Льен Мин

Часть вторая. Глава 1

Тринадцатое октября, понедельник

Вот и началось моё новое существование, и с ним — ворох новых забот и огорчений.

Льен Мин была утром очень робка, едва сказав мне несколько слов, избегая смотреть в глаза.

Я спросил её: будет ли она есть яичницу? Бутерброды? Овсяную кашу? Что вообще она ест на завтрак?

Девушка тихо помотала головой.

— It doesn’t matter [неважно], — ответила она и повторила: — It doesn't matter.

К завтраку она едва притронулась.

Занятия у неё, как и у меня, начинались с десяти часов утра, я предложил отвезти её на машине — она вскинула на меня испуганные глаза, но перечить не решилась.

Только в машине Льен Мин заговорила.

— Dear teacher! I am very ashamed of having bothered you and ... I’d better not live in your apartment. [Дорогой учитель! Мне стыдно, что вас побеспокоила, и… мне лучше не жить у вас.]

— What a... — и я чуть не прибавил f*cking. — What a wrong idea, Lian Min! Are you afraid of me? [Что за... Что за дурацкая идея, Льен Мин? Вы меня боитесь?]

Она отрицательно помотала головой.

— I am not. I care for your reputation. My groupmates can get some wrong thoughts about you, and so can your colleagues. [Нет. За вашу репутацию. У моих сокурсников могут появиться всякие неверные мысли о вас, и у ваших коллег тоже.]

Мне нужно было подавить своё волнение, не горячиться, быть невозмутимым, будто бы речь идёт о совершенных пустяках.

— Why caring about something we cannot change? This is not a Buddhist way of life [зачем беспокоиться о вещах, которых нам не изменить? Это не буддийский образ жизни], — ответил я, немного подумав. — We have just to accept them. I assure you, Lian Min, you got a bad idea. [Надо просто принимать такие вещи. Честное слово, Льен Мин, плохая идея.]

— I don’t want to ruin your career! [Я не хочу повредить вашей карьере!] — горячо воскликнула она.

— I am practically an old man, in some years I’ll be pensioned off... [Я уже достаточно старый человек, мне скоро на пенсию…] — отозвался я (здесь я конечно, преувеличил). — In fact, I don’t care much about my reputation, I do not. And— [Честно говоря, я не больно-то забочусь о своей репутации. ей-ей. И…] — я решил опереться на свой духовный авторитет.  — I cannot force you, but you could respect a lama’s opinion. [Заставлять вас я не могу, но мнение ламы можно бы и уважить.]

— I do [я уважаю], — сказала Льен Мин поспешно и благодарно глянула на меня.

Я высадил её у входа в Пятый учебный корпус, с улыбкой помахал ей рукой, только потом вытер пот с висков. Не хватало ещё новых потрясений!

Но потрясений избежать мне не удалось.

Лекции на физико-математическом факультете прошли как обычно, но я всё же нет-нет, да и оглядывал аудиторию внимательным взглядом, и мне всё чудилось: это обманчивое спокойствие, вот кто-то ухмыляется исподтишка, вот о чём-то шепчутся на задних рядах: не обо мне ли?

После лекций я зашёл на кафедру: мне нужно было сдать план научной работы на новый учебный год, а так как план за выходные написан не был, я решил написать его прямо на кафедре: дело десяти минут. Снял пальто и удобно расположился за столом. Моржухиной, на кафедре, к счастью, не было (с ней атмосфера накаляется, а с её уходом все облегчённо вздыхают), вообще не было никого, кроме секретарши, Веры.

Вера Анатольевна Ладина — сорокалетняя, крепко сбитая бабёнка, уверенная в себе, с низким голосом, с плутоватым прищуром. Она невозмутима, работает обстоятельно, но неспешно, не перетруждаясь, несмотря на то, что Моржухина, сама живущая будто на износ и другим не дающая покою, стремится именно на секретаря взвалить гору обязанностей. Такая разница в темпе жизни приводит к конфликтам: завкафедрой может и накричать на неё, а ей эта брань — как с гуся вода. Сложно было бы работать на нашей кафедре с иным темпераментом. Вера очень любопытна, любит сплетничать, как все секретарши, любит при случае просмаковать сальный анекдот или какое-нибудь аппетитное происшествие из педагогической жизни. Её последняя байка, которую она с наслаждением пересказывает снова и снова — случай из прошедшей летней сессии. Некий студент, сдавая Назару Фёдоровичу экзамен по истории педагогики, с уверенностью заявил, что К. Д. Ушинский работал в «институте доступных девиц». «Нет! — изумился Хромов. — Там другое слово!» «Какое?» — полюбопытствовал студент. «На букву “б”», — подсказал преподаватель. «Ну, я же говорю — доступных!» — с удовлетворением заключил молодой человек.

— Василий Александрович! — плутовато окликнула меня Вера. — Как ваша кураторская работа?

«Неужели эта всё знает?» — поёжился я.

— Да так, Вера, потихоньку...

— На День-то учителя организовывали мероприятие?

— Да нет... — отозвался я с досадой. — Кому, к чёрту, нужна эта показуха?

— Эко вы! Зря, зря... Потом спросят отчёт, а у вас и не было ничего. Ну, придумаете... А вот Женечка Фёдоровна организовывали.

Меня всегда поражало многообразие обращений к другому лицу в русском языке, в том числе и таких, как «Женечка Фёдоровна».

— Очень рад за неё. Концерт, что ли?

— Нет, не концерт. В Коровин ездила со студентами. С теологами, четвёртый курс.

[Коровин — небольшой, старинный русский город, название изменено — прим. изд.]

— Надо же... — Я скептически поджал губы. — Молодец, одно слово. На чём хоть ездили?

— Оттуда — своим ходом, а туда — автобус заказали.

— От института?

NB: в разговорной речи наш университет обычно зовут институтом. Статус университета ему присвоен всего лишь десяток лет назад, да и слово это длинное, неудобное.

— Ага. Написала проректору заявку: так мол и так, прошу обеспечить транспорт для выезда со студентами в детский дом...

— Она, что же, в детский дом ездила? — поразился я.

— Да что вы, Василий Александрович! — отозвалась Вера с весёлым недоумением: дескать, опытный человек, а не понимает таких простых вещей. — Какой детский дом! По музеям прошлись, по монастырю, по рынку... Там у них платки продают, цветастые такие, ну, известные платки, ихние, коровинские. Потом, говорит, где-то посидели: шашлычок, дискотека...

— Со студентами?

— А что такого? Кстати, говорят, вроде бы даже баня была для желающих...

Я пожал плечами и снова углубился в план. Все эти сведения о шашлычках и бане были для меня малоинтересны.

Вера помолчала.

— Василий Саныч! — добавила она, негромко, плутовато, чуть ли не заговорщически. — А знаете, что странно? Наша Лидия Женю искала в тот день, ну, и приказала мне вызванивать, передать ценные указания. А она не отвечает. Я ведь даже из дома звонила, под вечер. Взяла, наконец. И так мне недовольно отвечает: что такое? Я ещё в Коровине!

— И зачем ты мне это рассказываешь?

— А затем, что звонила я уже в десятом часу, а последняя электричка оттуда идёт в семь часов, а последний автобус — полдевятого!

— Так, значит, осталась, утром приехала. А что, у Жени есть родственники в Коровине?

— В том-то и дело, что нет!

Я пожал плечами.

— Так это её личное дело.

— Само собой.

Ещё минута прошла в молчании.

— Василий Саныч! — сообщила Вера совсем тихо, доверительно. — А из группы их, ну, то есть, с которой она ездила, студент один, Бушуев, в тот день магнитофон взял у нас на кафедре, для мероприятия, чтобы культурно отдохнуть, то есть.

— И взял, Вера, а мне какое дело! — я уже начинал раздражаться этими дурацкими подробностями.

— Да вы погодите, вы чего сердитесь? Взял, значит, под личную ответственность. Моржухина во вторник пришла: где магнитофон? Стали звонить. А он: уже еду, еду! Через час, значит, приехал, привёз. Из Коровина ехал.

Я отмахнулся от неё. Ещё полминуты я заполнял план — но что-то уже начало склеиваться в моей голове.

— Постой, — медленно сказал я. — И Бушуев оставался? Вся группа оставалась?

— Не-ет! — протянула Вера с плутовской улыбочкой. — Вся группа, кроме него, во вторник на учёбу вышла.

— Послушай, Вера, что за идиотские сплетни! — возмутился я. — У этого Бушуева, наверное, родители в Коровине, тётка какая-нибудь! Что ты возводишь свои поклёпы!

— Ничего не знаю, — сказала Вера, выпятив нижнюю губу. — У этого Бушуева были, кстати, проблемы с летней сессией. Ну, Женечка Фёдоровна сходила в деканат... — Она выждала паузу и торжествующе прибавила. —  Закрыли ему сессию-то! Эльвира Николаевна жаловались, что Женя ей с этим Бушуевым всю плешь проела... А ещё какой-то скандал недавно вышел с ним в общежитии, тот ещё фрукт…

Я встал. Вера с ухмылкой опустила глаза и сделала вид, что занимается бумагами.

Я поскорее сел вновь — уж очень глупо, по-театральному у меня получилось встать — и продолжил работу. Мы молчали.

— Слушай-ка, Вера, — наконец, не удержался и спросил я, — а для чего ты мне рассказываешь эти вещи? Вы же нас сами сватали всей кафедрой?

— Потому и рассказываю, — пробормотала секретарша невозмутимо, не отрываясь от бумаг, — что вам Женечка-то, видать, уж и неинтересна совсем. — Она бросила на меня хитрый взгляд. — У вас ведь теперь другие симпатии.

Знает! И кому только не разнесёт!

Я закончил план, выводя яростные каракули, и пошёл в деканат.

— Эля, здравствуй! А найди-ка мне, пожалуйста, учётные карточки теологов, четвёртого курса!

— Зачем вам, Василий Александрович? — изумилась Эльвира. — Какая группа?

— Задание Моржухиной. На которой Ульгер куратор.

Эльвира хмыкнула, но всё же, порывшись в ящике, передала мне учётные карточки.

— Потом в том же порядке сложите, как лежали.

Я не слышал её, я уже смотрел на фотографию. Карточка Павла Дмитриевича Бушуева лежала первой. Крепкий, видный собой юноша с длинными, до плеч волосами, дерзким взглядом исподлобья. Взгляд я его запомнил очень хорошо. И вопрос тоже. «Что, гоcподин доцент, у вас у самого планы?»

Да, похоже, я угадал в тот раз насчёт чёрного цвета и его отношения к религии...

Мне почти захотелось протереть пальцы одеколоном, отстирывать их, как стирают одежду. Что же это за мерзость, что за липкий, коричневый, шершавый ком омерзительных случайностей, в которые мы все впутаны? Или наоборот, отнюдь не случайных гнусных умышлений?

— Спасибо, Эля.

Я вернулся домой и приготовил обед, укрыл кастрюлю с супом полотенцем и развалился в шезлонге. Есть мне не хотелось, точнее, даже и хотелось, но какое-то лихорадочное метание мыслей трясло меня, и перед ним всё отступало.

Неужели Женя отправила всех студентов домой и осталась с этим длинноволосым красавцем? Впрочем, она и сама — женщина молодая, эффектная...

Я закрыл глаза, пытаясь представить, как всё это могло выглядеть.

Они начали говорить друг с другом ещё в салоне автобуса? Или позже? Допустим, в автобусе, почему бы нет. Он — бунтарь (не в словах, а всем своим видом бунтарь), несмирённый, с выразительным взглядом. И ведь обратила внимание на него она много раньше. Но, значит, никогда он не бунтовал на её занятиях: этакий галантный революционер, обворожительный пират, щадящий нежных дам. Шутки, откровенности, один аппетитный анекдот. Женя, рассмеявшись, пару раз хлопает его по руке, легко, дразняще. Он удивлён, ему приятно, возможно, он уже распаляется внутри себя: молодая красивая женщина, и совсем близко, почти касается плечом. Он пресыщен девушками, они для него не в новинку, но это — умная, сильная особа. И преподаватель, ко всему прочему. Как дерзко, как ново, как это льстит самолюбию совсем молодого мужчины! Он следит за ней внимательно, выжидает. Женя спрашивает мимоходом, знаком ли он с китаянкой. Он, вероятно, презрительно усмехается. Знаком, как же! Детский сад, невинное чудо природы, даже скучно, лень возиться. Или он уже приметил девушку и смутится оттого? Нет, такой не смутится, скорее, усмехнётся ещё небрежней, обронит что-нибудь циничное. Нимфетка. Лолита. О, Набоков Жене хорошо знаком, она ведь имеет филологическое образование! Хотя отчего я так убеждён, что Бушуев непременно скажет «Лолита»? Ну, пусть так. Женечка наклоняется к самому его уху. Шепчет: А ты не представлял себя в роли Хамберта? Или не так, по-другому. Мне неинтересны азиатки, отвечает он вальяжно. А мне интересны, говорит Женя, посуровев. Она очень дерзка, ты знаешь? Ко мне лично. Ко всем, она нервирует весь преподавательский состав. Этакая неприступная целочка-буддистка. Она буддистка, ты знаешь? Нашу веру позорит, соблазняет малых сих. Социально-опасный тип. Её надо, надо поставить на место. Пашенька, я очень хочу её осадить! Вот если бы кое-кто объяснил ей, что она совсем не так неприступна, как кажется, сбил её молодой гонор... Кстати, буддизм — это ведь и ключик, неприступных-то нет у нас... Это совет. Даже просьба. Мы ведь друзья, Павел? Бушуев отшатывается, внимательно смотрит на неё, вновь ухмыляется, даже, может быть, оскаливается в улыбке. Это нужно, Евгения Фёдоровна, да? Да. Это благородное, педагогическое задание. Здесь Женя, может быть, даже берёт его руку. Родина не забудет тебя, Павел... Руку немного ниже локтя. Да, а ведь он уже распалён. Думаю, в Коровине всего одна гостиница, ну, пусть две. И, верно, есть дешёвые номера. Двухместный? — пожалуйста, господа клиенты! С завтраком или без? Нет, конечно, никаких штампов в паспорте не нужно предъявлять, паспорта были в советское время, мы же не ретрограды, мы — современные люди. Он силён, смел, необуздан, даже груб. Ей так нравится, что он груб, ей ведь тоже жутко и так хорошо от этой жути, будто бросаешься с горки на санках вниз... Ну хватит же, хватит!

Конечно, всё это мои фантазии, омерзительные, кошмарные и, скорее всего, беспочвенные. Неужели это было именно так?! Не могу поверить. У кого бы я мог узнать правду?

Девушка всё не шла, я забеспокоился. Домофон зазвонил только в пятом часу.

— Poor child! [Бедный ребёнок!] — воскликнул я, улыбаясь, едва она переступила порог. — Do you study till four pm? [Вы что, учитесь до четырёх?]

— I was in the library [была в библиотеке], — проговорила она, улыбаясь, поспешно. — And—I doubted if I am doing right coming here. [И сомневалась, правильно ли делаю, что пришла сюда.]

— I am glad you are back [рад вашему приходу], — сказал я как ни в чём не бывало. — I have cooked a soup. It’s waiting for you in the kitchen. [Я приготовил суп.  Ждёт вас на кухне.]

Попробовав суп, Льен Мин рассмеялась. Мне очень нравится её смех: звонкий, чистый. Я понял, что моё блюдо абсолютно непереносимо для китайского желудка.

— I am not a great cook [я не великий повар], — сказал я извиняющимся тоном.

— It isn’t your fault [не ваша вина], — ответила Льен Мин почти любовно. — My father had never cooked, I guess. [Мой отец, думаю, никогда не готовил.]

Из вежливости она всё же съела пару ложек.

— Lian Min, you’ve never told me about yourself. Please do [Льен Мин, вы ничего не рассказывали о себе. Пожалуйста, расскажите], — мягко попросил я. Она улыбнулась.

Льен Мин происходит из маленького городка в западном Китае, она, по сути (то есть в этническом смысле), не китаянка: её семья — из какой-то малой народности. И то: девушка куда больше похожа на кореянку или японку. Рядом с городком находится монастырь, насчитывающий едва ли десяток монахов. Во время «культурной революции» монастырь не закрыли только чудом, точнее, благодаря настоятелю: как очень умный и хитрый человек, он объявил своё учреждение «трудовой коммуной» или даже «коллективным хозяйством», заставил монахов снять рясы, расширил кустарное производство свечей, создал на территории свечной заводик. Однако монастырский устав сохранился в строгости и неприкосновенности, по ночам продолжали совершаться службы, и даже, в большой тайне, похоронные обряды для мирян.

В наше время в городке не иссякают туристы, они часто делают покупки в их лавочке, Льен Мин использовала любую возможность для того, чтобы попрактиковаться в английском языке, да, конечно, и училась добросовестно. Как отличнице Пекинского университета, ей предложили год отучиться в России в рамках какой-то программы поощрения лучших, она согласилась с радостью. Учёба в Пекине ей была не очень приятна по разным причинам. Кроме того, пекинской стипендии едва хватало. А здесь? — спросил я. Да, цены в России выше. Но здесь Льен Мин получает, помимо российской, ещё китайскую стипендию, тоже, правда, небольшую. Два раза ей удалось сделать денежный перевод домой, через банк. Увы, комиссия съела значительную часть суммы, и до сих пор ей неизвестно, дошли ли деньги по назначению. Письма в Россию из Китая идут медленно.

Родители Льен Мин оба верующие буддисты, как-то так подобралось: для современного Китая, скорее, редкость. Отец содержит свою лавку, мама служит в какой-то конторе на мелкой должности, хотя до знакомства с отцом она, умница и красавица, преподавала английский язык в столичном вузе. Была вынуждена уйти из-за какого-то крупного скандала, отстаивая свои принципы. Живут они «не хуже других». По нашим меркам, правда, не очень богато: например, древний пикап, на котором её отец возит свой товар, ещё только чудом не рассыпался. У Льен Мин есть два брата. Так как семья превысила квоту рождаемости, то младший брат не имеет никакой регистрации, никакого удостоверения личности, ничего, юридически он не существует, поэтому не может учиться в школе, никогда не сумеет получить место на государственном предприятии. Что ж, невесело усмехнулся я. По крайней мере, ему не придётся идти в армию. Льен Мин замерла, поражённая моей мыслью, затем широко улыбнулась.

— This idea has never come into my mind [я об этом не думала], — призналась она.

Девушка вновь с жаром предложила мне оплату за комнату. Я только рассмеялся. Она настаивала, с улыбкой, но упорно, даже немного разгорячилась. Вообще, меня очень радует, что Льен Мин как будто начинает забывать со мной свою бесконечную китайскую вежливость. Значит ли это, что доверяет мне? Как бы я хотел, чтоб это было так!

Шутливо я заметил, что уж поскольку моя пища для неё несъедобна (она покраснела и принялась это стоически отрицать), то придётся ей готовить самой, и это будет достаточной платой. Кажется, мы договорились. Я объяснил, что брать плату с нищей студентки некрасиво, и решительно, даже досадливо пресёк поток благодарностей. 

— Since you are here I feel as if I got a daughter [с тех пор, как вы здесь, у меня чувство, будто я нашёл дочь], — сказал я вдруг. Девушка примолкла, опустила глаза и ничего мне не ответила.

Итак, в Россию она устремилась с радостью, с надеждой: получить образование и начать приносить действенную, большую пользу людям. Наша страна огромна и, по её убеждению, ещё более несчастна, чем Китай.

— You sweet little thing [милое существо], — пробормотал я тут.

Что она знала о России? Фактически, очень мало, и до сих пор знает очень мало. Читала ли что-то из русской классики? Ничего. Нет, конечно, она слышала имена Пушкина и Достоевского. Льен Мин даже рассмеялась в ответ на мой вопрос: да, она глупая, несмышлёная девочка, но всё же не совсем невежа. К русским писателям она питает большое уважение, смешанное со страхом. Они представляются ей какими-то огромными, мощными, покрытыми инеем гигантами, подобными горам или столетним елям, чьи вершины парят где-то в высотах непостижимой русской души.

Только однажды Льен Мин видела детский мультфильм о России, по мотивам русской сказки «Двенадцать месяцев», но при этом полностью китайский, созданный китайскими аниматорами. Он восхитил её, очаровал, этот мультфильм, и Россия тоже пленила, очаровала. Это чувство ещё живёт где-то в глубине души, но столько ей пришлось увидеть...

— Lian Min, tell me about your fellow-students and why they ... dislike you. [Льен Мин, расскажите мне о ваших сокурсниках и почему они… вас не любят.]

Её лицо приобрело почти страдальческое выражение.

Всё же она стала рассказывать: очень осторожно, скудно, так, что мне приходилось поминутно задавать вопросы, аккуратно подталкивать её рассказ дальше, дальше, будто я экзаменовал двоечницу, которой хотел поставить «удовлетворительно».

С самого начала она была очень радушна, очень дружелюбна. Всё здесь казалось ей таким новым, чудесным. Но...

Эпизод первый. Льен Мин плохо говорит по-русски, и поэтому в разговоре не раз употребляла английский. Сначала соседкам было это в новинку, но поскольку английским они владеют худо, то стали раздражаться, и вот уже начали настаивать, едва ли не с угрозами, чтобы она говорила по-русски. При каждой ошибке они её обрывают и недовольно заявляют, что «так не говорят», но как говорят, не особо трудятся объяснить.

Эпизод второй. Пару раз её соседки по комнате поссорились из-за очередности готовить. Льен Мин, желая примирить их, сказала, что сделает всё сама с удовольствием. Ссора была улажена — вот только ей пришлось готовить ужин и на следующий день, и через день, и все, кажется, воспринимали это как должное, да ещё и не были в восторге от китайской кухни. Льен Мин мягко намекнула, что это несправедливо. Тут снова вышел какой-то некрасивый скандал. Алёна, наконец, вступилась за неё, восстановила порядок, но «осадок остался».

Эпизод третий. «Подруги», кажется, отчасти завидуют её умению одеваться, тем, что каждая вещичка сидит точно впору, смотрится ярко и свежо. Никакого чуда в этом нет: Льен Мин прекрасно шьёт и вяжет, почти всё, что она носит, сшито и связано её руками. Она не может тратить деньги на магазинную одежду, которая, к тому же, зачастую безвкусна. (Согласен. Тяжело же в наше время в смысле одежды приходится молодой интеллигентной девушке.) И вот однажды она обнаружила пропажу своей кофточки, а через день увидела эту кофточку на Маше. Ценой гигантских усилий, переборов огромный стыд, Льен Мин подошла к Маше и спросила о происхождении вещи. Маша невозмутимо заявила, что купила её неделю назад. Не всё ли равно где? Там больше таких не осталось. Льен Мин принялась долго, смущённо извиняться, и чем дольше она извинялась, тем дольше Мария давала волю своему возмущению — как вдруг в комнату вошла Алёна и, узнав, в чём дело, сурово заявила: «Машка, так это ж ты взяла, я сама видела!» Мария спохватилась, бросила изображать праведный гнев, очаровательно улыбнулась: ну да, конечно, она запамятовала, правда, взяла, поносить, ты ведь не против, Леночка? Льен Мин только развела руками от этой поразительной наглости. Кофточку, правда, ей вернули, но не от благородных чувств, а потому, что Мария посадила на левый рукав большое пятно и потеряла к обновке интерес.

— We’ll try to wash it in my washing machine [мы её попытаемся отстирать в стиральной машине], — поспешно сказал я. Девушка глянула на меня благодарно и смущённо.

Эпизод четвёртый. Льен Мин всегда тщательно и почти с удовольствием выполняет домашние задания, подробно и долго отвечает на семинарах. Долго — ещё и потому, что ей нелегко говорить по-русски. Другим это не нравится, они не успевают ответить, не получают заветный «плюсик» в блокноте преподавателя и теряют шансы на экзамен или зачёт «автоматом», то есть без ответа на вопрос, по сумме заслуг в течение семестра. Ей высказали это — она пыталась спорить — её обозвали «подлипалой» и «карьеристкой».

Эпизод пятый. Иногда девушки устраивают посиделки, такие, как вчера (то есть с водкой и молодыми людьми). В первый раз Льен Мин деликатно отказалась. Разумеется, её сочли некомпанейской, заносчивой, гордой особой. Но при этом некий юноша, до того считавшийся «молодым человеком» Владлены (той самой девицы с вечным выражением лица «что-я-делаю-в-этом-гадюшнике?», конечно, та живёт с родителями, но в тот раз пришла в общежитие и его привела с собой) положил на Льен Мин глаз, даже добивался с ней свидания, что тоже не способствовало взаимопониманию в девичьем коллективе.

Эпизод шестой. Тут Льен Мин примолкла, мне пришлось вытягивать чуть ли не каждое слово. Первый месяц она была очень открыта, очень улыбчива по отношению к преподавателям. Конечно, вежлива, но не подобострастна, скорее, проста до наивности, да и некоторые преподаватели казались ей такими милыми, забавными, добрыми людьми, вроде как старый профессор из фильма Акиры Куросавы.

— Not yet! [«Ещё нет»!] — воскликнул я.

— Yes, Not yet! — лицо её так и осветилось улыбкой.

Фильм называется «Ещё нет», однажды он демонстрировался по каналу «Культура» поздней ночью, и я, мучаясь кашлем, не сумев заснуть, досмотрел его до конца. Очень добрый фильм, и очень симпатичен изображённый в нём чудаковатый пожилой профессор, который приглашает к себе домой студентов: те пьют, веселятся и беззлобно шутят над ним, но при этом так любят его, что решают выстроить ему новый дом вместо сгоревшего от авиабомбы. Профессор всерьёз озабочен тем, что если пруд рядом с домом будет маленьким, рыбкам придётся часто поворачивать и у них искривятся спинки. Льен Мин решила, что Япония — страна очень европейская, и, значит, именно такие отношения, тёплые, доверительные, царят между преподавателями и студентами в цивилизованном мире, в России тоже. Бедная, милая, глупая! Действительно, русские преподаватели, на первый взгляд, куда демократичнее китайских. Я горестно покивал: нет, это не демократия, а скорее, фамильярность и попустительство, которое вмиг может обернуться жестокостью.

Но, как сказано, девушка безоблачно и ослепительно улыбалась («подруги» ворчали, считая, что китаянка потеряла чувство меры) и этим совершенно пленила Володю Игнацишвили. (Льен Мин сказала просто «пожилого профессора экономики»: русские имена даются ей с трудом, а отчества — сущий кошмар.) Он как раз и виделся ей добрым, абсолютно безобидным героем фильма Куросавы. И вот... — тут она спрятала лицо в ладони и наотрез отказалась рассказывать дальше.

— I know what happened [я знаю, что случилось], — сказал я грустно. — He told me. [Он мне сказал.]

Девушка подняла на меня глаза и на этот раз побледнела, сидела, не шевелясь, чуть ли не минуту.

— Tell me the truth, dear teacher! [Скажите мне правду. уважаемый учитель!] — произнесла она, наконец, негромко. — Do you think I am a depraved and shameless girl? I think I am... [Вы думаете, я испорченная, бесстыжая девчонка? Я вот так думаю…]

Как мог, я постарался переубедить её, что дело отнюдь не в испорченности, не в бесстыдстве, а просто в разнице культур. Объяснил, что Володя понял её улыбки по-своему; сказал (снова солгал!), что Игнацишвили очень стыдился передо мной своего поступка. Боюсь, у неё создалось ложное впечатление, будто «пожилой профессор экономики» исповедовался мне как духовному отцу. Неужто иначе он поделился бы со мной такими воспоминаниями? И снова девушка принялась корить себя, что принесла неприятность хорошему и уважаемому человеку. Это она, она виновата.

Смятенная, взбудораженная, отчаявшаяся, она бросилась тогда к своим соседкам по общежитию, но не нашла у них ни сочувствия, ни понимания. Те еще и посмеялись над ней: сама-де водила старого п*рдуна за нос, дура, распалила его, так и получай, узкоглазая, знакомься с нашими реалиями, поделом тебе!

А я: я тоже показался ей чудаковатым и добродушным профессором?

Льен Мин жестоко смутилась. Нет, совсем нет. Она... испугалась меня вначале. Вернее, испытала то же чувство, что раньше к русским писателям. (Я усмехнулся про себя. Итак, в глазах молодой девушки я — вековая сосна, покрытая инеем. Вероятно, и замшелая тоже.) По её словам, я — классический преподаватель, потому что очень сдержан, вежлив, недоступен. Не то чтобы горд, нет. Аристократичен: я не «опускаюсь до студентов». Надо же…

Девушка тяжело выдохнула, беспомощно улыбнулась. Мы говорили уже третий час, за окном давно стемнело.

— I have bored you with my questions. [Я вас утомил своими вопросами.]

— No.

— I know the seventh episode, too. That one with the long-haired fellow in black, last week. [Я знаю и седьмой эпизод. С длинноволосым парнем в чёрном, на прошлой неделе.]

Льен Мин выпрямилась на своём стуле, не шевелилась. В её глазах блеснули слёзы.

— I am not ready yet to tell you about it. [Я не готова сейчас об этом говорить.]

— As you like it. You need to have a rest, don’t you? You look sleepy, dear. Please go and have a rest in your room. [Это как хотите. Вам нужно отдохнуть, разве нет? Вы клюёте носом, душенька. Пожалуйста, идите отдохните у себя.]

Снова Льен Мин принялась благодарить меня, снова я с трудом прервал этот нескончаемый поток. Девушка и правда выглядела очень сонной, настолько, что у меня появилось на миг искушение отнести её в комнату на руках, как ребёнка, уложить спать, укрыть одеялом. Может быть, она и уснула-то лишь под утро. Да ведь и я ночью долго не мог заснуть.

Сейчас Льен Мин ушла спать в свою комнату, а я пишу дневник.

Вот странное соображение: предложив этой девушке жить у меня, я больше всего боялся постоянной неловкости, мучительной натянутости, не могущей не возникать между существами двух разных миров. А ведь нарочно не придумаешь существа, настолько далёкого от моего окружения, да и от меня самого. Молодая девушка, буддистка, китаянка! Слова «негритянка» или «марсианка» не звучали бы так фантастично, как эти. Да ведь и я далёк от неё бесконечно, как тысячелетняя ель или гора, как существо из растительного или минерального мира...

И вот, мои опасения оказались почти напрасными. Конечно, не скажу, что я совсем не чувствую никакой неловкости. И всё же в наших отношениях гораздо больше простоты и дружества, чем я мог бы вообразить себе.

В своей новой роли я живу просто и естественно — и всё не могу надивиться, глядя на себя со стороны.

При всём этом я чувствую себя как заёмщик, взявший кредит в банке и ныне наслаждающийся радостью дорогого приобретения. Но время платить по счетам скоро настанет: не миновать мне ни сплетен, ни гнева Евгении Фёдоровны, и уже очень скоро.

P. S. Перед самым сном я прочитал перед алтарём семичастную молитву.

Едва я закончил читать, в дверь гостиной робко постучали.

— I beg your pardon, dashi [прошу прощения, даши], — сказала Льен Мин строгим, чистым, взволнованным тоном. — Today I missed the evening prayer. May I join it tomorrow? [Сегодня я пропустила вечернуюю молитву. Можно мне принять в ней участие завтра?]

— Sure. You even should [Конечно. Даже нужно], — серьёзно ответил я. Она счастливо улыбнулась.

Ради таких улыбок стоит жить.