Льен Мин

Часть первая. Глава 13

Двенадцатое октября, воскресенье

Вчерашний день прошёл в прекрасной созерцательной бездеятельности. Я пил микстуру, с удовольствием поедал подаренный мне мёд, сожалея о том, что он так быстро заканчивается, читал книгу далай-ламы и позволил себе только единственную вылазку: до салона видеопроката. Вечером с немалым удовольствием я посмотрел на персональном компьютере увлекательный фильм «Семь лет в Тибете» с Брэдом Питтом в главной роли.

Боюсь, что я — не тибетский гуру, не лама, не даши. Речь идёт, конечно, не о формальном статусе (хотя что есть формальный статус, как не условность, о которой договариваются сами люди?). Речь идёт о внутреннем состоянии.

Мне пришла в голову достаточно банальная мысль о том, что священство любой религии предполагает внутреннее напряжение, выработку человеком определённых душевных сил. В каждой религии эти силы различны. Никогда я не смог бы стать православным иереем: горделивая уверенность в своей абсолютной правоте мне не по плечу. Замечу, что отнюдь не вкладываю в последние слова иронию или незрелую, запальчивую критику разочаровавшегося человека. Разве тот, кто воплощает на земле истину Христа, в которой — всё, через которую — всё, не имеет права, даже не обязан быть высокомерным, вернее, и не высокомерным, а торжественно сознающим величие и уникальность своей истины знаменосцем, разве может он хоть на миг опускать перед миром своё высокое знамя? Пусть и сам иерей окажется грешным и слабым человеком, но одна причастность этой конечной истине побеждает всё и даже оправдывает его: не его личные грехи, конечно, а его гордость, которая, пожалуй, и не гордость вовсе. Да, но не оправдывает невежества, презрения, самодовольной узости мысли...

Идеал буддийского наставника мне гораздо симпатичней: их ясность, их терпимость, их спокойный юмор, их отсутствие пафоса и претензий на богоизбранность. Возможно, что в любом педагоге есть немного от буддиста, который невозмутимо и методично трудится над облагораживанием своего морального облика, используя для этого «искусные средства», богатый арсенал методов, накопленный буддийской педагогикой за тысячелетия. Я вспомнил, в частности, Макаренко и его детские колонии, удивительно напоминающие ранние буддийские монастыри: та же строгость, почти аскетизм в половой жизни воспитанников, та же суровая дисциплина, тот же общий устав, тот же совместный труд, те же «бригадиры» (аналог старших монахов), то же шефство более опытных над более юными, тот же отчёт в своих неблаговидных поступках перед «общим кругом», похожий на ежемесячное коллективное покаяние; наконец, даже стрижка та же: короткая, почти наголо. И Макаренко ведь стригся так. И всё же Макаренко — не буддийский учитель, как и я. Слишком много в нём было необузданности, вспыльчивости, слишком далёк он был от ровного, чистого, невозмутимого спокойствия, не напускного, а того, которое достигается долгим самовоспитанием. Всё это верно и в моём отношении, пусть я и никогда не рубил перед своими учениками парту топором в мелкие щепки и не подумывал застрелиться из маузера... Я воспитал ли свои чувства так, как воспитывают религиозные учителя буддизма? Боюсь, что нет. Я могу вспылить (хотя обычно очень сдержан), поддаться гневу (пусть справедливому), могу проводить долгим взглядом женщину в короткой юбке (хотя такое влечение быстро обнаруживает свою смехотворность, оно даже скучно).

Оттого и не годится мне изображать из себя буддийского иерарха.

И всё же сама мысль о том, что хотя бы на миг я могу оказаться «ламой», со вчерашнего дня обрела для меня мучительную привлекательность. Возможности для этого, конечно, упущены. Если бы с юности я занимался регулярными упражнениями по самообузданию, то эти упражнения привели бы меня через два, три, четыре десятка лет не только к ясной твёрдости духа, но, может быть, к некоему иному пониманию жизни, человеческой природы. Тогда, зная то, чего не знаю сейчас, я мог бы наставлять людей так, как это делают тибетские ламы. Какая простая мысль! И как раньше не пришла она в мою голову, и почему не приходит в голову никому больше? Почему, ничтоже сумняшеся, мы, педагоги, делаем вид, будто во сто раз умнее, человечнее, талантливее наших студентов, и потому имеем полное право учить их не только наукам, но и жизни?

Сегодня же с самого утра во мне случилась какая-то перемена.

Меня захватили мысли о Льен Мин, очень беспокойные мысли. Что-то думает, что чувствует она сейчас? Как-то будет относиться ко мне? И вдруг пришла в голову абсурдная идея: а что, если она напишет мне письмо? Более того: что, если уже написала, уже бросила в почтовый ящик?

Это бред, это наваждение, уговаривал я себя. От моего вчерашнего умиротворения не осталось и следа, я ходил по комнате, как голодная пантера. И с чего это такая мысль пришла мне в голову? Зачем ей писать мне? Не глупо ли надевать пальто, зимние ботинки? Куда я иду? Зачем взял ключ от почтового ящика? Конечно, там ничего не будет, кроме рекламных проспектов да квитанции за коммунальные услуги, и зачем, дурья голова, я обнадёживаю себя, на что, идиот, надеюсь?

Я стоял перед отрытым ящиком, наверное, минуту, слушая, как бьётся сердце. В ящике  б ы л о  письмо: без почтовой марки, без адреса, с моим именем на английском языке.

Я вернулся в свою квартиру и снова принялся ходить из комнаты в комнату. Открыть его я никак не решался. Внезапно я испугался, что письмо содержит упрёки. Или, например, текст следующего содержания: «Зачем вы ухаживаете за мной, притворяетесь буддистом? А ещё уважаемый человек, педагог... Прошу вас немедленно это прекратить». Совершенно несправедливый и немыслимый текст, тем более что и в мыслях я не мог за этой девушкой ухаживать, но у страха глаза велики.

Я попытался оторвать узкую полоску бумаги от боковой стороны, как обычно вскрывают письма, и увидел, что ещё немного — и разорву всё письмо, руки у меня были как ватные. Тогда вскрыл конверт ножницами.

Приведу текст этого невероятного письма в моём неумелом переводе на русский язык.

Дорогой учитель!

Простите мою дерзость и, пожалуйста, не подумайте дурно обо мне. Возможно, я должна была поговорить с Вами лично, но я боюсь беспокоить Вас в Вашей болезни по такому незначительному поводу, как мой, и, кроме того, моего мужества мне не хватает для личного разговора.

С самого начала Вы были так добры ко мне, принимали во мне столько участия, что я даже подумала, будто симпатична Вам, как молодая девушка может быть симпатична мужчине. Ваше внимание отнюдь не было мне неприятным. Я признаюсь в этом со стыдом и отчаянием, не смея ничего скрывать. Умоляю вас, простите мои гордые, невежественные мысли, глубоко оскорбляющие Вас и Ваш духовный сан.

Почему Вы сразу не сказали мне, кем являетесь на самом деле? Тогда бы ни одной секунды я не упорствовала в своём заблуждении. Как удивительно и как радостно мне было найти служителя Будды в России! Увы, мне страшно представить, что своими дерзкими мыслями я уже заслужила Вашу немилость и потому потеряла Вас. Я могу надеяться только на Вашу доброту, которая является великим украшением Вашего сердца.

Когда Вы предложили мне снимать у вас комнату, я, дерзкая и глупая девчонка, подумала о том, о чём уже писала и о чём до сих пор стыжусь вспомнить, и потому посмела отвергнуть Вашу помощь, предложенную, как вижу теперь, из одного безграничного сочувствия, которого я мало стою.

Теперь же я стала столь бесстыдной, невоспитанной, бесчувственной, что смею просить Вас вспомнить о Вашем добросердечном предложении, хотя и очень стыжусь этого.

Я не имею права жаловаться на прекрасных девушек, которые являются моими соседками по общежитию, но жизнь с ними стала для меня невыносимой. В этом виновата только я сама. Я мало знаю русские обычаи и, возможно, на каждом шагу оскорбляю их чувства нарушением этикета, неизвестных мне моральных норм и устоев. Но и они бывают жестоки ко мне, пусть даже я, бедная и глупая девушка, заслужила их жестокость. Вся жизнь здесь стала для меня настолько сурова, что я едва нахожу силы жить.

Несколько раз я просила у них прощения, но одной просьбы недостаточно, и этого прощения я не заслужила. Несколько раз я хотела уйти из общежития и жить на улице, найти любую работу, нищенствовать. Но мне не удалось найти никакой работы, и зима очень холодна. Я не могу пробыть и десяти минут на улице, без того, чтобы не замёрзнуть. Знаю, как огорчительны и дерзки мои слова для Вас, ведь Вы должны так любить русскую зиму.

Лишь от Вас, служителя милосердного Будды, в вашей прекрасной стране я видела доброту и сочувствие. Прошу Вас, дорогой учитель, разрешите мне снимать комнату в Вашей квартире! Поверьте, никогда бы я не осмелилась писать Вам, если бы не моё отчаяние. Если моей стипендии будет недостаточно, я буду искать работу и сумею заплатить Вам. Я готова выполнять любую работу по дому: мыть молы, делать покупки, стирать бельё, готовить пищу. Я буду для Вас самой преданной и старательной служанкой.

Умоляю Вас простить глупой, несмышлёной девушке из Китая это письмо. Пожалуйста, не утруждайте себя ответом, если оно оскорбило Вас или было Вам неприятным.

Льен Мин

Я перечитал письмо несколько раз. Нерусская преувеличенность выражений настолько поразила меня, даже слегка неприятно поразила (зачем так унижать себя?), что я даже заподозрил было насмешку, но тут же отогнал эту мысль.

Умница моя, красавица моя! Значит, ты подумала, будто моя забота о тебе преследует какие-то личные цели? Нелепое заблуждение — новое заблуждение и награждение меня саном ламы всё же оказалось очень уместным.

Но что же делать мне, новоиспечённому служителю культа?

Неужели действительно пригласить эту девушку жить здесь, видеть её каждый день, вести за завтраком пристойную беседу об учении Будды? Как это удивительно, как странно. И... что скажет Женечка? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы предугадать, что она скажет.

И неужели я могу поступить иначе? Бедная, маленькая китайская птичка, которая хотела жить на улице, найти «любую работу»! Если хоть в чём-нибудь я желаю соответствовать тому званию, которым девушка-китаянка наградила меня так незаслуженно, то ни секунды я не должен колебаться.

Первой моей мыслью было успокоиться, подождать, разобраться в себе, поговорить с Льен Мин на следующем семинаре, в пятницу.

На следующем семинаре?

Может быть, уже сегодня она, доведённая до слёз новыми выходками наших деревенских красавиц, выбежит на улицу с желанием никогда больше не возвращаться в свою комнату, и одумается, лишь когда вахтёр запрёт двери, и замерзнет на улице! И ты будешь виноват в этом, русский педагог, интеллигент и православный гуманист, с твоей «добротой, которая является великим украшением твоего сердца»!

Я тщательно побрился и надел чёрный костюм. Вышел на улицу и вывел машину из гаража. А ведь завтра об этом будет говорить весь университет. О! — я улыбнулся. Какая буря меня ждёт со стороны моей молодой невесты! Как хитро при встрече будет подмигивать Игнацишвили, плотоядно смеяться, цокать языком, хлопать меня по плечу! Как смущённо замолкнут наши дамочки, когда я появлюсь на кафедре, и станут отводить глаза, делая вид, будто миг назад не разбирали во всех подробностях моё вопиющее поведение!

Всю дорогу мной владело тревожное, но и восхитительное ощущение, подобное чувствам лыжника, шагнувшего вперёд с крутого склона, пловца, прыгающего в море с отвесной скалы.

Солнце уже заходило, когда я поставил машину перед входом в общежитие

Вахтёрша, та же самая, что в прошлый раз, торопливо поздоровалась со мной. Я тоже наскоро пробормотал приветствие.

Я постучал в дверь комнаты, где звучала громкая и разбитная музыка. Дверь мне открыла полуодетая Ольга и, взвизгнув, тут же ретировалась. Музыку выключили.

— Здравствуйте, девушки и, хм... молодые люди.

Девушки нестройно поздоровались, «молодые люди» промолчали. Кажется, я нарушил общее веселье: между кроватями поставили стол, на котором громоздились шпроты, дольки апельсина, остатки торта (кошмарное сочетание: неужели они закусывали торт шпротами?, разве эта молодежь что-то понимает в кулинарии?), две банки пива, упаковка томатного сока  и бутылка водки. Кажется, две последних жидкости они смешивали.

Льен Мин в этой весёлой компании не было.

Я почувствовал себя очень нелепо: как бронтозавр, вышедший на улицу мегаполиса. Больше того, я смутился, как мальчишка, стоял и молчал, не зная, что сказать. Впрочем, студенты тоже молчали, и уж наверняка истолковывали моё молчание не как смущение, а как безмолвный педагогический ужас, предшествующий праведному гневу, и прятали глаза.

— Где Лена? — отрывисто спросил я. Назови я настоящее имя, они бы, пожалуй, и не поняли меня.

— Так это... в кухне, — ответила Света, опешив.

Что же, они заставили её готовить на всю их ораву? Или девушка ушла сама, спасаясь от бурного веселья?

Я вышел, закрыл за собой дверь. Нарочито громко протопал по коридору и на цыпочках вернулся к двери.

Молчание несколько секунд, и за ним — взрыв смеха.

— Ишь, кобель! — давясь, проговорил кто-то. Я стиснул зубы и стремительно пошёл в общую кухню: страшное, грязное помещение с тремя газовыми плитами.

Девушка неподвижно стояла у окна, спиной ко мне, в своём строгом белом свитере и зелёной юбке.

— Lian Min! — воскликнул я. 

Она обернулась.

Перед смертью я ещё буду помнить её чудесный, чистый, благодарный, взгляд, и он зачтётся мне при оценке всего доброго, что я успел совершить в жизни.

Льен Мин сложила руки на груди и не шевелилась.

— You must go with me. Right now [вам нужно пойти со мной, прямо сейчас], — сказал я строго. Я и в самом деле почти сердился на неё: как можно было довести себя до такого добровольного унижения?

— I’ll remember your kindness for the rest of my life, dear teacher [до конца жизни я буду помнить вашу доброту, дорогой учитель], — звонко ответила девушка.

— Stop it! [Хватит!] — оборвал я сердито. — I am waiting for you in the hall here. [Буду ждать вас в коридоре.]

Быстрым, легким, счастливым шагом Льен Мин поспешила к своей комнате, где, между делом, снова началось веселье. Я подошёл к комнате поближе, так что мог слышать всё.

Видимо, Льен Мин поспешно собиралась, остальные с удивлением наблюдали за ней.

— Ты куда, Ленка? — мужской голос.

— Я ухожу, — ответила Льен Мин по-русски, с акцентом.

— Надолго ты уходишь-то, эй?

Вопрос остался без ответа.

— Постой! — голос Маши. — Ленка, ты что... с этим старпёром уходишь?

Оглушительный взрыв смеха. Представляю, как милая девочка выпрямилась там, испуганная, встревоженная, не зная, как перевести новое слово.

— Ленка, а чё же со мной не хочешь? Я молодой, красивый...

Новый взрыв смеха.

— Да она сдурела, не отпускайте её, девочки! — голос Алёны. — Вечно ищет приключений на свою задницу... Девчонки, ловите шапку еённую!

— Отдайте, пожалуйста, назад! — тонкий голос Льен Мин. Смех.

Я распахнул дверь. Всё равно разговоров было не избежать. Чей-то вскрик. Маша поспешно кинула Льен Мин вязаную шапочку.

— Господа! — сказал я спокойно и всё же с долей иронии. — Ваше поведение столь безобразно, что ваша китайская гостья вас покидает.

— Василий Александрович! — встревоженно пробасила Алёна. — Вы что это? Да куда ж она пойдёт на улицу-то, дура, на ночь глядя?

— Ко мне.

Студенты будто язык проглотили.

«Неужели это всё происходит со мной? — мелькнула мысль. — Это не я: другой человек, и жизнь другая».

Молодой человек попытался было свистнуть и схлопотал от своей соседки подзатыльник.

Льен Мин сказала поспешные слова прощания, вышла в своей зимней курточке и торопливо пошла по коридору, я за ней.

Студенты, все до единого, высыпали из комнаты и двинулись за нами следом.

По дороге к выходу навстречу нам попадались другие студенты, здоровались со мной, и, изумлённые, примыкали к процессии. Кто-то на ходу звонил кому-то по мобильному телефону, вполголоса сообщая потрясающую новость.

Я попрощался с вахтёршей и помог Льен Мин открыть дверь. Наше общежитие вооружено фантастически тяжёлой железной дверью, её даже мужчине открыть нелегко. Непонятно, зачем: какие сокровища они тут охраняют? Если они и были тут, я похитил их единственное сокровище.

Студенты высыпали на крыльцо в количестве дюжины; к окнам примыкали новые зрители. Какое шоу! «Старпёр» доцент Иртенев похищает студентку-китаянку! Этак, пожалуй, про меня и в газете напишут...

Я открыл перед Льен Мин дверцу «Волги»: заднюю, чтобы поставить спортивную сумку, в которой уместились все её личные вещи, затем переднюю. Льен Мин на миг обернулась и, улыбнувшись (улыбкой вежливости, а то и добросердечия), помахала рукой своим бывшим соседям.

Машина тронулась с места, и девушка глубоко вздохнула.

Мы некоторое время ехали молча, и я не мог поверить, что всё это действительно происходит со мной, уже произошло, что эта девушка скоро переступит порог моей квартиры. Мне всё хотелось ущипнуть себя, проверить не заснул ли я.

— Excuse me, dear teacher, I just wanted to speak with you about the money I have to pay you [простите, уважаемый учитель, я просто хотела вас спросить, сколько должна платить], — пропела Льен Мин.

— You needn’t pay anything. [Вам не нужно платить.]

— You mean I could do house chores, then. I will, with pleasure even. [Вы имеете в виду, что мне нужно работать по дому. Я с удовольствием.]

— Jesus! Dear [Господи! Душенька…] (я покраснел, сказав это dear), never tell me silly tings like that again. Well, I don't mind you help me cooking sometimes. That will do. […Не говорите этакой ерунды. Ну, я не против, если вы порой мне поможете в готовке. На этом и сочтёмся.]

— You are  t o o  kind to me [вы слишком добры ко мне], — сказала она страдальчески.

— Why, you are a Buddhist... [Ну, вы же буддистка…] — начал я самое умное, что могло прийти мне в голову.

— I am  n o t! [Нет!] — вдруг вскричала Льен Мин. Я озадаченно посмотрел на неё.

— A little beast I am. If I were a real Buddhist I would never be so rude to you [я маленькая дрянь: будь я настоящей буддисткой, не была бы к вам так груба], — пояснила она и замолчала.

Я мельком глянул на неё и увидел, что по её щеке пробежала слезинка.

Когда мы остановились у гаража, я достал из кармана бумажный платок и хотел вытереть её слёзы. Льен Мин схватила мою руку, прижала к своему лицу и разрыдалась. Господи, почему она плакала? Наверное, просто тяжесть последних дней накопилась и требовала выхода.

Левой рукой я гладил её по голове. Я прижал бы эту девочку к груди и сохранял её на своей груди, и в этом не было бы ни доли чувственности, только бесконечная заботливость и ласка. Помню, что вдруг я начал читать ей стихотворение Лермонтова, то самое, которое трогало меня до слёз в двенадцать лет, негромко, вслух:

Ночевала тучка золотая

На груди утёса великана

Утром в путь она умчалась рано

По лазури весело играя.

Но остался влажный след в морщине

Старого утёса: одиноко

Он стоит, задумался глубоко

И тихонько плачет он в пустыне.

Льен Мин отпустила мою руку и смотрела на меня с нежной улыбкой.

— What is it? [Что это?] — спросила она. — A prayer? [Молитва?]

Я кивнул.

Я поставил машину в гараж, мы направились домой. Льен Мин шла за мной, робкая, послушная.

— You must be hungry. [Вы, наверное, есть хотите.]

— Please, don’t bother [пожалуйста, не беспокойтесь], — сказала она с чувством.

— As for me, I am. [Ну, я-то хочу.]

— Do you eat so late at night? [Вы так поздно едите?] — беспомощно спросила она.

— Yes, why? [Да, а что?] — удивился я.

— I thought monks never eat at night [я думала, монахи вечером не едят], — простодушно ответила Льен Мин.

— I am not a monk yet. Just ... a common lama. [Я ещё не монах. Просто… обычный лама.]

— Oh, I am sorry... [Простите…] — произнесла девушка глубоким, извиняющимся голосом. — May I cook dinner for you tonight? [Можно я вам приготовлю ужин?]

— I hope I can be of use [надеюсь, я тоже буду не бесполезен при готовке], — отшутился я.

Но я действительно оказался бесполезен. Льен Мин обошла весь магазин, придирчиво выбирая рис, овощи и приправы, а на моей кухне повязала фартук и принялась хозяйничать, не подпуская меня ни к плите, ни к разделочной доске. Шутливо она заявила мне, что если уж я лама, моё дело молиться, а не готовить. Я отшутился снова, что время вечерней молитвы ещё не пришло.

Что-то, однако, придётся мне делать с вечерними молитвами!

Дымящееся блюдо уже стояло на столе: обычный рис с овощами, только приготовленный как-то по-особому. Я вспомнил, что у меня имеется сувенирный набор китайских палочек (разумеется, ни разу в жизни я ими не пользовался).

Мы сели за стол. Льен Мин попробовала кусочек и развеселилась. Она очень быстро переходит от радости к печали и наоборот.

— It is awful! [Кошмар!] — воскликнула она с сожалением.

Я попробовал блюдо обычной вилкой. Неплохо, о чём я и сообщил.

Льен Мин вдруг положила палочки и тихо, счастливо рассмеялась, глядя мне в глаза (мне показалось на миг, что в её глазах — слёзы).

— Why are you laughing? [Почему вы смеётесь?]

— Because I am a stupid girl. And because I am very happy. [Глупая девочка потому что. И потому что очень счастлива.]

Вечером мы немного поспорили о разделении комнат. Разумеется, я привык и спать, и работать в «кабинете». Но «кабинет» вдвое, если не втрое, меньше гостиной, возразила Льен Мин: почему бы мне не перебраться в гостиную? Она поможет мне перенести мебель. Она не смеет, не дерзает занять такую огромную комнату. И, кроме того, я, как лама, должен спать рядом с алтарём. И как иначе я смогу молиться поздним вечером и ранним утром? Девушка великодушно заявила, что с большим удовольствием будет спать на полу. Я привёл ей разумный аргумент о том, что это ненужные жертвы, что перенести кровать из одной комнаты в другую я не в состоянии: это могут сделать только двое взрослых мужчин. (Здесь я слукавил: дотащил бы как-нибудь.) И, кроме того, последнее время я только и сплю на полу. Почему? — спросила она. Ну, мало ли причин... Это духовное упражнение. Я и вообще подумываю о том, чтобы принять монашество (буддийские монахи ведь не спят на кроватях). Правда? — тихо спросила Льен Мин. Может быть, ответил я уклончиво. 

Какой же я бессовестный враль! Целый день вру и даже не краснею.

Подумав, я оставил в её комнате и стол с компьютером тоже. Перенесу, если будет необходимость, а пока что за нужда?

Мы сказали друг другу «спокойной ночи».

Для того, чтобы не вызывать подозрений, а больше для очистки совести, я прочёл перед алтарём небольшую молитву из служебника.

Как быстро и фантастически может перевернуться жизнь человека за один день!

Ничто не приходит к нам даром. Находя где-то, в другом месте мы теряем. Мне придётся заплатить за моё безумное решение, по-настоящему безумное, не нахожу иного слова: заплатить сплетнями, репутацией, отношением коллег. И будущим с Женей. Положа руку на сердце, думаю, что последнее не является очень уж большой жертвой с моей стороны.

И как только случилось со мной это чудо, добропорядочным и благонадёжным педагогом?

С другой стороны, теряя, мы и находим, и я нашёл, пожалуй, большее, чем теряю.

Что же будет дальше? Льен Мин не сможет ведь жить у меня постоянно. Когда-нибудь она начнёт работать, снимет комнату. Или, что ещё лучше, найдёт в России достойного, честного жениха, которого полюбит. И я рад её будущему счастью, не испытывая ни малейшей зависти к нему, ни ревности к её избраннику. Я уже  п р и н я л  звание ламы, я  е с т ь  для неё  т о л ь к о  духовный наставник, и счастье, что это именно так, что наше знакомство освящено высокой и ясной доверчивостью, что я могу быть так близко, так рядом, не опасаясь недостойных мыслей с моей стороны или её страха перед этим мыслями. Но мысль о скором расставании мне ужасна. Хотя бы месяц продлилось это счастье! Месяц, после которого я стану старым утёсом, простившимся с золотой тучкой.