Льен Мин

Часть первая. Глава 11

Восьмое октября, среда

Господь за ночь умудрил меня решением, скорее безумным, чем умным, и в тот же день отнял его у меня.

Утром я всё же разыскал конспект лекции. Читать лекцию по конспекту — несложное дело. Но зачем-то я разошёлся, разгорелся, мне для чего-то важно было, старому дураку, произвести впечатление на этих студентов инъяза, которых я, за исключением моей группы, не знаю, с которыми не буду иметь никакого дела. У прочих ведёт семинары сама Окулова, но при составлении нагрузки ей оказалось всех слишком много, а мне не хватало нескольких часов, и я взял у неё одну группу, ту самую, четыреста двадцать вторую. Я выложился, я почти охрип к концу первой половины занятия. Прозвенел звонок на пятиминутную перемену.

— Перерыв, — объявил я. — Льен Мин здесь? — Я сам не узнал своего голоса.

Она была здесь и уже шла к кафедре, без улыбки, которая её так красит, с непроницаемым, печальным лицом, всё же очень тонким, прекрасным, в долгой чёрной юбке, в белом глухом свитере. Я вдруг вспомнил, что белый в Китае — цвет траура. И ведь вчера ещё она одела белую блузку! Думала ли, что это помешает её обидчикам? Бедная! Я сел за преподавательский стол, ноги меня не держали, она стала рядом.

— Lian Min, — начал я с колотящимся, как у мальчишки, сердцем; сейчас нужно было сказать моё решение, и сколь благостным оно предстало мне при пробуждении, столь же безумным стало казаться сейчас. — Lian Min! The hall of residence of our university is a bad place to stay at. There are two rooms in my flat, separated by the hall and the kitchen. You are free to live in one of them if you pay me the same sum each month. [Льен Мин! Общежитие нашего института — плохое место для жилья. В моей квартире есть две комнаты, разделённые коридором и кухней. Вы можете жить в одной из них за ту же плату, что и в общежитии.]

Я замер. Поняла ли она меня? Поняла. Её лицо чуть дрогнуло улыбкой, я встретил её взгляд, всё тот же, что и вчера: страдальческий, глубокий.

— I am very, very sorry for declining your kind offer, but I must decline it [мне очень жаль отказываться от вашего великодушного предложения, но мне нужно отказаться], — ответила она медленно, очень мягко, почти просительно, выделив must подъёмом голоса, почти пропев это слова. Что же это, с ужасом подумал я? Безусловно, это недоверие, это мысль о том, что я окажусь кем-то вроде Володи Игнацишвили. Только безупречное воспитание мешает этой девушке произнести хотя бы намёк. Позор на мою голову!

— If you think that I can do you any harm you are awfully mistaken [если вы думаете, что я могу повредить вам, вы ужасно ошибаетесь], — возразил я, замечая, что бессознательно подделываюсь под её певучие, выразительные интонации.

Она, наконец, улыбнулась: будто солнышко взошло. Несколько раз повернула головой влево-вправо, отрицая.

— I don’t. I would be very ungrateful to you if I thought so. [Я не думаю так. Я была бы неблагодарна, если бы думала так.] — (Я облегчённо вздохнул.)

— What’s the matter, then? [А в чём тогда дело?]

Девушка как будто колебалась, наконец, она собралась с духом для ответа.    

— I am just afraid that seeing me every day will make you a bit ... attached to me [я просто боюсь что, видя меня каждый день, вы немного… привяжетесь ко мне], — тут она покраснела, — and it will be bad for both of us. I would be very much upset if it happened. May I go? [И этим я причиню вам беспокойство. Я бы очень огорчилась, если бы так вышло. Можно мне идти?] — попросила она очень по-доброму, сострадательно глядя на меня. Я кивнул.

Студенты гудели, переговаривались, как обычно, но мне чудилось, что они смотрели на нас, всё слышали, всё поняли. И отчего бы им было не услышать, если первые ряды — близко, и отчего бы не понять, раз добрая половина из них учит английский язык?

Кое-как, с грехом пополам, я закончил лекцию. Выйдя на улицу, я тяжело, надсадно закашлялся, почувствовав, что на самом деле заболеваю. Это было некстати: Женечка обещала зайти сегодня на «чашку чая». Признаться, больше меня беспокоила очень детская, очень банальная мысль о том, что, даже заболев, я буду носить дома брюки, свитер, всю эту тяжёлую, громоздкую одежду, невыносимую при температуре... Я зашёл в магазин «Ивановские ситцы», мимо которого хожу каждый день, с намерением купить халат. Мужские банные халаты были только пяти расцветок, одна другой лучше: белый (непрактично), полосатый (в самый раз для узника Освенцима), бирюзовый (для ребёнка-переростка), красный (для турецкого паши), и чёрный (для похорон). Подумав, я взял чёрный. Если Льен Мин ныне носит траур, то и мне, её бездарному куратору, не к лицу веселье.

Наверное, битый час я ковылял к дому. Дома я сразу одел новый халат, забрался в постель и забылся тяжёлым сном.

Женя пришла ко мне около трёх часов, сразу после работы: снова красная от мороза, собранная, энергичная, с ярким платком на шее.

— Чаю мне дашь? — бесцеремонно спросила она с порога.

— Дам, конечно, дам...

Я направился было в кухню.

— Погоди, не беги! Прими хоть пальто... Халат какой-то новый... — она потрогала ткань халата у ворота, подняла руку, на секунду коснулась тыльной стороной ладони моего лба. — Заболеваешь, что ли? — спросила меня озабоченно.

— Нет, ерунда, пройдёт.

— Смотри, смотри, береги себя... — Женя стала снимать сапоги, оглядываясь, где бы присесть. — Зачем тумбочку унёс из коридора, она тут так хорошо стояла... — пробурчала она.

— Табуретку поставлю. Ну, ничего, Евгения Фёдоровна... — я улыбнулся. — Теперь это единственная мебель в гостиной.

— Что ты имеешь в виду?

Я прислонился к стене, раскинул руки и сказал высоким голосом, повторяя известную сцену из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»:

— А меня ведь, Евгения Фёдоровна, обокрали! Один телевизор плазменный, один центр музыкальный, два кресла кожаных, всё, всё что нажито непосильным трудом...

Она так и выпрямилась с испуганным лицом, даже сапог свой бросила.

— Правда?!

Женя стремительно прошла в гостиную, я — за ней.

— Кошмар, — вымолвила она побелевшими губами. — Кошмар.

— Да что ты, Женечка: это всего-навсего моя благоверная... Бывшая. Приехала, погрузила...

— И ты допустил?!

— Я работал. Катал на «Волге» Володю Игнацишвили, а он мне рассказывал про свои амурные похождения.

— Нашёл время. Господи, господи... Вася, добрая твоя душа, ты так спокойно смотришь на это всё! Э-эх! — вскричала Женя с исказившимся лицом. — Замок-то хоть сменил?

— Ещё позавчера. Хочу, кстати, тебе отдать ключик.

— Спасибо, — сказал Женя глухо.

— Пойдём в кухню, здесь даже присесть негде.

Мы прошли в кухню, Женя села. Я поставил чайник на газ.

— Я не понимаю, тебя, Василий Саныч! — сказала Женя с отчаянием, крикливо. — Ты как ребёнок, честное слово! Тебя грабят, а ты всё прекраснодушествуешь! Ты ... неужели не понимаешь, что это — наше будущее, в конце концов! — Она спрятала лицо в ладони. Я подошёл к ней, осторожно погладил по голове.

— Я уже ничего не понимаю, — продолжила Евгения холодно, глухо, глядя прямо перед собой. — Что вообще происходит с тобой? Скандал устроил в прошлое воскресенье. Знаешь, что теперь о тебе говорят? — Она подняла на меня глаза. — Православный! — выронила Женя хлёстко, с недоброй улыбкой. —  Г р е х  ему! То-то ты такой православный, что паренька в рясе чуть с потрохами не съел! Чего ты дразнишь мальчишку, чего ты ему перед носом красной тряпкой машешь, дурья твоя голова!

Женя раньше никогда со мной так не говорила. Накопилось, видимо, многое, она не могла сдержаться. А может быть, решила, что, взяв такой семейный тон, уже наверняка станет моей полновластной хозяйкой.

— У меня убеждения, Женя,  — сказал я серьёзно, строго. Пододвинул стул, сел напротив.

— Убеждения! Девица у тебя, а не убеждения… — Женя всхлипнула. — Нашёл себе молоденькую, свеженькую. Экзотика, опять же, местные-то приелись... — пробормотала она голосом плачущей женщины. Я испугался.

— Женя, Женечка, милая! Клянусь тебе, что всё ерунда! Чушь на постном масле!

Она подняла на меня глаза, посмотрела испытующе.

— Я просто  забочусь о ней... — залепетал я. (Болван, болван!) — Я ведь куратор на их группе...

Женя сдвинула брови к переносице, открыла рот.

— А-а-а... — протянула она, качая головой.

— Ты понимаешь, она ведь не знает ничего, она же совсем пропадёт в России, — продолжил я, сбиваясь. — Вот, например, прихожу я вчера в общежитие ...

— Ты и в общежитие ходил? — на её лице стала медленно растягиваться какая-то циничная улыбка. — Ну, даёт ... — пробормотала она (и уверен, что добавила в мыслях «старый мерин» после этого).

— Да, ходил. — Я взял себя в руки. — И совершенно не понимаю твоего тона, Женя. Если бы я не вмешался вовремя, там бы её доброту использовали двое субъектов мужского пола, самым низменным образом.

— Ах, вон что... — пробормотала она. — Да, конечно, это важно. Скотина ты, Пашка, а не спаситель России, — произнесла она загадочную для меня фразу. Цитата из незнакомого мне текста? Встала, выключила чайник, подошла к окну. — Это очень важно. Человеколюбие. Уж, конечно, интересно решать такие... воспитательные задачи. Тут, правда, мебель в это время выносят... И пусть бы делали с ней, что хотели! — внезапно вскричала она. — Невелика птица!

— Женя, Женя, что ты говоришь такое!  — вскричал я тоже с отчаянием. Встал, сжал её запястья. — И это моя девочка говорит, которая хотела стать хорошим педагогом, говорит такую мерзость, что уши отказываются верить! Куда ты пропала, Женя Ульгер!

У неё искривилось лицо, как будто она готова была заплакать. Она, видимо, хотела положить мне голову на грудь, но... мои руки всё ещё держали её, ей было не сделать это через мои руки. Она высвободилась, наконец.

— Я... пойду,  — сказала Женя быстро. — Ты болен, я тебе мешаю. Прости вообще, что пришла.

Я проводил её до дверей, она уже надела пальто, сапоги, свой платок. Я взял её ладонь, осторожно погладил. Ничего не отразилось на её лице. Я отпустил её руку. Мы простились.

Этот скандал подействовал на моё состояние очень сильно. Я всё ходил, ходил по пустой квартире, вышел на балкон, раскурил трубку. Только зайдясь страшным, чудовищным кашлем, я понял, что делаю глупость. Я заварил липового чая, выпил лекарство. Сил моих стало на то, чтобы полулёжа записать всё это в дневнике. Теперь у меня начинается жар, ломота во всех суставах, и даже тяжело удержать в руке шариковую ручку. Боюсь, Любе Окуловой придётся меня заменять. Ай, нет, и звонить ей не буду, пропади всё пропадом.