Весна раньше календаря

Глава XX

XX

Утром четверга Василий Аркадьевич вошёл в Сашину комнату.

— Ты всё нежишься в постели, я погляжу? — хлёстко начал он с места в карьер. — Почему ты не на своей практике?

— Практика закончилась: школу закрыли на ремонт.

— Может быть, мне позвонить директрисе, узнать, правда ли это?

Саша широко раскрыла глаза, садясь на постели:

— Ты… почему так со мной разговариваешь, папа? Какое тебе-то дело, правда или нет? Мне двадцать три года, если ты не забыл!

— Да? — крикнул отец. — А мне вчера показалось, что двенадцать! Судя по твоему исключительно зрелому поведению!

Он взял стул и сел на него, не спрашивая разрешения присесть.

— Дмитрий Сергеевич целый час оставался после твоего бегства, це-лый час! На что он ещё надеялся, бедный… Но даже его ангельскому терпению пришёл конец!

— Я его не просила оставаться.

— М-ы, м-ы просили! В какое положение ты нас всех поставила!

— Так он по вашей просьбе остался? А я чем тогда виновата?

— Не включай дурочку, Саша! Ты знаешь, о чём я говорю. Ты крайне, крайне непорядочно поступила!

— Отвернись, пожалуйста, я хотя бы халат накину, — попросила Саша. — Всё, спасибо. Я пыталась сказать тебе…

— Плохо пыталась, видимо!

— Может быть, ты плохо умеешь слушать?

— Саша, я бы хотел, чтобы ты поняла очень простую вещь, — произнёс Василий Аркадьевич как можно спокойней, на самом деле, с трудом сдерживая бешенство. — Ты считаешь себя, видимо, очень умным человеком, образованным, чутким, имеющим всяческие достоинства. На самом деле, ты не умеешь и не представляешь из себя ничего. У тебя нет профессии, и не только потому, что ты даже ещё вуза не закончила, а потому, что литература — вообще не профессия! Знать отечественную литературу, интересоваться ей, любить её — неотъемлемое свойство культурного человека, такое же, как дышать. И если этого нет, педагогическими методами это не лечится, я думаю. Литература — не профессия! Почитай «Доктора Живаго», там очень чётко объясняется это. Чем ты похваляешься, в итоге? Чем гордишься? Своим граничащим с преступностью инфантилизмом? Тем, что умеешь крутить мужикам хвост, как выражается твоя мать? Может быть, ты э-т-о хочешь сделать своей профессией?

Саша улыбнулась. Что-то новое, какая-то твёрдость появилась в ней, чтобы слышать это всё и улыбаться.

— Может быть, ты прав, профессии у меня нет, — ответила она. — И не потому, что литература — не профессия, а потому, что учитель я скверный. Хотя я не наговариваю ли на себя? Может быть, ты во в-с-ё-м прав. Кстати, а театр в этом случае — профессия? Любовь к нему или есть, или нет, и педагогическими методами эта нелюбовь тоже не лечится. Вот, кстати, важная мысль, о том, что нелюбовь внушением не лечится, я бы хотела, чтобы ты её услышал. Пусть всё — правда. Тогда, значит, моя единственная ценность — мой пол и моя молодость, тогда меня нужно продать в замужество, и как можно скорей. Очень сожалею, папа, но русские законы не позволяют торговать людьми. Хотя ты, в твоём качестве аристократа и барина, наверное, сожалеешь об этом. Ты, помнится, всегда хотел прикупить парочку крепостных. Вот и горничной у нас нет, правда, досадно?

— Иди к чёрту! — крикнул в сердцах Василий Аркадьевич и вышел из комнаты дочери, хлопнув дверью.

«Погорячился, — пришла ему мысль. — Погорячился, виноват. Но ведь она кого угодно доведёт до белого каления! И это — наша деликатная, чуткая Саша, наша Синичка! Синичка… Археоптерикс! Когда случилась эта перемена, когда я проглядел? Всё демократический элемент, будь он неладен. Всё эти пейзаны, молодые фермеры, выпускники Сельскохозяйственной академии. Сельскохозяйственная академия, ты подумай! Компостный университет! Кандидаты машинного доения и доктора навозных наук! Да, и крепостных, если хочешь знать! Читали Вы, Александра Васильевна, что после отмены крепостного права с-т-о-н стоял по русской земле? А девок крестьянских до замужества розгами пороли, и верно делали!»