Льен Мин

Часть вторая. Глава 2

Четырнадцатое октября, вторник

Утром, за завтраком, мы сопоставили наше расписание. По вторникам мы заканчиваем в одно время я — работать, Льен Мин — учиться.

— I’ll drive you home today [я вас сегодня заберу на машине].

— No! — энергично запротестовала девушка, вложив в один слог целую гамму восходяще-нисходящих интонаций.

— Yes!

— No!

— What is that? Disobeying your spiritual teacher? [Что, неповиновение духовному учителю?]

В её глазах мелькнул испуг. Лишь когда я улыбнулся, мы оба рассмеялись.

Как быстро, однако, я вошёл в новую роль, как легко и без всякого зазрения совести пользуюсь ей! Эх, «ко всему подлец-человек привыкает», в том числе, и к самому невероятному.

Закончив работу, я поспешил к зданию Пятого учебного корпуса, поставил машину недалеко от входа в здание и принялся ждать. Собрался было выкурить трубочку, но отказался от этой затеи: куда же деть запах? Боюсь, как бы вообще мне не пришлось бросить пагубную привычку. И то: за всё необходимо платить. Доцент с трубкой — это нечто вполне сообразное, но вот лама с трубкой в зубах — это уж, извините, ни в какие ворота не лезет! Разумеется, «ламство» моё — совсем не настоящее. А «доцентство» моё, а «наставничество» — многим ли подлинней?

Машину, как сказал, я поставил неподалёку от входа, и всё же в стороне, рядом с другими авто, так, чтобы не обращать на себя ничьего назойливого внимания. Вот вышла Эльвира Николаевна. Я был уверен, что мадам прошествует мимо, но сумела же она меня углядеть! И направилась прямиком к моей «Волге».

Эльвира — единственный преподаватель нашей кафедры, к которому я отношусь с прохладцей, даже с холодком, она это чувствует и платит мне тем же. Нет у меня никаких причин для неприязни, но и за что же мне её любить? Эльвира — не то чтобы красивая, а очень статная, породистая, ухоженная женщина, ещё молодая (ей и сорока нет). И крайне равнодушная к студентам. Даже Жихарев, который иногда покроет своих «девок» и «шаров» солёным словом, мне куда симпатичнее её, читающей лекции безо всякого выражения. Впрочем, Эльвира только формально принадлежит к кафедре: теперь, когда стала заместителем декана педагогического факультета, она почти и не берёт учебной нагрузки. Что она забыла в этом корпусе? Ну, да это не моё дело.

Замдекана подошла, я опустил стекло.

— Василий Александрович, приветствую! Кого караулите?

— Любовницу, Эльвира Николаевна, — отшутился я.

— Женю, что ли? — совершенно спокойно и деловито отозвалась она. — Так она сегодня не работает.

Я досадливо махнул рукой. Эльвира чуть усмехнулась, легко погрозила мне пальцем.

— Хотите, чтобы я вас подбросил?

— Нет: я хотела с вами решить вопросик по поводу вашего кураторства.

— А что такое? — всполохнулся я.

Она посмотрела на меня недоумённо, усмехнулась шире.

— Да ничего, ничего, Василий, Александрович, что это вы... Просто надо оформить журнал группы, положить его в деканат, чтобы всё было как следует. А ваши похождения, извините, мне совсем неинтересны.

Последнее меня так и резануло. Неприятная баба!

Всё это время я, конечно, поглядывал на вход, но всё-таки проворонил мою девочку, и увидел в тот самый момент, что она уже отошла метров на десять от здания. Я надавил на клаксон.

Эльвира поднесла руку к сердцу, улыбнулась краем губ.

— Ох, Василий Александрович! — произнесла она иронично, но и немного недовольно.  — Испугали. И так мы все в деканате нервные...

Льен Мин обернулась, осветилась улыбкой, почти побежала — и робко замедлила шаги, увидев рядом с машиной незнакомого преподавателя.

— Lian Min, come closer, don’t be afraid of her! [Льен Мин, идите сюда, не бойтесь её!] — крикнул я. Только тогда она осмелилась приблизиться.

Неловкое, глупейшее положение! Что же, нужно было представить их друг другу, по всей форме?

Эльвира оглядела девушку с головы до ног, быстро, но внимательно, бесцеремонно, так, как смотрят на кошку.

— Ну, Василий Александрович, я пойду, не буду вам мешать отдыхать, — обронила она.

— Всего доброго, Эльвира Николаевна.

— Всего доброго.

Льен Мин при прощании заместитель декана не удостоила даже кивком головы.

Девушка села рядом со мной на сиденье и не шевелилась. Я повернул голову и увидел, что она зябко кутается в свою курточку.

— Are you cold, dear? [Мёрзнете?]

— Why does she despise me [за что она презирает меня], — пробормотала девушка безо всякой китайской интонации, вообще без интонации. — And she does despise you too, because of me. They all do— [И вас тоже презирает, из-за меня. Они все…]

Я не поставил вопросительных знаков в конце предложения, ведь и она голосом никак не выделила вопрос, так что уж можно было понять их как утвердительные.

— No. Look here, she told me right now she doesn't care about my private affairs. [Нет. Послушайте, она мне только что сказала, что ей мои личные дела неинтересны.]

— It sounds quite... [Это звучит достаточно…] — Льен Мин нахмурила лоб, ища слово, — insulting. And it isn’t true. Because she cares! […Оскорбительно. И неправда. Потому что ей интересно!] — проговорила она с нажимом. — Why did she examine me as if I were an animal, а young beast — [Почему она на меня смотрела так, будто я животное, маленькая тварь —] (Снова предложение без знака вопроса.)

Губы её дрожали. И при этом — ни крика, ни горького восклицания, ни слезинки, полное самообладание.

— I am afraid of your self-control, Lian Min. You’d better let it out, otherwise you end up having a hysterical break-down. [Меня волнует ваше самообладание, Льен Мин. Лучше бы вам это выпустить, а то потом кончится всё истерикой], — обеспокоился я.

Она изумлённо посмотрела на меня, еле заметно улыбнулась, медленно помотала головой. Ну да, сообразил я запоздало и с раскаянием. Эта девушка никогда не сорвётся, будет улыбаться, даже если разбойники примутся пилить её руку, как в старой буддийской притче. 

— You remind me of the Buddha. [Вы мне напоминаете Будду.]

— Why? [Почему?] — испугалась она.

— For He said once, ‘Even if robbers are sawing off your arm or leg you should stay quiet and peaceful.’ [Потому что Он сказал однажды: всегда будьте спокойны и миролюбивы, даже если разбойники отпиливают вашу руку или ногу.]

— Oh! — воскликнула моя маленькая буддистка взволнованно, с глубоким раскаянием. — I am not quiet, I know. Thank you! Thank you for humbling me. [Я не спокойна, знаю. Спасибо! Спасибо, что мне пристыдили.]

Я не стал объяснять, что имел в виду отнюдь не humbling, а, напротив, восхищение её спокойствием: мне бы ещё и не поверили. Моя маленькая умница! Как далека ты от России!

Во мне просыпается горячее желание познакомить её с русской культурой, ведь это же целый мир, огромный, прекрасный.

Конечно, культура бесконечно далёкого Китая для меня тоже захватывающе интересна. По пути мы остановились у сувенирного магазина, и я попросил мою девочку подождать. Вернулся я с двумя парами китайских палочек и парой очаровательных крохотных чашечек из фарфора, красных с зелёным.

— Look here, Lian Min! Nice tea-cups, eh? [Гляньте-ка, Льен Мин! Милые чашки, а?]

Она внимательно осмотрела чашки и рассмеялась: весело, безудержно, так, что даже закрыла лицо руками.

— They are not used for tea, they are for alcohol... [Они не для чая, они для водки…]

Впрочем, купленный мной чай она одобрила, даже захлопала в ладоши. Забавно и удивительно, что название у чая оказалось «Те Гуан Инь» — «Железная бодхисаттва милосердия». По словам Льен Мин, чай — неплохой, но отнюдь не из самых дорогих. Дорогие чаи — о! Они стоят в Китае целое состояние...

Мы пережили немало веселья за обедом, когда я оказался в роли обучаемого. По моей собственной инициативе Льен Мин учила меня есть с помощью палочек. Когда я, наконец, справился с тем, чтобы взять их правильно, и даже съел несколько кусочков, моя преподавательница вздумала, видимо, повеселиться и нашла мне более трудную задачу. Задачей стала банка солёных опят, уже третью неделю стоящая непочатой у меня в холодильнике. Долго, долго я гонял одинокий опёнок по всей тарелке, к её забаве...

Попробуй сама! — почти обиделся я под конец. Льен Мин с хитрым видом заявила мне, что не ест незнакомые ей грибы.

Чай, заваренный по-особому, она переживала как поэму, как стихи Блока, которые нараспев читает поклонник, поэтическое умиление было написано на её лице, а я только сидел с кривоватой улыбкой, потому что на меня «Железная бодхисаттва милосердия» не произвела особого впечатления. Тысячу раз прав Лермонтов со своей великой фразой из «Героя нашего времени»: «Где нам, дуракам, чай пить...» Увы, эта фраза непереводима.

— I would like very much to bring you closer to our culture, Lian Min. [Я бы очень хотел познакомить вас ближе с нашей культурой, Льен Мин.]

— So would I [я бы тоже этого хотела], — тихо ответила она. — I guess it was my ignorance that made me do things I’d better not have done. [Наверное, это из-за своего невежества я делала вещи, которых бы лучше не делать.]

— You promised to tell me about that case. [Вы мне обещали рассказать про тот случай.]

Снова Льен Мин немного изменилась в лице. Она ещё не готова, её нужно немного времени, чтобы собраться, обдумать. Её отказ не очень невежлив? Я не очень обижен? Нет, конечно, нет.

Девушка ушла в свою комнату. Я неторопливо отправился в свою, снял костюм, одел халат, вернулся в кухню, вымыл посуду. С сожалением подумал о том, что не против бы выкурить сейчас трубочку...

И снова она появилась: со строгим, ясным лицом, волосами, собранными сзади заколкой. Я взаправду испугался этой торжественности. Неужели это так серьёзно? Неужели похоже на исповедь?

Хотя что же это я: в чужой стране, далеко от дома, девушку чуть не изнасиловали — и это кажется мне несерьёзным? Увы, я бесчувственный чурбан, сознаю это с острым огорчением.

— I am ready, dear teacher. Shall we stay here? [Я готова, дорогой учитель. Нам лучше остаться здесь?]

— As you like it. [Как хотите.]

— I’d rather go to the altar room. [Я бы лучше пошла в алтарную комнату.]

— Sure, it goes without saying. [Конечно, само собой.]

Поскольку «алтарная комната» ныне почти лишена мебели (складное кресло не в счёт), Льен Мин села прямо на пол. Вероятно, сидение на полу для неё вообще не представляет неудобства. Подумав, я последовал её примеру. «Нелепо, глупо! Кто бы видел меня!» — мелькнула мысль. Но ведь в чужой монастырь со своим уставом не ходят. И неужели я должен был невозмутимо взять стул и возвышаться над девушкой, как статуя Геракла? Последнее казалось мне куда позорнее.

Конечно, передать всего рассказа девушки я не могу, перескажу лишь содержание.

С самого времени заселения в общежитие она несколько раз видела «длинноволосого молодого человека»: встречалась с ним в коридоре. Однажды, будучи на кухне, почувствовала на себе тяжелый взгляд, обернулась. Он стоял у стены, сложив руки, пристально, без стеснения, смотрел на неё.

Льен Мин испугалась, но не подала виду: приветливо улыбнулась, спросила его по-английски: чем может быть полезна? Он усмехнулся, ничего не ответил, ушёл.

В другой раз, идя по коридору (а коридоры в общежитии узкие), она наткнулась на него: он стоял прямо посреди прохода. Льен Мин вежливо попросила его посторониться. Никакого ответа: Бушуев будто и не услышал. С улыбкой, извиняясь, она протиснулась мимо, сердце её отчаянно колотилось. Он, впрочем, не пошевелился, только повернул голову.

Третий раз снова они встретились в коридоре: он сидел на подоконнике. Это случилось часа за три до моего прихода. Лен Мин уже хотела зайти в свою комнату.

— Ай эм нот хэппи, — сказал Бушуев с чудовищным акцентом, но вполне внятно. — Хэлп ми.

На этом познания Павла Дмитриевича в английском языке закончились, дальше объяснялись они по-русски.

Льен Мин стояла рядом и с сочувствием расспрашивала его: чем же он несчастен?

Он болен.

Чем болен?

Головой.

Головой?

И сердцем.

О, бедный!

А ещё ксенофобией. Ему не нравится, его страшно раздражает, что всякая шваль так и стремится понаехать в великую страну.

Льен Мин промолчала, не зная, что и сказать.

Ну что ты стоишь, что?! — взбеленился он тут. — Если я тебя бить буду — тоже будешь улыбаться?

За что меня бить? — спросила Льен Мин серьёзно и горестно. — Что плохого я тебе сделала?

Тут он улыбнулся, почти добродушно. Вдруг сразу его улыбка погасла, он уставился ей в глаза, взял её руку (Льен Мин с ужасом хотела выхватить руку, он стиснул её крепко) и начал говорить.

Она не упомнит всего, что говорил Бушуев. Он чувствует в себе предназначение. Он очень любит свою родную страну. Но он болен. Он не может больше сражаться с врагами, он устал. Ему жизненно, жизненно необходима помощь. Он должен кое-что познать. Ведь она буддистка? — Льен Мин кивнула. — Это очень, очень хорошо! — Он так обрадовался, что и ей стало веселее. — Он должен познать буддийский дух. Ведь она не откажет ему в этой просьбе? Нет? Не испугается? («А зачем ему нужно это?» — спросила Льен Мин.) Это связано с его предназначением, но пусть она не спрашивает. Чтобы дать отпор врагам. Он должен знать, насколько много в буддийском духе правды... И прочие, такие же бессвязные, сумасшедшие слова.

(«А не совсем и бессвязные, он ведь — кто знает? — какой-то свой смысл вкладывал в это»,  — мелькнула у меня в голове странная мысль.)

Сегодня вечером он ждёт её.

Льен Мин по секрету рассказала об этой встрече Алёне, путаясь, смущаясь.

— Не ходи, Ленка, — заявила Алёна. — Не ходи, дура будешь, если пойдёшь.

И всё же девушка пошла. Как ей было не пойти! Обещала же она, и помощь, несчастье другого человека, и, наконец, «буддийский дух»!

Сразу же в ясных и простых словах Бушуев объяснил ей, чего он хочет. «Познать» звучало теперь в абсолютно библейском смысле.

Льен Мин страшно смутилась, даже не столько испугалась, сколько смутилась: что должна была она делать? Что решать?

Со стыдом, отчаянием она принялась оговаривать себя: она плохая буддистка, зачем ему такие?

Ничего, усмехался Бушуев: плохая ли, хорошая — сойдёшь.

И неужели нельзя обойтись без этого? Зачем это? С какими врагами он намерен бороться?

Дура! — вскричал Бушуев страшно. — Да с вами, с вами бороться! 

Тут без стука вошёл второй парнишка, с заячьей губой, наставил на неё свой указательный палец и сообщил:

— Если ты струсишь, ты одержала моральное поражение и предала свой идеал.

(«Господи Боже святый, неужели ещё один теолог?!»)

Тут у моей милой девочки потемнело в глазах, она почти упала на кровать без сил, позволила касаться себя, снять с себя туфли...

Второй парнишка припал к её ноге и стал слюнявить её языком, приговаривая что-то про ножку. Старший смотрел на это со снисходительной усмешкой. (Видимо, давал вассалу малую подачку.) Посерьёзнел. Скомандовал сухо.

— Оглашенный, изыди.

Тут-то я и забарабанил в дверь.

Дорогой учитель, спросила Льен Мин меня с трепетом: как я должна была поступить? Действительно ли я предала свой идеал?

Пока она рассказывала, стемнело на улице.

Я встал (чудовищно затекли ноги), зажёг свечу и настольную лампу, принялся ходить. Не каждый день услышишь такие исповеди. Милая, бедная, несчастная девочка!

Всё время её рассказа меня захлёстывало даже не гневом, уже не гневом, а страхом, и не каким-нибудь там «моральным страхом», а настоящим, жутким, животным: как перед насекомым высотой с двухэтажный дом.

— Let me think [дайте подумать], — бормотал я. — Let me think it over. — Девушка следила за мной с тревогой и надеждой.

— If I stayed I would not betray my ideal, then [если бы я осталась, я бы не предала свой идеал], — дополнила она свои (и мои) мучения. — What would the Holy One do in a case like that? [Что бы сделал Благословенный Будда в таком случае?]

Какой скот! Ведь это он свой поступок сам перед собой ещё и доблестью выставил, борьбой с поганым язычеством. И какой беспроигрышный вариант: что не сделает чистая душа, что не вытерпит ради защиты своей веры! Но, как бы ни обернулось дело, Бушуев посчитал бы, что не сохранила девушка «буддийское спокойствие», и, значит, вполне посрамлён «буддийский лживый дух». Вот и торжество, и исцеление от уныния, и воскрес к новой жизни! Как не воскреснуть, когда такое посрамление врагу учинил, его хвалёной духовной силе, и «потопташа красныя девкы половецкыя»! (Страшные строки из «Слова о полку Игореве», что ж по сей день мы хвалимся ими, а не стыдимся их?) А если бы сохранила спокойствие, позволила бы всему совершиться, устыдила его своим состраданием? Да можно ли его устыдить? Нет: он стал бы доискиваться причин этого спокойствия, источника силы своего врага. А ведь вошёл бы в раж: что же, это Я христианин, а ОНА другую щёку подставляет обидчику? А ведь сломил бы, до неистовства дошёл бы, всё бы сделал, чтобы не видеть этого вражьего торжества, наградил бы себя именем победителя! О, как же мне стало стыдно за своего единоверца! Полно — и это ли мне единоверец?! Кажется, милая девушка не вполне поняла межконфессиональную подоплёку случившегося. Счастье!

— Listen! [Слушайте!] — Я, кажется, нашёл решение, сел напротив, развёл ладони в стороны в каком-то торжественном жесте. Понятия не имею, какие жесты используют ламы, в чём-чём, а вот в ритуальной стороне буддизма я отнюдь не силён.

— The Holy One could stay there without getting angry with those scoundrels. A great saint could. But you are not one, Lian Min. Nobody shall perform a task beyond his ability. [Благословенный мог бы там остаться и не рассердиться на этих мерзавцев. Великий святой мог бы. Но вы-то не святая, Льен Мин. Никто не должен брать на себя ношу не по своим силам.]

Мы немного помолчали.

— Do you remember the case with the Holy One and the elephant? [Вы помните случай с Буддой и слоном?] — спросил я.

— No, —  сказала Льен Мин с удивлением.

— Devadatta wanted to kill the Buddha, so he sent a mad elephant towards Him to have Him trampled. However, the Tathagata stopped the elephant with His magic power. This is an example for us to stop the evil if we can do it. [Девадатта хотел у***ь Будду и натравил на Него бешеного слона, чтобы тот Его растоптал. А Татхагата остановил слона волшебной силой. Это для нас пример: бороться со злом там, где мы можем.]

Несколько морщинок собралось на её лбу, но тут же её лицо осветилось радостью: особой, чистой, глубокой, не наивной. Сложив руки на груди, она глубоко мне поклонилась.

Ещё несколько секунд мы посидели в молчании.

— Could you read a prayer aloud, dashi? [Вы прочтёте вслух молитву, даши?] — тихо спросила Льен Мин. Меня так  бросило в жар.

— Well, as you don’t understand Tibetan, I can read it only in English [ну, только если по-английски, вы ведь тибетского не понимаете], — ответил я беспомощно. (И смех и грех: разве когда-нибудь я бы смог прочитать хоть слово по-тибетски?)

Девушка широко заулыбалась и закивала мне. Ну, что мне оставалось делать?

(«Прости, Господи, Грехи мои тяжкие, — помолился я мысленно. — И ты, Будда Просветлённый, прости мне эту профанацию».)

Я взял служебник и начал читать семичастную молитву из «Поклонения Авалокитешваре», торжественно, стараясь, сколько было моих сил.

In all the Buddhas, Dharma and Noble Sangha,

I take refuge until reaching enlightenment.

By the merit of my accomplishing generosity and the other five paramitas,

May I achieve buddhahood for the benefit of all sentient beings.

To the Noble Lord, Chenrezig

And to all the Victorious Ones and their Sons

Throughout the three times and ten directions,

With joyous faith, I pay homage!

Flowers, incense, butterlamps, and perfumes

Delicacies, music and so forth

Both real and imagined, I emanate and offer.

Assembly of Noble Ones, please accept them!

From beginningless time until now,

Overpowered by the negative emotions,

I confess to having committed every transgression,

Such as the ten unvirtuous actions and the five boundless offences.

I rejoice in the merit of whatever virtue

Has been accumulated throughout the Three Times

By ordinary beings, bodhisattvas,

Pratyekabuddhas and sravakas.

For as many different aptitudes

And aspirations of sentient beings as exist,

I beseech you to Turn the Wheel of the Dharma

Of the lesser, greater and conventional vehicles.

I beseech you, look upon all sentient beings

Drowning in this ocean of suffering!

And, through your compassion, do not pass into nirvana

Until cyclic existence is emptied!

May whatever merit I have accumulated

Become a cause for the enlightenment of all beings.

May I become, without delay,

A resplendent guide for all beings.

[В моём Господине, Ченрези,

во всех Бодхисаттвах и Буддах,

на время трёх кальп и повсюду,

прибежище я принимаю!

Цветочные россыпи, звуки,

и яства, и сонм благовоний −

и въяве, и в сердце несу я

собранию всех Благородных!

С начала времён − по сегодня

осилен я чувствами злыми,

в грехах сознаюсь пред Тобою −

во зле, не имевшем предела.

Сорадуюсь многим заслугам,

во время трёх кальп обретённым

такими, как я, и иными −

героями, учениками.

И сколько стремлений на свете

в сердцах насчитаешь живущих,

прошу, столько раз, Благородный,

вращай Колесо Просветленья!

Прошу, посмотри на несчастных,

что спят в океане страданья.

О, не растворяйся в Блаженстве,

пока мы в юдоли томимся!

Пусть всё, что накоплено мною,

подвигнет живущих к свободе;

и пусть я отныне пребуду

сквозь сумерки переводящим!

(Перевод Л. Дубакова)]

Вероятно, я очень плохой чтец, да и специфические слова вроде «пратьекабудды» в английском написании даются мне с трудом. Всё же эти строки по-настоящему тронули меня. На предпоследнем четверостишии даже глупым образом задрожал мой голос.

Я замолчал. Лен Мин также ничего не говорила, закрыв глаза. Какой-то страх и стыд внезапно охватил меня. Не перед тем, что я прочитал, но вдруг сейчас она откроет глаза и скажет мне: ты, лживый самозванец! Разве так читают наши священные тексты?

— I am a very bad lama, indeed [я очень плохой лама, на самом деле], — горько сказал я. Льен Мин открыла глаза очень широко.

— No, — возразила она ласково и убеждённо. — You are a very good one. [Очень хороший.]

В первый миг я испытал гигантское облегчение, но вслед за ним — ещё большую тяжесть на сердце. Я поднялся на ноги. Ох, старый враль и лицедей!

— What if I am cheating you, dear? Have you never thought I could? What if I tell you I am not a lama? [Что если я вам вру, миленькая? Вы не думали, что я могу врать? Что если я не лама?] — воскликнул я с болью.

Льен Мин тоже встала, опустив руки, невозмутимо улыбаясь.

— Why, you are a lama, dashi, I see it. [Почему? Вы лама, я же вижу.]

— I was never educated to a lama, I have no diploma! Did you know it? [Я никогда этому не учился, у меня нет диплома! Знали вы?] — продолжал настаивать я с каким-то отчаянием.

Льен Мин внимательно и пристально смотрела на меня, продолжая улыбаться.

— Let me tell you a few words about your diploma, dashi. May I? [Можно мне пару слов о вашем дипломе, даши?]

— Please do. [Уж пожалуйста.]

— Now you are swimming across a river, coming back and saying to me that you cannot swim, because you have no diploma of a swimmer. [Вот, вы переплыли реку, вернулись назад и говорите мне, что плавать не умеете, потому что у вас нет диплома пловца.] — Льен Мин улыбнулась предельно широко, как бы давая мне понять абсурдность моих опасений. — There is only one defect in your swimming. [В вашем плавании только один изъян.]

— Which one?  [Какой?] — испугался я. Льен Мин рассмеялась, повернула голову в сторону.

— Just nothing... Why don't you sit on a cushion? We always do. [Так, мелочь… Почему вы не сидите на подушках? Мы вот всегда сидим.]

И снова мы рассмеялись. Бедная, значит, не у одного меня затекли ноги!

В сегодняшний вечер уместилось многое.

Льен Мин пела мне китайские песни и переводила их. Спела, в частности, две народных, одну партийную, одну современную эстрадную. Я мало понимаю в музыке, и не то чтобы был очень восхищён мелодией, а вот исполнением наслаждался. И кто это сказал про «фарфоровое лицо», кто пустил эту глупую сказку? У Льен Мин очень живая, подвижная мимика, в ней ещё так много детской шалости — или, может быть, уже девичьей, женской?

Если кто-то подумает про меня, что я всеми силами сопротивляюсь очарованию этой девушки, он ошибётся. Хотя бы потому, что сопротивляться ему совершенно бесполезно, насквозь я уже захвачен и покорён ей. Но мне не двадцать лет. И я ведь, кроме того, «даши».

Мне кажется, она и пела-то для того, чтобы развеселить меня, я же, хоть и улыбался, не мог не улыбаться, всё сидел как «хозяин медной горы». Девушка спросила меня с улыбкой: что же я всё грущу? Конечно, из-за «борца с язычеством», в чём я, в конце концов, и признался.

— He wanted to humiliate you as a Buddhist, because he studies the Christian Orthodox theology [он хотел унизить вас как буддистку, потому что изучает православное богословие], — открыл я со стыдом.

— Oh! — ответила Льен Мин, совсем не выглядевшая потрясённой. И прибавила, слабо, печально улыбнувшись. — That I guessed. [Я догадывалась.]

— Do you think now all Christians are like him? [По-вашему, все христиане похожи на него?]

— I don’t, — сказала она ласково. — I do not. [Я так не думаю. Правда, нет.]

Как я должен быть рад этому I don’t! Но мне-то, мне куда деться от стыда и горечи? Беда ведь не в том, что в церковном лоне заводятся Бушуевы (в какой религии их нет?), а то, что при нынешнем устройстве существование их церковью позволяется и даже одобряется. Я спросил милую девушку, между прочим, не против ли она посетить музей? Или, например, сходить на концерт? Или посмотреть хороший русский фильм? О нет, совсем, совсем не против! — ответила Льен Мин  и добавила: ведь если она, бедная, глупая девочка, так мало знает Россию, то это же не совсем её вина.

Чистое моё, невероятное создание! Откуда же берёшь ты силы сердца? Представляю себя в Китае в качестве студента. Представляю, что меня третировали бы в общежитии, а потом бы чуть не изнасиловали китайские «коллеги». Поспешил ли бы я тогда с радостью в музей китайской культуры? Повинился бы в малых знаниях о великой стране?