Записки подменыша

Глава третья. Горацио. Эпизод третий

…Час спустя они сидели в пахнущем мясом и вином тепле таверны Бахуса, отогреваясь от продирающего насквозь предрождественского мороза. «Ну что, домой?» – спросил Даниэль, как только они вышли из музея; спросил беспечно и весело – с той же нервной, холодной весёлостью, с которой говорил с ней весь вечер. Алиса прикусила губу, злясь на собственную досаду. Она рассчитывала, что он захочет продолжить встречу у неё дома, – но казалось, что ему совершенно всё равно. Он легко соглашается провести с ней время – и так же легко уходит. Отрешённый, как святые на картинах.

И во время секса с ней он, наверное, чувствует только ту же спокойную отрешённость. Яркий калейдоскоп снаружи – ровная пустота внутри.

Когда она предложила угостить Даниэля ужином, он, естественно, сразу согласился (от двух вещей он никогда не отказывается: от еды и денег); только пожал плечами: «И охота тебе тратиться?» Алиса решительно заявила, что охота, – и они, оставив позади бело-бирюзовые стены музея, покрытые барельефами и залитые мертвенно-серебристой подсветкой, пряча лица в шарфы под напором колючего ветра, направились к Западному проспекту.

В таверне Бахуса всё было по-старому: искусственное пламя под стеклянными конусами у входа, мягкий желтоватый полумрак, белые и красные скатерти, престарелая певица, выводящая томные рулады на греческом в одном из залов. Разве что прибавилось украшений в античном стиле: фрески с нимфами и козлоногими сатирами, с младенцами Ромулом и Ремом, прильнувшими к сосцам волчицы (и почему они здесь, если тематика таверны – Греция, а не Рим?.. надо будет подколоть на этот счёт Бахуса). Пока они добирались досюда, перевозбуждённая весёлость Даниэля таяла, как облачка пара, рвущиеся изо рта на морозе. Он шёл, подняв воротник пальто, угрюмо зарывшись носом в шарф, и изредка ронял обрывочные фразы в ответ на реплики Алисы. И в таверне остался таким же напряжённым – сидел, выпрямившись, будто в спину ему вогнали спицу, хмурил красивые чёрные штрихи бровей, опускал глаза, сжав губы; по нежно-чётким линиям его лица разливалась нездоровая бледность. Казалось, всё это неуютно, непривычно ему – стерильно-приветливая улыбка администратора, проводившего их к столику, весёлый щебет официантки, подавшей меню и винную карту, разговоры гостей и звяканье вилок, тоскливый вой певицы-гречанки под тихие жалобы фортепиано, дрожащие огоньки свечей. Может, он до сих пор чувствует отторжение от таких подчёркнуто «приличных» мест и больше привык к пьяным пляскам в дешёвых клубах вроде «Гоморры»? Или переживает из-за крестов на ладонях?..

Заметив, как он то и дело прячет руки под стол, Алиса догадалась, что верен второй вариант.

– Всё нормально? – тихо спросила она, листая меню. Даниэль отстранённо кивнул, глядя в стол; его лоб прочертила раздражённая морщинка, на изящном округлом подбородке мелко подёргивалась мышца. Алиса перевела дыхание; почему ей так не по себе?.. Странно – почти тошнит. – Что будешь?

Он просверлил её усталым тяжёлым взглядом и вздохнул.

– Я не умею выбирать, ты же знаешь. – (Обволакивающий, как шёлк, низкий голос; утомлённо-снисходительный взмах кистью – так слугу отсылают прочь после того, как тот исполнил приказание). – На твой выбор.

– Но хотя бы… – (Алиса хотела уточнить, что примерно он предпочитает – салат, или горячее, или и то и другое, мясо или морепродукты, – но, натолкнувшись на его взгляд, осеклась). – Ладно, хорошо.

– Добрый вечер! Готовы сделать заказ? – к ним вновь подпорхнула улыбающаяся официантка. Её зубы по-голливудски сверкали белизной, будто в рекламе зубной пасты; от миловидного лица пахло кровью. И этот перстень с чёрным камнем; она видела это лицо – кажется, на последнем Летнем празднике или на Хэллоуин. Кто-то из них. Алиса вздохнула, глядя прямо в карие глаза со странным вишнёвым отливом; амулет в кармане джинсов привычно обжёг бедро.

В том, чтобы видеть юную вампиршу в двух шагах от Даниэля, есть что-то ужасное – и будоражащее. За него хочется драться – грызться с кем-нибудь из этих тварей посреди ночи, в глухом и облезлом гранд-вавилонском дворике.

– Карбонару, свинину с картофелем и салат с сыром фета, пожалуйста, – невозмутимо сказала она. Вампирша кивнула, сверкнув белыми клычками, и не менее невозмутимо записала заказ в блокнот. – И ещё у вас было какое-то вкусное сладковатое вино… Manologan Imyglikos, если не ошибаюсь?

– Да-да, есть такое! Приятный лёгкий букет, и…

– Два бокала, пожалуйста.

– Может, сразу бутылку? – понизив голос и заговорщицки подмигнув, предложила вампирша. И покосилась на Даниэля – так, что желание Алисы оказаться с ней один на один в ночном дворике резко усилилось. Так косятся на кусок мяса.

– Нет, два бокала, – холодно повторила она. – Спасибо.

Даниэль чуть приподнял брови, но ничего не сказал. Когда официантка удалилась, он равнодушным взглядом скользнул по Алисе – и уткнулся в телефон, барабаня по столу пальцами свободной руки. Звенящая пауза затягивалась; она прочистила горло.

– Послания от поклонниц?

– Нет, – спокойно, с лёгким вызовом произнёс он – и развернул телефон. Алиса увидела черновик поста с фотографиями из музея – картина с Христом и Магдалиной, статуя нимфы, фигуры рыцарей в полном боевом облачении, с алыми плюмажами на шлемах. («Чисто «Мы с пацанами собрались в бар»! – воскликнул Даниэль, рассматривая их доспехи и щиты с золотой чеканкой. В так называемом Рыцарском зале ему понравилось больше всего – он с упоением изучал громоздкие двуручные мечи и зловещие секиры, по типу гарды отличал испанские рапиры от французских, прочитал Алисе мини-лекцию о разнице между кинжалом и стилетом – и вообще явно чувствовал себя как дома среди величаво-мёртвого блеска лезвий и брони). Она пристыженно кашлянула.

– О… Понятно.

– Лучше выложить сразу, а то я вечно забываю, – тем же замороженным тоном сказал Даниэль, возвращаясь к своему занятию. Мышца у него на подбородке наконец перестала подрагивать.

– Извини, просто…

– Что?

– Тебе… как будто некомфортно.

Он дёрнул плечом.

– Немного. Вот это. – (Он продемонстрировал ей тыльные стороны ладоней и убрал телефон, сложив пальцы деловым сосредоточенным домиком. В полумраке таверны его точёное лицо казалось ещё красивее – и ещё опаснее). – Мне всегда некомфортно в таких местах.

– Но ты же… Уже этого не придерживаешься, – чувствуя неприятную неловкость, пробормотала Алиса. Даниэль зевнул.

– И что? Всё равно все видят. И докапываются.

– Не все же знают, что это значит.

– О, большинство знает, поверь мне! Особенно в этом городе. – (Он впился тяжёлым взглядом в огонёк оплывающей свечи – и вдруг задул её. Пламя метнулось туда-сюда – и погасло; только тонкая ниточка дыма теперь вилась над фитилём). – Поэтому я почти всегда пью дома. Если носишь такое на себе – ты не должен пить. Это принципы.

– Тогда извини. Не знала, что это настолько серьёзно.

– Да похуй.

Алиса вдруг ощутила, что её потряхивает – крупной, гадкой дрожью, словно в ознобе; волны пренебрежительного равнодушия, исходящие от Даниэля, было всё сложнее выдерживать. «Как же мне всё надоело, – говорил весь его вид, твердила каждая интонация голоса. – Как же я устал притворяться весёлым. Надоела ты, надоели твои музеи, надоел этот ресторан, этот город. Надоело всё. Мне плохо, и я ничего не хочу. Ты ничем не в силах меня порадовать, не в силах заинтересовать. Я ничего не чувствую. Я устал ничего не чувствовать».

– Извини, я отлучусь в туалет, – выдавила она, поднимаясь из-за стола.

…Когда она вернулась, на столе уже стояли еда и вино – а Даниэль говорил по телефону. Бледнел, то и дело морщился, закатывал глаза; ещё не подойдя близко, Алиса откуда-то знала, что он звонит матери.

– …Окей. Окей, хорошо, да. Ладно. Блять, ты вообще нормально можешь разговаривать, нет? Ну, значит, давай говорить нормально! Нахуй мне надо каждый раз всё это выслушивать?! Я просто не буду звонить тогда, ты понимаешь или нет?! – (Пауза; раздражённо-встревоженное стрекотание в телефоне. Он снова вздыхает и закатывает глаза; пальцы руки, лежащей на столе, судорожно сжаты в кулак, и грубо набитый крест кажется ещё чернее на побелевшей коже). – Мне аб-со-лют-но похуй, я всю эту хуйню выслушивать не подписывался! Да. Да, именно. Ну вот, тогда давай нормально, попытка номер два! Итак, рассказывай, как у тебя дела? – (Голос Даниэля едко вильнул, стал сладким, издевательски-ласковым. Он сделал глоток вина, улыбаясь жутковато-злой улыбкой). – Мм, класс. Понял. Ага. – (Взгляд мученического терпения в потолок – «Когда же это закончится?»). – И как шкаф?.. Мм, ну-ну. И что он говорит? Ну да, и правильно. Конечно, пусть лечится, если спина не проходит. – (Широкий, не скрываемый зевок; он придирчиво разглядывает кусочек мяса, наколотый на вилку, – а мать что-то рассказывает, рассказывает, рассказывает непрерывным торопливым бормотанием. Простецкие устало-грустные интонации нараспев. Алиса поболтала в бокале вино, стараясь не прислушиваться). – Ага, ага… Да. Я норм. Живу, работаю. Всё как всегда. Скоро вот повышение… Ладно, давай, а то я тут занят, в музее вот был. Пока.

Он отбил вызов, швырнул телефон на стол, откинулся на спинку стула; сжатый кулак – по скатерти, с возмущённым звяком подскакивают тарелки и вилки; уродливая гримаса проходится по красивым чертам. Алиса вздрогнула. Степенная пара немцев за соседним столом встревоженно покосилась на них.

– Извини, – тяжело обронил Даниэль, глядя в пустоту; уголки его губ судорожно подёргивались. Алисе отчаянно захотелось податься вперёд и взять его за руку, может быть, даже обнять – но почему-то она не решилась. Возможно, потому, что подозревала: сейчас он может отшвырнуть её так же, как телефон. Предмет – к предмету. – Я устал, просто устал. Блять! Ненавижу это всё, ненавижу звонить матери. Ебучие эти звонки. Я так устал. Как же меня всё бесит.

Он проговорил всё это ровно, негромко, с монотонностью маятника – и, медленно выдохнув, прикрыл глаза. Алиса сглотнула слюну в пересохшее горло.

– Мне… жаль.

– Похуй.

– Вы поссорились?

– Нет. – (Даниэль равнодушно улыбнулся – и начал есть, с аппетитом прикладываясь то к дымящемуся мясу, то к картофелю). – Просто каждый раз, что бы я ни сказал, начинается какая-то токсичная хрень. Меня бесит моя мать, я терпеть её не могу! Тупая пизда, не умеющая общаться. Скорее бы она сдохла.

Жёсткие, краткие, рваные фразы – будто кого-то раздирают зубами заживо. Кровь в лесной чаще; бежать. Бежать, пока не подкосятся ноги. Похожим тоном он говорил о Мадлен.

Всё это было ожидаемо, очень ожидаемо – но всё равно что-то в Алисе похолодело и сжалось от ужаса. Глупо.

– Но… – она осеклась, теряясь. Что можно на такое ответить? Лучше побольше молчать; ему надо спустить пар, надо высказаться. Даниэль понимающе хмыкнул – и сделал большой глоток вина.

– Твоё здоровье!.. Она действительно тупая, что уж тут поделать. Это факт! – он промокнул губы салфеткой, спокойно глядя на Алису. – Знала бы ты её – ты бы со мной согласилась. Связаться с отцом, терпеть всё это годами, пахать на нескольких работах, чтобы прокормить этого алкаша – пока он, ублюдок ебучий, ей изменяет… Родить меня с сестрой, когда самой не на что жить. Умный человек не натворит такой хуйни! – (Презрительная усмешка). – Отца я просто ненавижу – его даже пожалеть не за что. А её мне иногда жаль. Несчастный, всё-таки, человек. Но, блять… Звонки эти долбаные! Терпеть не могу.

«…Моя мать – просто большой ребёнок. Вот какого хуя она не работает?! Что ей сейчас мешает? Почему я должен за всех отвечать, почему я должен их всех учить, как правильно жить? Я только избавил их от деда и дяди, сплавил их в отдельный дом в посёлке – нет, надо из жалости тащить их обратно, а потом мне же ныть, как им плохо! Да чтоб я ещё хоть раз им помог!»

Эхо из прошлого; напрасные слёзы нимфы Эхо, бегущей за Нарциссом. Она давно так отчётливо не слышала голос Луиджи – то, как он скрежетал зубами, когда говорил о семье, как бродили желваки у него на скулах.

Алиса опустила глаза; почему-то было трудно дышать. Нужно увести к чему-то более безопасному.

– У тебя одна сестра?

– Да, – Даниэль залпом допил бокал.

– Младшая?

– Старшая.

– Она в твоём городе?

– Да. У неё муж и ребёнок. – (Новая холодная усмешка – но его больше не дёргает судорогами; тёмные волны чуть отступают). – Сестра у меня прикольная.

– Вы общаетесь?

– Да. Нечасто, но, в принципе, нормально. – (Даниэль по-кошачьи потянулся, хрустя пальцами, и с лёгким любопытством склонил голову набок). – Спрашивай ещё! Мне нравится, когда ты задаёшь мне вопросы.

Почитай ещё сказку, поиграй со мной ещё, гладь меня по голове. Наивно-жестокая требовательность ребёнка, который видит не тебя – а то, что ты можешь с ним сделать. Алиса растерянно подцепила вилкой ниточку спагетти.

– А твоя мама знает о твоих… проблемах?

Скорее всего, знает, но не придаёт значения. Живёт в своём наивно-консервативном мире, где психические заболевания – это выдумки «мозгоправов», а депрессия лечится советами в духе «иди погуляй» или «это всё от безделья – вот иди поработай на завод, и как рукой снимет».

Точно так же рассуждала семья Луиджи. Да чтобы у нашего дитятки, солнышки, кровиночки что-то было не так?! Да, пьёт он в последнее время частенько – ну и что, у всех хандра случается! Да, девок меняет – но это всё потому, что он у нас умница и красавец, вот они и липнут к нему! Уж ни одна девка его лучше нас не поймёт и не поддержит!..

Её чуть не съели живьём, когда она посмела заикнуться о чём-то подобном.

– Она в них не верит, – улыбаясь, сказал Даниэль. – Ты нормальный, говорит, всё они выдумывают.

– Но… психозы…

– Ну, подробностей она не знает. А в общих чертах когда слышит – говорит, переволновался. Быва-ает!

Яд, капающий с его улыбки, прожигал скатерть. Алиса вздохнула.

– Это, конечно, странно – не придавать значения таким вещам. Если бы она придавала – наверное, иначе бы с тобой общалась.

– Да похуй! Будь моя воля – я бы с ними не общался вообще.

– Так ты можешь. – (Пересилив себя, она пошла ва-банк). – У тебя есть жильё, есть работа, ты в другом городе… Зачем, собственно, общаться? Раз всё настолько конфликтно – и раз уже, видимо, ничего не исправить.

– Ну как же, а деньги? – промурлыкал Даниэль, доедая мясо. – Кто мне поможет-то в случае чего? Всегда нужна подстраховка! А семья – лучшая подстраховка: они никуда не денутся. Опять же, у нас там одна квартира на меня оформлена, и мне, в случае чего, останется доля. Когда дедка с бабкой умрут – и их квартира, возможно, тоже мне достанется. Я даже жду этого, если честно. Скорее бы! – (Он фыркнул, будто вдруг вспомнив что-то очень забавное). – Они так смешно плачут, когда я им звоню, ты бы слышала!.. Позвоню раз в полгода – и они оба в слёзы, наперебой. Пиздец умора!

– Скучают, – выдавила Алиса. Почему-то её продолжало потряхивать и тошнить.

– Да не знаю, нелепо это. Плакать-то зачем?

– Ты сейчас это искренне? – решилась она.

Даниэль нахмурился.

– В смысле?

– Ну, ты правда всё это думаешь? Так, как говоришь? Или что-то утрируешь специально, чтобы… – (…спровоцировать и шокировать меня). – Зачем-то?

– Я правда так думаю, – в простодушной растерянности заверил он, поправляя пушистую чёлку. – Ну, то есть… Это, конечно, гру-устно, что все они умрут, и всё такое, но… И похуй! Разве нет? – он пожал плечами. – Смерть неизбежна. Умрут все. Я никогда не понимал, зачем из этого каждый раз делать трагедию. Ну вот умрут они, умрёт мать – и что? Страшно? Да похуй! В моей жизни ничего не изменится. Кроме таких вот вещей – денег, квартиры. А так – кто они мне? В общем-то, никто. «Родная кровь», вся эта хуйня? А почему я должен быть благодарен людям, которые мне ничего не дали?! – (Даниэль развёл руками – и беспечно пододвинул к себе салат). – Не понимаю этого. Никогда не понимал.

– Но они всё же вырастили тебя, что-то в тебе сформировали. Заботились о тебе – как умели. При смерти близкого человека всегда теряешь что-то… что-то важное, – с некоторым усилием – вспоминая что-то из себя прошлой – пробормотала Алиса. Кажется, ей никогда не приходилось объяснять такие вещи; очень дикое чувство – будто в лёгких вот-вот кончится воздух. – Если ты испытывал привязанность к этому человеку, ты осознаёшь, что теряешь его навсегда. Что ничего уже не добавить к вашему общению, ничего не исправить. И это большая боль. Это…

– Я не чувствую привязанностей, – с холодной колючей улыбкой напомнил Даниэль. – Я психопат.

– Знаю, – стойко выдержав взгляд его пёстрых глаз, сказала Алиса. Змея, вдруг поняла она. Сегодня это не кошачьи, а змеиные глаза. – Но ты ведь всё равно понимаешь, что это такое? Хотя бы отчасти. Ты влюблялся и строил отношения, ты…

– Привязанность к женщине – да. Не к родным.

– Но механизм одинаковый, хоть сами чувства и разные.

– Что вообще значит «привязанность»? Что ты вкладываешь в это слово? – (Хмурясь с чем-то, похожим на озадаченное любопытство, Даниэль откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди). – Вот ты к кому это чувствуешь?

Хороший вопрос. Очень хороший.

– Например, к тебе, – через силу призналась она. – По крайней мере, начинаю чувствовать.

– И что это значит? – нисколько не удивившись, требовательно повторил он.

– Ну… Я часто думаю о тебе. Когда мы долго не общаемся, мне тебя не хватает, – заставляя себя смотреть на него, сказала Алиса. Доставать из себя эти слова было мучительно – выцарапывать из самого нутра, через все «не хочу» и «нельзя» на свете. – Я… Переживаю за тебя. Мне хочется тебя слушать, помогать тебе. Хочется проводить с тобой время. Когда тебе плохо, мне тоже может стать плохо – потому что я чувствую это и немного… впитываю. Ещё…

– Мне жаль, – вдруг обронил Даниэль. Его огромные глаза влажно сверкали – так же проникновенно, как тогда, при видеосозвоне. Что-то в ней судорожно сжалось и ухнуло вниз. – Жаль, что ты всё это чувствуешь. Потому что я – нет.

– Повторите вино, пожалуйста, – заметив подкрадывающуюся официантку, севшим голосом распорядилась Алиса; та тут же ретировалась.

Проклятье, с какой стати меня так трясёт? Разве я всего этого не знала?

– Я… понимаю.

– Разве? – тихо спросил Даниэль. В его взгляде мерцало жестокое любопытство; так лиса смотрит на мышь-полёвку перед тем, как откусить ей голову. Смотрит – даже с чем-то вроде сострадания. Зелёный переходит в золотисто-карий, потом – в голубой; Алиса выровняла дыхание, борясь с тошнотой. До неё вдруг дошло, что это за странное чувство – почему так перекручивает внутренности, откуда эта идиотская слабость в коленях.

Страх.

Банальный, инстинктивный, животный ужас. Безмолвный приказ: беги. Беги, пока не вернулось всё то, что было. Беги, пока пули из револьвера не порвали в клочья твою фотографию. Беги, пока не настал закат.

Это ужасно. Ужасно то, что с ним произошло; то, что сделало его таким. Розу гложут черви – жирные, чёрные, упрямо ползут по стеблю и шипам, от самых корней; и чёрно-зелёный пушок плесени, источающий затхлое зловоние, пожирает тонкий аромат.

Я не хочу бежать. Я хочу остаться.

Ужасно то, что с ним произошло, – но ещё ужаснее то, что я хочу остаться.

Зачем бежать, если у неё тоже нет души?

Тоже?..

– Да, – расправив плечи, сказала она – и с облегчением выдохнула, когда официантка поставила на стол заново наполненные бокалы. Ягодно-терпкое тепло вина проясняло голову. – Я правда понимаю. У меня это совсем не так, но я… Вижу, как это у тебя работает. По крайней мере, могу предположить. – (Видишь червей и плесень. Это завораживает тебя, не так ли? Это – или роза? Насколько ты омерзительна?). – Но… А друзья? С семьёй так – но ведь есть же другие люди, которые что-то значат для тебя? Или были.

– У меня нет друзей, – без выражения произнёс Даниэль.

– Совсем?

– Совсем. Я один.

Жёсткое, честное признание; она глубоко вдохнула аромат вина, проглатывая новую волну тошноты. На миг ей померещилось странное: вокруг нет таверны, нет даже города – только они вдвоём. Только лицо Даниэля, сияющее напротив; только скорбно-бунтарские цифры 1312 у него над бровью.

Всегда наступает грань, за которой боль начинает приносить удовольствие. Грань, за которой начинаешь видеть упоение в пытке – ибо, чувствуя боль, ты чувствуешь жизнь. На гребне адреналиновой волны, впитывая яд жизни всеми порами, ты умираешь от боли – и не хочешь, чтобы это заканчивалось.

Она вздрогнула. Кто, когда это сказал? Горацио? Луиджи? Она сама – только в книге?..