ПХУБ-ЧУРБ: последний Князь-Маг

Перетоп до самых чудес (1909)

Выступить удалось, когда солнце стояло в зените. Сначала барон фон Штильман потребовал, чтобы ефрейтор из команды Солнцева надел его полушубок прусского изготовления.  Затем Абрам Иванович начал сверять со своей книгой Приходов и Расходов – естественно, что по накладным, – стоимость закупленных топоров, арендованных кляч, метисов и плетеных, закупленных у местного населения болотоходов из гибкого прочного лыка,.. Ну а убогий венец Алоиз Вайсшмидт все порывался изучить «волосатого коня»,  и лишь опытность каюра уберегла его от серьезной травмы. В противном случае копыто дикого скакуна вошло бы в соприкосновение с до крайности ученой австриякской головой или даже тем, чем так интересуется его дальний родственник психоаналитик.

  Князь Унегерн матерился. До поры до времени тихо. Обстановка раздражала, а постоянный юмор ситуаций, который мог бы порадовать в любые другие моменты жизни, в этот день вызывал тихий ужас, потому что предчувствие... Григорий всегда им мог похвастаться и... никогда прежде не ошибался.

  Он заставил себя отвлечься на посторонние незначительные дела и… успокоился. Главное, что в дорогу вышли бодро, а до леса дотопапли и вовсе по наезженной «колее». Казаки свое дело знали, и разведчики Заварзина нашли такой сход в тайгу, что, после мучений солдат-лесорубов с кустарниками дикой черемухи, боярки и еще каких-то очень цепучих зарослей, вошли в лес, изобиловавший проложенными зверьем тропами. По ним экспедиция и двигалась полтора дня. Как положено – передовой дозор, лесорубы, затем – три подводы, в центре «каре» – четверо естествоиспытателей, дымивших каждый своим сортом курева, за ними – сменное отделение рубщиков леса, а в арьергарде основная масса солдат-«шерпов». Ну и само собой – фланговые охранения и замыкающий казацкий дозор. Вместо одурманенных шаманами боевых тунгусов и направленных таинственным панчен-ламой воинственных бурятов отряд атаковали лишь комары и гнус, так что курение приносило невиданную пользу здоровью.

  Зато на следующий день потянулись буреломы поваленных деревьев. К отделению лесорубов мгновенно пришлось прикомандировать и оставшихся солдат – растаскивать стволы. Но их работе серьезно мешали оживившиеся ученые: и пруссак, и австрияк, и сашевец азартно спорили насчет того, а «радиально» ли повалены деревья, нередко влезали на них верхом, – правда, солдаты быстро наловчились сбрасывать самых бесцеремонных – скоблили кору, а если поваленный ствол был опален – требовали на три голоса «шунтирофат», «зондирофат», – это на алоизо-прусском диалекте – чтобы выяснять на какую глубину проник огонь. Так к рубщикам присоединились и пильщики. Несколько раз трое ученых мужей единогласно требовали пилить стволы поперек. Чтоб о чем-то там гадать по древесным кольцам.

  Конечно, все это задерживало. Но Григорий теперь матерился хоть и вслух, но значительно реже – в основном от усердия. Его мало-помалу начала захватывать тайна похода к месту явления; в самом деле, что же это могло так шандарахнуть, – метеорит ли, по версии сашевца, «эфирный водород», по очередной сумасшедшей гипотезе Алоиза – чтоб повалить деревья на многие версты вокруг себя. В артиллерийском деле Григорий немного разбирался, – не Пажеский корпус, но война научила – так что ему даже представить было страшно, какой мощности произошел здесь взрыв. И, судя по тому, что отнюдь не все деревья лежали радиально – не один взрыв! Ему все чаще вспоминалась мысль геноссе фон Штильмана: «Взрыв, на широте Петербурга…»,  или очередной террористический акт котудзовцев. Было очевидно, что Карающий Меч Господень промахнулся то ли сослепу, то ли с похмелья... «Да, произойди это над самым Питером или попади прямо в центр столицы и...» – апокалипсическую мысль не дал довести до уровня ужасающей картинки вопль Джона Абрахама:

  – За следующей сопкой есть центр происшествия!

  – Тогда надо выделать привал, – распорядился прусский барон, опередив официальный приказ князя. Григорию оставалось только кивнуть и поддакнуть.

  – И завтра мы пойдем одни! – заблажил Алоиз Вайсшмидт, – я глубоко уважаю русский друг, но среди этих солдат и казахен...

   – Казакен, твою мать, производное от слово казак! – озлился Григорий Унегерн  так, что даже добела сжал кулаки. Родственник Фрейда это заметил, извинился, но свою линию продолжал гнуть: 

– Среди этих наших азиатских шерпов обязательно должны были заранее иметься намеренно внедрённые ф наш карафан агенты жандармоф Ефропы! – Григорий Филиппович, несмотря на дикую злость, все же отметил, что австрияк путает буквы из-за нервозности.

  Вайсшмидт высказался, как всегда, «кучеряво», но, на сей раз, достаточно верно. Один агент и впрямь «заранее был». И он, очнувшись от собственных эсхатологических размышлений – после издевательского «казахен» – о гибели Петербурга во всплеске огненных потоков и каменно-разрушающего дождя, собрался с мыслями и чуть позже обычного ехидно отреагировал:

  – То есть, вы не хотите брать с собой и меня, господа, измученные учением? Ах, ах! Вы даже представить себе не можете, как обидите этим Его Императорское Величество, миролюбивейшего монарха и царя Сибирского, между прочим! А ведь без его Милостивейшего участия обычному человеку и попасть-то в Сибирь непросто! А вы проникли сюда даже проще простого – даже без приговора суда! Не совершили никаких жутких преступлений, и на вас, как мне со стороны кажется, не видно кандалов. Может, мне приказать есаулу Заварзину исправить сию оплошность официальных органов власти? Африкан Николаевич! Заключенные хотят идти дальше в кандалах!

  – Не надо, Африкан! – мгновенно открикнулся испуганный Алоиз. – Мы не есть правонадрушатели. Я издвиняюсь, что не совсем пдравильно выдразился, потому, что не имел в виду вас, Гдригорий.

 – Хорошо, только в следующий раз вы все мною сказанное вспоминайте и имейте в виду, а иначе будет так, как я сказал, – произнес князь Унегерн, оглянулся, хитро перемигнулся с Заварзиным, который все понял без лишних слов.

  Иван Абрамович Абамунский, в отличии от австрияка и пруссака, понимал, что до кандалов-то дело никогда не дойдет, – одни только его активы в русских банках... Так вот Абамун-младший великодушно воскликнул:

   – Ну как же мы без вас, Григорий Филиппович!

   – Все так, как между ног! – в своем изысканном стиле высказался барон, явно подкалывая австрияка, который ничего не понял, но, согласившись с присутствующими, решил разобраться в ситуации ночью, при свете звезд.

 – Что ж, тогда – ночевка, а с утра и двинемся? – не стал держать зла Григорий Филиппович, хотя первоначальная постановка вопроса его откровенно покоробила. Все равно он собирался отдать пару распоряжений воинским начальникам партии. Так сказать, добавить свои пару центов к  активам Абамуна.

  ─ Но, господа, неужто попрем по этому бурелому без расчистки! Ноги поломаем!

             – Не всякое чудо для глаз русский мужик! – гордо пояснил свое предыдущее высказывание фон Штильман.

              Прусский ученый все больше занимал мысли князя Григория. Немчик явно не был ни астрономом, ни геологом… Порой казалось, что по жизни матерого пруссака ведет тот же энтузиазм, та же тяга к таинственному, что и оставшегося, похоже, дисцпилинированно в своём Аргунском казачьем полку молодого кузена – Ромку Унегерна-Штернберга. Ну-ну... Завтра многое прояснится, завтра будем посмотреть... «Если только сам сей германский научный гений не есть жандармус-пруссак по специальности», – усмехнулся Григорий.

Ночью же у него состоялись два запланированных разговора:

             – Африкан Николаевич, люди вокруг лагеря расставлены? Ну, ладненько. Зело хорошо, в смысле. Смекаешь, для чего? Верно, чтоб ни один из инодержавных подданных не побег в одиночку за ту сопку. Но утром, как только мы уйдем, оставь дозор малый, а с остальными людьми обходи сопку эту, да начинай обкладывать её дозорами. Мало ли, что найдем, так надо... выручать, если кто в беду попадет. Ну да сам смекаешь, беды-то они не просто так, они от людской жадности все...

             Поговорил и с капитаном Энского полка сибирских стрелков Солнцевым:

             – Слушай приказ, Николай Иваныч! Этой ночью солдаты твои отдыхают, а завтра, чуть мы уйдем, посылай партиями по правой стороне сопки этой злосчастной. На ней самой казачий секрет останется, а сами они её по левую руку обкладывать будут. Задача твоим соколам проста: обойти сопку, быть готовым прийти на помощь по выстрелу или дымовой ракете. За жизни иностранцев головой отвечаем! Ну и меня не забудьте...

             – Да как раз из-за вас, Григорий Филиппович, министр двора граф Фредерикс-с, а затем и сам государь нам головы поснимают, если что... – хмыкнул Солнцев.

    ─ Тоже верно. Но и если кто из иностранцев, пусть с виду и целехонький, а от вас побежит – хватайте, может умом повредился, тут дело тонкое. Всякое может случиться... – глубокомысленно закончил инструктаж князь Унегерн, чувствуя, что завтра... они приподнимут крышку ларца и заглянут внутрь... А что дальше будет – одному... Нет, по крайней мере, двоим совершенно точно будет известно.

           Разговор же тем временем продолжался: пехотный капитан оказался то ли въедливей, то ли осторожнее казака:

    ─ А ежели мы какого иностранного подданного остановим, а тот и в здравом уме, и в силе телесной? Что же, валить наземь и вязать?

   «Казачки бы подобным не затруднились», – подумал Григорий, однако неохотно – никаких полномочий на этот самый случай хитрый министр двора ему на самом деле не давал, потому что прикрывая к свою дряхлую кавалерийскую задницу – обобщил:

            – Ну, черт с ним тогда. Коль охота по тайге бегать, пусть бегает, с непривычки далеко не убежит...

            Как показали дальнейшие события, в этом случае – событие редкое! – Григорий Унегерн ошибся. Каковая ошибка и послужила ему впоследствии мощнейшим стимулом  к самосовершенствованию не только в познании магии.

Утро встретило участников героического подъема на небольшую сопку мошкарой и облаками, сквозь которые, тем не менее, лучи солнца пробивались так же часто, как и матерщинка в перебранке князя с бароном. В розоватых лучах парила с рассветом вся сибирская земля, что предвещало «вёдро» - впрочем, подобным заумных слов Григорий не любил. Ночёвок в тайге не любил тоже  ─ если, конечно, не для Государевой надобности. И не для личного интереса.

Тем не менее, после ночи в палатках, вставили молодые спортивые (Алоизыч только подстерждает правило) мужчины, не сдерживаясь от покряхтываний самыми изысканными фразами.

Григорий предполагал, – а так оно и было на самом деле – что пруссак матерится по-мемельски. В свою очередь барон Адольф фон Штильман точно знал, что князь Унегерн выражается изысканнейшим столичным матом даже не гвардейского, но военно-морского происхождения. Да и Абрам Иваныч с Алоизом Вайсшмидтом пусть молча, но вне сомнений, выражались столь же нелицеприятно. По-праттерски и по-алабамски соответственно.

Впрочем, австрияк мог материться по-фрейдистски, ведь дам с ними не было. Абамун-младший периодически поминал какого-то Фака, а Алоиз – Канта, но Григорий знал, что слово это, в аглицком языке используется как ругательство, не имея ни какого отношения к фамилии всемирно известного философа. Не о «кантовском факультативе» шла речь, отнюдь!

 Конечно же, никаких голых баб им обратно нести не придется, но вот то, что нынче впереди четверки исследователей не расчищали больше путь отделения лесорубов и корчевщиков, вынуждало материться каждого на свой манер. Только Григорий мог различить мелькавших на границе поле зрения казаков из "ближайшего охранения", но предпочитал на них не смотреть. Ноги можно было поломать реально. Поэтому, выйдя, против обыкновения, тотчас же после утреннего кофе, четверка авантюристов взобралась к вершине только далеко за полдень.

                                         *      *         *

 Этот незначительный «перетоп» того стоил. В маленькой – по сибирским меркам – лощине, совершенно очевидно, и был центр таинственного взрыва. По крайней мере, одного из взрывов.

«Разлившееся в центре озерцо, было окружено не обожженными поваленными деревьями, а одним лишь пеплом и... Красиво говоря – прахом и пеплом, а появиться оно могло лишь в результате падения метеорита точно в центр воронки...», – по крайней мере, так заключил князь Григорий, нашептывая эти слова, как заклинание. И тут же выяснилось, что и на сей раз, он может оказаться не прав.

           – Возможно ли, такая миниатюрная кальдера! – вскричал австрийский ученый, практически падая в пепел – а это только пишется да звучит так красиво «прах и пепел», на самом деле – в черно-серую и липкую, из-за недавнего дождя, грязь.

   – Что это с ним? – не постыдился собственного невежества Григорий, чувствуя, что руководство экспедицией стремительно улетучивается у него из обтянутых лайкой ладоней. «И то сказать, давно настает уже пора играть без перчаток, хэ-хэ», – впрочем, гораздо больше его сейчас волновали совсем другие чувства. И ему оставалось только гадать, ощущает ли кто-либо из его «коллег» то же, что и он. Вероятно, что они, по образу жизни, люди вполне мирные, – могли и не понять.  – Хотя, как заключил для себя князь: «исключая пруссака, который имел таинственное звание “фельдкорнета” – загадочное для дюбого профана, ─ или хотя бы для того, кто нечитал книжек по австро-прусскую и совсем уж недавнюю войну в Южной Африке ополченцев со всего мира с бриттами и пэдди со скоттами».

Григорий Филипович Унегерн с удивлением и едва ли не с благоговением ощущал покалывание в омертвевших после контузии пальцах левой ноги, да и зрение вроде бы, становилось c каждым пройденным десятком метров все острее и острее...

  – Так что именно он там сказал? – удивляясь собственным перспективам и, прикидывая, что стремительно сбежавший почти к самому озерцу австрияк мог ничего  не заметить в запале, а как насчет мистера Абамуна и герра фон Штильмана?

  – Хм-м... Полагаю, научное заблуждение. Или новая версия всему здесь случившемуся, – обстоятельно начал отвечать пруссак: – Если герр Вайтсшмидт обнаружит выход базальтовых пород, то возникает право на жизнь и у гипотезы, что все наблюдавшиеся явления суть следствия внезапно пробудившегося вулкана, – вновь произнес он на чистейшем русском.

  – На сопке, да еще едва ли не в центре равнинной Сибири? – вскинулся было Григорий, но прикусил язык, вспомнив огнедышащие сопки Камчатки. Так что эта версия имела право на сущестовавние, причем – не хуже других.

   – Меня больше занимает тот странный пенек, видите, торчит в болотине на том краю озера... – пробормотал фон Штильман, засмотревшись, отчего оступился: – «Das Teufel, Lump!» [1] 

  Что называется – поспешать не всегда вредно. Торопившийся вперед других австрияк умудрился подойти почти к кромке воды аккуратно, а пруссак, падая, ухватился за заворожено пялившегося на выжженное «око урагана» Абамуна, тот, в свою очередь повалил Григория Унегерна...

 В итоге, все трое «неторопливцев» изрядно насмешили торопыгу Алоиза: куча-мала из ученого, миллионера и князя докатилась почти до кромки воды. В каком распрекрасном виде они поднялись, описать просто невозможно. Точнее – очень даже можно было бы, если бы не лимит существующей в мире бумаги!

  У Григория, Адольфа и Джона Абрахама в грязи было все: от зачем-то начищенных с утра денщиками сапог, до легкомысленных для тайги шляп: в честь торжественного приближения к цели, сегодня они дружно надели ушанки, но скроенные на фасон тирольских шляп лучшими питерскими портными-еврееями знаменитого торгового дома «Эсдорс и Скофальс». Да и рожи приобрели звероватую земляную раскраску, как у охотящихся бушменов. Или как у тех африканских, безбожников – «GOTT-end-Nott'ов», кажется.

 Григорий Федорович злобно высморкнул грамм сто этой пыли, а выкашлял и того больше. И каждый отреагировал в соответствии с национальным духом:

             – Полюбите нас грязненькими! – откашлялся князь Григорий, ─ чистенькими-то всяк норовит.

             – Трое нечистых и праведник! – прогундел забитым пеплом носом пруссак.

             – Господь хранит Америку! Хоть не расшибся! – здраво рассудил мистер Абамун-младший, пытаясь прозреть: в самом буквальном смысле, глаза бедолаге залепило изрядно.

   – Отделил Господь единого праведника от трёх невеж! – захохотал Алоиз. Явно довольный, что раньше Господа всеведающего начал подозревать, кто из четверки ─ трое невежд, а кто, любимый и единственный праведник!

            – Ну-с, это мы сейчас выясним, – вернул себе руководство экспедицией Унегерн, – господа, это озерцо, возможно, и представляет научный интерес, но сейчас нам стоит использовать его сугубо по назначению. В самом практическом смысле. Герр фон Штильман, мистер Абамун, предлагаю искупаться!

            Последующий единодушный порыв немца, сашевца и русского наверняка подвиг бы фанатиков Интернационала на смелые теории, если б не отступничество Алоиза.

             – Вы что, моетесь не когда грязны или изгваздаетесь, а исключительно по расписанию? – в ответ на хохот австрийца спросил, выныривая, Григорий Филиппович, – столько дней без баньки, без помывки! Присоединяйтесь!

            Но австриец, вероятно, не мог поддерживать гигиену без ванной, поэтому лишь хихикал над азартно освежающимися коллегами. Вода, кстати, оказалась не такой уж и холодной, но будь она на пару градусов теплее, и Григорий Унегерн склонился бы к мысли о том, что «тунгусский феномен» и впрямь внезапно и мощно пробудившийся вулкан. Но нет, вода была достаточно освежающа, так что купание пришлось заканчивать...

             – Зато теперь “трое чистых и один нечистый”, – вернул реплику венцу, обращаясь к на диво повеселевшему фон Штильману Григорий.

             – О, но! – Какие же вы чистые? – уже с безумной интонацией захохотал Алоиз Вайсшмидт.

             Действительно, поглядев на мистера Абамуна и фон-барона, Григорий Филиппович с удивлением заметил, что их тела покрыты какими-то странными разводами. Взглянув на свою подпорченную войной левую ногу, князь Унегерн заметил на ней странную вязь насыщенного, голубовато-зеленого цвета. Впрочем, в тот же момент он осознал, что с ноги исчезли шрамы, а зрение (все та же контузия) не только восстановилось полностью, но и приобрело остроту чрезвычайную. На какой-то миг, ему показалось, что разводы на телах спутников начинают складываться в некую вязь непонятных письмен... но именно в этот миг и Абамун, и фон Штильман стали энергично обтираться.

Впрочем, им это мало помогло. Григорию тоже: странные разводы покрывали их тела от плеч и ниже и не желали стираться. Но в этот миг ему показалось, что у отошедшего от озера  дальше всех Ивана Абрамовича-младшего разводы смотрятся иероглифами, причем те, вроде бы, начинают складываться в нечто уже знакомое...

   – Барон, мистер Абамун, перестаньте драить кожу, ну-ка, давайте отойдем на пару шагов от озера... – не очень веря в результат, предложил князь Унегерн.

             Не слишком проникшись его странной идеей – которая и князю казалась иррациональной, пруссак и сасшевец тем не менее, бросили полотенца и щетки, и пошли вслед за Григорием. Первым подтвердил правильность безумия педантичный пруссак:

   – Великолепно! Знаки Озера исчезают вдали от этого... этого водного информатория!

             – Прекрасно сказано! Действительно, водный информатуриум, понять бы ещё.. – растеряно повторил Джон Абрахам, – ну, вот. Коллега, видите, – обратился он к австрияку, – мы все ж таки чище... Искупайтесь!

             – О нет! Варварство! И эта грязь еще на вас проступит! – напророчил Алоиз Вайсшмидт.

              Однако, выяснилось – это было его истинное пророчество. Так как всякое истинное пророчество чаще всего – предсмертное. Потому что в следующий момент Алоиз ринулся к тому объекту, что раньше привлек внимание пруссака и который тот обозвал «пеньком на том берегу».

             – Вы ведь воевали? – без малейшего акцента, на чистом, чуть "остзейдском" русском, спросил  внезапно фельдкорнет германской армии Адольф фон Штильман князя Унегерна, глядя за прыжками австрияка, – по склизкой пепельной грязи – несущегося к «пеньку».

  Не так и неожиданно. Князь Григорий уже отметил, что, после купания в странном озерце все его чувства – не только зрение – дьявольски обострились, и сейчас он ощущал примерно то же, что и под Лаояном, перед штурмом японских позиций.

            – О, да, – несомненно, в стоящем рядом «фельдкорнете» он ощущал матерого вояку... но не в Абамуне, как и не в Вайсмите.

            – Так что, князь, в укрытие!?

 – Ложись! Стой, стой, ты, дурррррак! – уже хватая Абамуна и вновь роняя его в ту же липкую гарь, от которой они только что отмылись, заорал австрияку Григорий.

 Но – поздно!

 Стоило Вайсмиту дотронуться до «пенька», как что-то полыхнуло, грохнуло – даже сквозь закрытые веки, даже в той ямке, в которой они попытались укрыться, это ощутилось, как разрыв снаряда осадного орудия. Землю крепко перетряхнуло.

 Раздался звук, будто затрубили сто охрипших слонов с медведями на ушах, а, в аккомпанемент им, по очереди номеров орудий рявкнул дивизион осадных мортир. Из Земли начал подниматься матово-черный стержень: примерно под сорок пять-пятьдесят градусов к уровню земли. Шириной он был метров пятнадцать-двадцать и несомненно являлся «нерукотворным творением», потому что поднялся над путешественниками метров на сорок.

            Звук стих и наступила еще более раздирающая тишина. В этот момент Унегерн вспомнил, как ощущал нечто подобное перед… теперь уже ─ перед гаубичной атакой японцев в Порт-Артуре. И он отлично помнил, что за этим последует. Он рванулся влево, повалил сасшевца и успел ухватить за одежду пруссака, который тоже повалился на спину. До австрияка, который стоял, широко расставив ноги, ему было уже не добраться, поскольку тот находился шагах в десяти и гораздо правее Унегерна.

Григорий уже видел краем глаза, а после купания он отметил, что зрение не просто улучшилось многократно, но еще, в славный довесок, каким-то образом увеличился сектор обзора. То самое «боковое зрение», которое нормальный человек редко может задействовать,  начало выдавать детальные картинки. Поэтому Унегерн и отметил, что стержень внезапно стал предательски светиться, распространяя вокруг себя огненные лучи. Их яркость и насыщенность нарастала… Последовала вспышка такой яркости, от которой в другой день Григорий просто бы ослеп,  даже закрой он глаза. Но не сегодня.

______________________________________________________________________                                                                  1         *нем. «Во, черт, яка чудна зараза приключилася со мной в диковинном месте!!» ─ немецк., дословно, на русский можно перевести и вольно: «Мать мою хвост!» - перевод. Зайцева, 1938г.

1.