрадчивой, как у Чеширского Кота, улыбкой. Она сказала себе, что надо бы смотреть на новую площадь; и желательно – только на неё.

– Я дважды читала её, – она вздохнула. Досадно, когда единственный повод для хвастовства в твоей жизни – количество прочитанных книг. С другой стороны, ныть об этом вслух жалко и бессмысленно. – Мне очень нравилось. Это так... величественно и схоластично.

– Средневеково, – подсказал Чезаре. – Ты любишь Средневековье, да?

– Безумно, – застенчиво призналась она. Они уже успели обсудить Умберто Эко и его двойственный статус в современной культуре. Чезаре был из лагеря тех, кто «не читал, но осуждает» – за игры с историей, литературой и ценностями. Ей мешала с ним согласиться порочная этическая относительность. Проще говоря, Эко нравился ей не меньше, чем Данте. – Эта атмосфера и… Системность. Всё как в кристалле, весь мир до Бога. Всё наглядно, но так сложно устроено. Это здорово. Рассудочно и в то же время… Как-то по-детски.

Она думала о бестиариях, о травниках, об алхимических руководствах и сборниках легенд, которых именно в Средневековье и именно в Европе было создано великое множество. О картах с неизвестными землями – там, где, по слухам и домыслам, живут кентавры и сатиры, ползают василиски, сражаются за изумруды люди с собачьими головами, а смола ядовитого древа анчар отравляет всё в округе. Почему именно тогда? Может, люди были честнее и наивнее – или просто больше верили в чудо?

Ей казалось, что она и сама очутилась в такой же Terra Incognita. В стране чудес с обнулёнными законами логики. В небывальщине.

И близость Чезаре усиливала это чувство.

– Да… Да, я не думал об этом, но, наверное, ты права, – серьёзно сказал он. Какая-то рыжая девушка с пирсингом в носу помахала ему, пробегая мимо, и он поднял руку в ответ – в рваном неаполитанском приветствии. – Данте великий поэт, но здесь его не знают.

– Не знают?

– Нет. Только общие места. Здесь ужасно необразованные люди, – он сокрушённо поморщился. – Вот в России все знают Пушкина.

Да уж… С. говорил о Пушкине с неизменным восхищением (ещё бы – написав о нём пару десятков статей) и как-то по-домашнему, словно о любимом пледе. Присаживался в своё кресло на кафедре, складывал домиком тонкие пальцы и усмехался: «Да, занятно было бы прогуляться с таким человеком, как Александр Сергеевич. Вот знаете, просто так прогуляться… По-приятельски. С Достоевским страшно, с Толстым – не по себе, с Чеховым не хотелось бы, а вот с ним… Занятно, занятно».

Занятно было его универсальным словом для выражения одобрения. Занятным могло стать всё – от книги или фильма до сорта сыра или человеческого характера; но так же легко было и утратить эту занятность.

У неё сжалось сердце.

– У нас тоже мало кто хорошо знает Пушкина.

В лавочке неподалёку от площади продавали местный лимонный ликёр: два стеллажа полнились жёлтыми бутылками разных размеров и форм. Бутылка-полумесяц, бутылка-скрипка, шар с позолоченной пробкой – будто объёмная модель солнца. Была и форма, заставившая её смутиться. Что поделать: Неаполь.

Они с Чезаре бродили уже третий час – а может, четвёртый: счёт времени пресёкся. Вика, испытующе щуря глаза, допытывалась, где она пропадает каждый вечер. «А тот парень, который с тобой сегодня поздоровался в кампусе? – небрежно припечатала более проницательная Нарине. В тот момент она заплетала косу, слушая что-то готическое, и якобы хранила полную индифферентность к их разговору. – Вы с ним потом пропали куда-то». «Парень?! – Вика так подпрыгнула на стуле, что чуть не опрокинула его. По комнате заметались мерцающие огоньки журналистской алчности. – А я даже не видела! Высокий? Из Неаполя? А как зовут?»

Достаточно. Из Неаполя. Чезаре. Ничего сверхъестественного, у них просто взаимное обучение.

Что-то типа педагогической практики? Да, типа того.

Теперь, когда ей вспоминался вопрос о педпрактике, почему-то хотелось нервно смеяться.

– Недавно я прочитал «Капитанскую дочь», – по-русски сказал Чезаре. – Чудесная книга.

– «Дочку», – машинально поправила она, провожая взглядом парня, с отрешённым лицом катившего на светящемся самокате. В полумраке и толкотне толпы казалось, что он просто плывёт по воздуху. – «Капитанскую дочку». Да, я тоже люблю её.

Другие вещи Пушкина – «Маленькие трагедии», например, или «Евгений Онегин» (читая впервые, она жалела Ленского: по какому небесному сценарию поэта всегда убивают?..) – нравились ей куда больше, но она решила не усложнять Чезаре жизнь.

– Главный герой – настоящий мужчина. Военный, – Чезаре вздохнул. – Не то что мы здесь. Это впечатляет.

«Богатыри – не мы». Думая об офицерских погонах Т., она невольно засомневалась: так ли уж прекрасен этот восторг перед русской армией?

– Необязательно быть военным, чтобы быть настоящим мужчиной.

– Да, правда. Но он взял на себя долг и исполнял его. Защищал свою честь и жизнь любимой, свою страну, – голос Чезаре смягчился. – По-моему, это правильно.

Облака в небе были похожи на фрагменты витража: розовые, жёлтые, зеленоватые. Никогда до Неаполя она не видела таких пёстрых закатов. И не слышала, чтобы такие вещи говорились всерьёз и искренне.

А если он искренне – то откуда он вообще взялся здесь? Из другого мира?

– И ещё мне понравился Пугачёв, – продолжал Чезаре. – Бунтовщик, но такой… человечный, не как обычно пишут исторических персонажей. И совсем не сволочь.

Чтобы не расхохотаться, она прикусила губу.

– Ты знаешь слово сволочь? Только не говори, что специально учил русские ругательства.

– Только не говори, что ты не учишь итальянские, – парировал Чезаре.

Она делано возмутилась:

– Ещё чего! Ты сам меня назвал интеллигентной. Нисколько не интересуюсь такими глупостями.

– И правильно, – Чезаре кивнул, а потом наклонился к её уху и прошептал, обдавая жарким дыханием: – Потому что надо учить не итальянские, а неаполитанские. Они выразительнее.

То, что они как раз свернули на относительно безлюдную улочку, смущало ещё сильнее. Она потёрла шею и отстранилась.

– Отлично. Как только решу сменить тему диссертации и заняться неаполитанскими ругательствами, попрошу у тебя консультацию эксперта.

– Попроси, попроси, – промурлыкал Чезаре. Из-под красно-жёлтой светящейся вывески выползал запах теста, горячего сыра и ещё чего-то упоительно вредного и вкусного. Неаполь уже выработал у неё частичный иммунитет к пиццериям и закусочным на улице, но именно сейчас, как назло, предательски подводило желудок. – Хочешь пиццу? Здесь очень хорошая.

– Кофе, пицца… – пробормотала она, для порядка изобразив недовольство. – Тебе осталось только оказаться сыном мафиозного дона. Сплошные стереотипы.

Чезаре галантно открыл перед ней дверь. Он не улыбался, но чертята в его глазах плясали неаполитанскую тарантеллу.

– Стереотипы – это прекрасно! Обожаю стереотипы. Я просто их король.

– Тогда уж дон. Или дож.

– Царь, – заключил Чезаре, гордо приподняв подбородок. – Слава России!..

Пицца действительно была бессовестно, недопустимо вкусной. Она ела и удивлялась, что не чувствует привычной тошноты. По радио играла то итальянская попса с приторным содержанием, то португальская с содержанием непонятным; Чезаре морщился. В ходе беседы выяснилось, что он знаток русских хитов разной степени древности. Услышав, кто его любимый певец, она ужаснулась и даже не сразу осознала свою бестактность.

– Не переживай, все точно так же говорят, – засмеялся Чезаре, стирая с губ томатную пасту. – Мол, как можно из всей русской музыки выбрать именно его?

А из всех русскоязычных собеседников (и собеседниц) – именно её?.. Несмотря на элегантные туфли и рубашки, со вкусом у Чезаре определённо беда.

– Тебе совсем всё у него кажется ужасным? И вот это?

Чезаре напел по-русски несколько фраз. Если игнорировать текст песни, можно было заслушаться: голос ложился на мелодию плавно и просто, как однотонная шёлковая лента. Старый скрипач, что каждый день приходит к её собору (дико, но она уже и про себя так звала то место – мой собор, мой купол; будто собственничество имеет смысл для чужака, приехавшего в страну на два месяца), – вот чья музыка навевала похожие чувства. Красиво, но грустно, проще говоря.

Грустно, но красиво.

– Это неплохо, – признала она, глядя почему-то на его манжету. Сегодня рубашка Чезаре была тёмно-фиолетовой – почти пурпур королевской мантии. Шутки шутками, а всё же есть в нём нечто царственное; имя сказывается, возможно? – И ты здорово поёшь. Учился?

У Чезаре вытянулось лицо.

– Ах, нет, зачем этому учиться? Просто вою в душе иногда.

Последняя часть, естественно, была сказана на итальянском.

– Зачем, и вправду…  В Неаполе нормально уметь петь, да?

– Не уметь, а петь, – хихикнул Чезаре, слегка разбавив краски своего царственного образа. – Или выть. Умеет мало кто, но все воют.

– Я заметила, что часто свистят на улицах.

– В России нет?

– В России это плохая примета. Говорят, денег не будет.

Он хмыкнул.

– Ну, здесь бы это никого не остановило. Поющие неаполитанцы – разве не стереотип?

– Пожалуй, ты прав. Иногда стереотипы – это прекрасно.

С ним было так легко разговаривать – и лишь к исходу второго куска пиццы она сообразила, что давно не смотрела на часы.

Как поздно. Ей, наверное, пора: дама-профессор неправильно поймёт, Вика и Нарине начнут вызванивать. Было очень радостно увидеться, спасибо, но…

– Посиди ещё немного, – с молящим взглядом попросил Чезаре. Она собрала все силы, чтобы устоять. – Там ветер, и ты опять замёрзнешь.

– Аргумент, – согласилась она. – Но ведь когда-нибудь мне всё равно придётся уйти.

– Зачем?

Глаза Чезаре при таком освещении напоминали о молочном шоколаде. Именно молочном, без лишней горечи и новомодных добавок. Классическом. Терпко-сладком.

Воздух мелко завибрировал от напряжения – сигнал, что пора бежать.

Она расплатилась. Чезаре снова настоял на провожании до дома, хотя дорогу она, говоря по совести, отыскала бы и сама. В окрестностях всё той же Piazza Dante с Чезаре обменялся “ciao” какой-то меланхоличный, лысеющий человек в очках, похожий на усталого программиста.

Тем не менее, это был не программист, а один из друзей-языковедов Чезаре. Русский он не учил, говорили они на диалекте, поэтому большая часть обмена репликами осталась для неё тайной. Чезаре, впрочем, представил их друг другу; «программиста» звали Филиппо.

– О чём вы говорили? – отважилась спросить она после.

– Завтра у Филиппо дома будет una piccola festa[5]. – (Это она не переводила даже мысленно: русское слово «вечеринка» шло сюда, как хохлома к мрамору). – Для друзей. Он пригласил меня и тебя.

– Меня?!

Она остановилась, точно вмороженная в землю. Открыла и закрыла рот (глупая сорока), не зная, что делать. Возмущение бурлило и смешивалось с благодарностью, страхом, стыдом – внутри неё за несколько секунд образовался маленький Везувий. А Чезаре стоял и смотрел спокойно, будто ничего не произошло.

– Я сказал ему, что ты тоже придёшь. Но всё отменю, если ты не хочешь. Если хочешь, и сам не пойду, – он медленно шагнул к ней. – Но разве ты не хочешь?

– Va bene[6], – прохрипела она, попятившись. В конце концов, в самолёте кое-кто дал клятву доверять течению событий, а клятвы положено соблюдать. – Сколько хотя бы будет гостей?

Чезаре пожал плечами.

– Не знаю. Человек десять, двенадцать… Что случилось? Ты такая бледная, – приблизившись почти вплотную, он быстро, не оставив времени на отпор, поцеловал её сначала в одну щёку, а потом в другую – едва касаясь губами. Щетина чуть-чуть кололась. Она поняла, что её трясёт, причём в основном от злости. – Прости. Это итальянское прощание.  

[1] «Короли Неаполя».

[2] Кофе.

[3] «Что случилось?!»

[4] «Земную жизнь пройдя до половины…» (пер. М. Лозинского).

[5] Маленький праздник, вечеринка.

[6] «Хорошо».