Записки подменыша

Глава четвертая. Роланд. Эпизод пятый

Он пожал плечами.

– Беспокоиться не о чем. Я правда просто живу. Панки – инфантильные долбоёбы, но с ними я снова чувствую себя молодым. – (Раньше Алису удивляли такие фразы от столь юного прекрасного существа – но теперь она поймала себя на том, что уже привыкла. Ведь он действительно старше – старше почти всех, с кем общается, пятнадцать им или тридцать пять. Он – Воланд, видевший и гладиаторские бои в Древнем Риме, и костры средневековой инквизиции). – И вообще – во всём этом трэше я чувствую жизнь, понимаешь? Поток жизни! А когда он послабее – снова хочу умереть и думаю, как бы достать ствол. Всё так, – Даниэль помрачнел, нахмурился, глядя в пустоту. – Я очень ветреный, да?

Откуда это слово – странное, слишком олитературенное для него? Назвала так какая-нибудь девушка?

– Наверное, можно так сказать. В каких-то планах, – осторожно произнесла Алиса, снова садясь с ним рядом – на благопристойном расстоянии. На расстоянии, подобающем ненавистной френдзоне. – Твой интерес легко и ярко вспыхивает – а потом так же легко гаснет. И переключается.

– Это плохо?

– Иногда. Это хорошо и удобно для тебя, но может ранить других. И может… затруднять выстраивание стабильных, глубоких отношений. Тех, которых у тебя мало.

– А всё-таки почему для тебя так важен секс? – вдруг спросил Даниэль – спокойно, не изменившись в лице.

«…Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова».

Отвести удар от себя, совершив переход к конкретному – к бьющему в цель, к болезненному. К правде. Отличный приём.

– А причём здесь это? – стараясь восстановить дыхание, выговорила Алиса.

– Да так. Вспомнил кое-что.

– Ну… Я могла бы спросить в ответ: а почему для тебя он так неважен? – она грустно улыбнулась, поймав его взгляд – пытливый, глаза широко распахнуты, как у ребёнка, и под светом люстры кажутся по-рысьи зелёными. – Он неважен мне сам по себе. Он важен мне с человеком, которого я желаю. Тебя я желаю очень сильно.

До чего изысканная пытка – произносить это вслух, сидя в метре от него; словно прожаривают на сковороде – вслед за ужином. Даниэль потёр подбородок, странно улыбаясь краешком губ.

– А если у нас не будет секса, ты меня выкинешь, да?

Она вздрогнула, как от удара.

– Что?..

Тик-так, тик-так, – размеренно шепчут часы. Слышно, как наверху лениво переругиваются соседи, как влажный колючий ветер воет на улице, как дворник, покрякивая от холода, с грохотом выкатывает из замусоренной, разрисованной граффити арки мусорные контейнеры. Слышно, как бьётся сердце – или то, что теперь осталось в ней вместо сердца. Чёрное изжаленное нечто, которое никогда не умрёт – и в существовании которого нет ни малейшего смысла. Витраж, расколовшийся на тысячу разноцветных осколков; роман, распавшийся на новеллы. То, о чём говорил Горацио.

Или – всё-таки нет? Или смысл всё же сидит напротив, глядя куда-то сквозь неё жестоко-прекрасными глазами дикой кошки, сверкая прикрытой татуировками наготой? Единый сюжет для романа; единый замысел архитектора, вплетающий витраж в величественную композицию собора. Алиса всегда знала, что единство обретается через боль – и только; а Даниэль явно изощрён в боли. И в том, чтобы переносить её, и в том, чтобы причинять.

Он даже опаснее Ноэля; о, всё же в разы опаснее. Ноэль – статичная, недоступная, абсолютная красота; недостижимая бесстрастная вершина, безмолвная кантовская вещь-в-себе, до которой никогда не достучаться. (На три года в Соловки Канта?.. Есть за что, товарищ Бездомный, действительно есть за что). А Даниэль – огонь, проникающий прямо в мозг, выжигающий нервы. В отличие от Ноэля, он умеет и хочет общаться; и – чёрт побери, в какую сладкую пытку превращается это общение. В пытку, от которой не оторваться.

– Почему… Почему ты так говоришь? – выдавила она, проглатывая жгучий комок в горле. – Я не понимаю. Разве ты не видишь, как я отношусь к тебе, что ты для меня значишь? Разве всё это похоже на то, что ты нужен мне только для секса? Я ведь сто раз повторяла, как ты мне интересен и вдохновляешь меня, я слушаю тебя, вникаю в тебя…

– Кормишь меня, – хихикнув, буднично вставил Даниэль – с тем же спокойным, почти отрешённым взглядом, с той же полной вязкого яда улыбкой. Алиса вдруг почувствовала, что её мутит. Так не по себе, так по-животному страшно не было даже рядом с вампирами и демонами. Те живут сообразно своей природе – естественно. Зато неестественно видеть человека, который с таким невозмутимо-весёлым лицом – будто болтая о пустяках – говорит подобные вещи.

Как если бы он, вот так же улыбаясь, по ниточке вытягивал из неё кишки. Или отрывал ей ногти.

– Зачем ты так? Я говорю серьёзно. Я не понимаю тебя, Даниэль, совсем не понимаю, ты… делаешь мне больно, – выдохнула она – почти удивлённо, запутавшись в противоречивых ощущениях. Он цокнул языком и закатил глаза.

– Да тебе всё больно делает, агонизирующая ты наша!

– Даниэль…

– Вот что я такого, блять, опять сказал?! – (Хмурясь, он сел на край дивана, строптиво скрестил руки на груди; схватил со стола свой любимый складной нож, открыл его, снова закрыл, подбросил на ладони. Круговорот нервных движений; соло скрипки в громаде симфонии). – Задал обычный вопрос! Нахуя сразу так драматизировать?!

– Обычный вопрос – не вижу ли я в тебе только игрушку для секса? И не «выкину» ли тебя? Что вообще значит «выкину»? Ты же не зависишь от меня финансово, ты…

– Это вполне резонный вопрос, леди Райт! Я просто вижу, что проблема секса волнует тебя – и очень волнует, – Даниэль покачал головой, вздохнул и стал говорить тише – будто смягчившись. Нож по-прежнему выписывал причудливые пируэты между его пальцев. – Для меня это ничего не значит – ну вот реально ничего, без преувеличений! Для меня любить человека – не значит хотеть его выебать. Совсем никак это не соотносится. Вот я могу легко сказать, например, что люблю тебя. Да, я тебя люблю. – (Алиса вздрогнула. Даниэль часто говорил это ей; она – не сказала ни разу. Никогда не было понятно, шутит он или всерьёз. Он признавался в любви беспечно и весело, почти скучающим тоном; так, будто мог сказать это кому угодно. Будто не придавал этим словам никакого значения). – А для тебя – для тебя это соотносится. Ты страдаешь, загоняешься, когда не получаешь от меня того, чего хочешь. А не получаешь – регулярно. – (Он зажал нож в кулаке, задумчиво помолчал, пристально глядя на неё. А ведь лезвие сейчас впивается ему в кожу, – растерянно подумала Алиса). – И, учитывая, сколько ты в меня вкладываешься – а вкладываешься ты много, и эмоционально, и материально, не отрицай, – нормально спросить об этом. Просто логично. Я уверен, что, если бы ты получала от меня всё, чего хочешь – секс, жёсткая ебля, п****а в письку, вот это всё… – (он хихикнул, явно наслаждаясь пристыженным шоком у неё на лице), – …то ты бы совсе-ем иначе всё это воспринимала! И Лисси, и панков, и клубы. И даже мои свидания.

– Это не так. Послушай, всё это совершенно не так, я…

– Ты очень хорошо ко мне относишься, – ледяным звучно-низким голосом прервал он, заглушая её беспомощное бормотание; выпрямился, разминая шею. – А я чувствую, что за твоё хорошее отношение мне нечем отплатить.

– Отплатить?! – (С каждой его фразой на Алису обрушивался потолок – снова и снова, и выбираться из-под обломков было всё сложнее. Она замерла, натужно хватая ртом воздух – рыба, выброшенная на берег, под палящее солнце на Патриарших прудах). – О чём ты говоришь, чёрт побери, что это за ужасные вещи?! Ведь это не торговля, не… Не проституция. За что ты должен мне платить – ещё и сексом? За еду? За то, что мы с тобой разговариваем?

– В том числе, – невозмутимо кивнул Даниэль. – За музей, например. За трость, за перчатки. За уделённое время. Жизнь – это обмен, бартер. Любые отношения – обмен. В данный период я получаю от тебя очень много, это так, это правда – а что ты получаешь взамен? Я чувствую себя обязанным. Я не люблю чувствовать себя обязанным. Когда ты чем-то обязан, потом люди упрекают тебя.

«…Я чувствую вину, я не люблю чувствовать вину».

«…Я не люблю, когда люди плачут».

Его глаза странно блестят, руку сводит судорогой, речь вновь становится сухой, механистичной, рваной – стальной голос робота. Пододвинувшись ближе, Алиса осторожно коснулась его плеча – горячего, напряжённого. Её колотило.

– Я не собираюсь ни в чём тебя упрекать. Я… совсем не так всё это воспринимаю, – стараясь успокоиться, сказала она. – Может быть, в каком-то смысле это и обмен – но точно не материальный. Можешь считать, что ты «платишь» мне тем, что проводишь со мной время. Общаешься со мной. Вдохновляешь меня, – она кивнула на отброшенную в сторону книжку, попытавшись улыбнуться, – но вместо улыбки получилась жалкая гримаса. – Теперь вон даже со мной читаешь. Кто бы мог подумать.

– Раньше я тоже так считал. Но теперь вижу, что тебе мало. Ты хочешь больше, – тем же ровным мёртвым голосом проговорил Даниэль.

К чему врать ему и себе? Он прав – он чует твой голод. Говори только правду. Всё равно в голове у него не укладывается, что он может быть нужен кому-то просто так. Всей твоей бесконечной жизни не хватит, чтобы он в это поверил. Его мир – действительно торговля. Большая сделка, большое казино. Сейчас ставки слишком высоки.

– Даже если так – что с того? Ты всё равно ничем мне не обязан. Ты даёшь мне то, что хочешь и можешь. И наоборот. Ты просто есть – вот что мне важно. Ты есть, и между нами есть взаимодействие. Мне странно, иногда тяжело слышать, как ты всё это воспринимаешь, потому что…

– Я просто болен, Алиса, – глухо произнёс он, глядя в пустоту – широко распахнув глаза, не моргая. У неё снова сдавило горло. – Я очень болен.

Витраж плавился, попадая на кожу чем-то раскалённым и красным. Толком не заметив, как, она начала гладить Даниэля – по плечам, шее, спине, волосам, всюду, куда дотягивалась, – и старалась не разрыдаться.

– Я понимаю. Точнее, стараюсь понять. Я вижу, как для тебя важны деньги, как ты опасаешься материальной нестабильности. Семья, тяжёлое прошлое – я понимаю. И, наверное… Стараюсь подстраиваться. Иногда осознанно, иногда нет, – сбивчиво бормотала она, скользя кончиками пальцев по его шелковистой спине; но он сидел неподвижно, окаменев, не поддаваясь её неловким расслабляющим чарам. – Помнишь, ты сказал, что материальная поддержка для тебя важнее духовной? И что ты считаешь, что она лучше выражает хорошее отношение?..

– Это правда, – не поворачиваясь, тускло обронил он – и откинулся головой на её ладони, когда она начала массировать ему затылок. – Всё духовное нестабильно: сегодня есть, завтра нет. А материальное – это более понятно, более очевидно. Если человек кормит меня, если он даёт мне деньги – значит, он меня любит и заботится. Значит, ему не плевать, что со мной будет, он не хочет, чтобы я оказался на улице. Для меня это так. А все эти возвышенные разговоры – очень неустойчивая хуйня. Вот ты готовишь мне еду, зовёшь меня к себе, стираешь мои вещи, покупаешь мне подарки – и я с помощью этого понимаю, что ты хорошо ко мне относишься. Бригитта кормит меня, подарила мне деньги и носочки – и я тоже понимаю, что ей не всё равно. – (Услышав о Бригитте, чудовище внутри озлобленно зарычало. Алиса стиснула зубы, зарываясь пальцами в пушистые волосы Даниэля). – А разговоры… Их можно с кем угодно вести! Это ни к чему не обязывает.

Решайся. Пора.

– Есть одна вещь, с которой я бы действительно хотела тебе помочь. И которую считаю необходимой. Только, пожалуйста, не отказывайся сразу – подумай, – она перевела дыхание, положив руки ему на плечи. – Я хотела бы оплатить тебе психотерапию.

Несколько секунд прошло в тяжёлом молчании. Алиса не видела лица Даниэля, но чувствовала, что он задумчиво хмурится. Что ж, хотя бы не стряхивает её руки; уже хорошо.

– Это довольно дорого, ведь так? – наконец произнёс он.

– Неважно. На таком не экономят.

– Я даже не знаю, леди Райт. Ты правда думаешь, что это нужно? Мне бы не хотелось, чтобы ты так на меня тратилась.

– Это необходимые траты, очень важные. Я же не клубы твои оплатить предлагаю.

– А лучше бы клубы! Или новую татуху, – он хихикнул, наконец-то медленно расслабляясь под её прикосновениями; откинулся всем весом на её руки, разнеженно застонал. – Ладно-ладно, шучу… Я правда не знаю. Если ты так хочешь – оплати, отказываться не буду. – (Алиса вздохнула; от сладкого облегчения у неё почти закружилась голова – будто полёт на аттракционе закончился. Он согласился. Подумать только – вот так легко. Она была уверена, что Даниэль будет сопротивляться и злиться; что, как только она поднимет эту тему, придётся вступать в борьбу). – Я уважаю врачей. Мой психиатр мне очень помог в своё время. Объяснил: вот такие-то и такие-то у тебя проблемы, вот так-то и так-то тебе надо жить. Ну, и таблеточки выписал.

– Да, таблеточки – особенно важный момент. Надо понять, нужны ли они тебе дальше, и если нужны, то такие же или другие… И вообще – с такими проблемами, как у тебя, в терапии нужно быть постоянно. Я понимаю, что мои занудно-возвышенные духовные разговоры дают тебе мало. Ты в основном споришь и раздражаешься. – (…и все эти клубы, и панки, и даже Лисси – будто бы протест против меня. Подростковый бунт против тираничной опекающей мамочки). – Специалист определённо дал бы больше. Нужно хотя бы просто попробовать – хотя бы одну консультацию. Посмотреть, подходит ли тебе.

– Окей, – равнодушно сказал Даниэль, с довольным урчанием прогибаясь в спине, пока она всё решительнее разминала ему поясницу. – Хочешь – запиши меня на любую субботу или воскресенье… Я сейчас выключу свет.

– Зачем? – растерялась Алиса – но он уже тянулся к выключателю. Щелчок; комната погрузилась во мрак, и он отстранился. Тихое дыхание, тихий звяк ножа об стол, лёгкое шуршание – он отодвигает книжку. Ей стало не по себе. – Эм… Даниэль?

Он не ответил. Вокруг не осталось ничего, кроме тяжёлой бархатной тьмы; Даниэль был тьмой, а тьма – Даниэлем. Алиса видела его гибкий силуэт, замерший на краю постели – вполоборота, опираясь на руку; слабый свет от окна выхватывал из мрака нежно-тонкие линии его профиля. Цифры над бровью, холодно поблёскивающий пирсинг, скульптурно вылепленные кисти с чёрными крестами покоятся на оголившейся простыне, пряно-шипровый запах кожи и волос щекочет горло.

– Даниэль? Что случилось?

Чёрт, что за жалкий писк, почему голос звучит так беспомощно? Будто не её. Будто голос неопытной, дрожащей от страха и предвкушения шестнадцатилетней девочки, которая впервые осталась наедине с мужчиной.

Живой девочки. Девочки, которая никогда не продавала душу дьяволу. Которой всё это показалось, наморочилось жёлтыми гранд-вавилонскими фонарями, привиделось в страшном сне.

А что, если у него начинается психоз, припадок? Что мне делать, если это так?

– Даниэль?..

Вместо ответа тьма прянула на неё и впилась зубами ей в шею.

Ногти, клыки, шелковистый жар кожи; острый, как у змеи, кончик языка, расчётливо, снисходительно скользящий по венам. Равновесие не удержать – путаться в простыне, увязая в ней, как в зыбучих песках, жалко скулить, пока тьма давит, придушивает, терзает – нападает со всех сторон. Вкус металла, спиртовой горький вкус парфюма, вкус пота – кисло-сладковатый, как вино; повсюду – тьма, запах, вкус, розовые лепестки на чёрном бархате; розовые лепестки, забрызганные кровью. Тянуть ко тьме руки, вскидываться, отчаянно пытаясь – не знаю, что – может быть, целовать в ответ на укусы, может быть, спастись, вывернуться, простонать «Хватит!» Но тьма непреклонна.

Ты придавливаешь мои руки и плечи к постели – крепко, больно, так грубо, что я не могу пошевелиться; так грубо, что задыхаюсь от восторга и ужаса. Снова вгоняешь зубы мне в шею, сжимаешь горло – не сильно, играя, с опытным расчётом математика. Но мои нервы плавятся и текут вслед за твоей слюной, когда дыхание кончается и я начинаю хрипеть, когда ты медленно – кажется, забавляясь – облизываешь мне щёку. Снова больно, снова нечем дышать – и снова язык, скользящий по моему лицу, пока пальцы выкручивают – что, когда ты успел меня раздеть?..

– Тихо, блять! Не скули! – раздражённое шипение, раздражённая пощёчина. Я знаю, что всё это – неправда, спектакль, на самом деле ты совсем не злишься, тебе всё равно, максимум – слегка смешно и любопытно. Но осознание этого почему-то сводит с ума ещё сильнее, заледенелая стена твоего властного равнодушия швыряет меня в дрожь. Никаких мыслей, никакой памяти, ничего, кроме рвущей в клочки смеси ужаса и желания. Я извиваюсь под твоей горячей тяжестью, пока ты грызёшь мою шею и скучающе, снисходительно – о, эта чёртова снисходительность, как я ненавижу её в тебе, как хочу тебя из-за неё, – снисходительно, на низкой ноте «так-и-быть», без всякой любви и без всякого трепета – именно так, как мне нужно, – ты выкручиваешь мне грудь, сжимаешь мне бёдра, проникаешь в меня пальцами.

Первая волна животного ужаса проходит, и я начинаю сопротивляться – не знаю, зачем; просто так – это просто мне нравится. Чертовски нравится, как сказал бы Даниэль Деменский; охуенно, как выразился бы Роланд Альтман. Борьба, обречённая на поражение, возбуждает даже сильнее покорности. Вскидываюсь навстречу – пытаюсь коснуться, погладить, облизать, ответить поцелуем на укусы, от которых хочется тихо шипеть и просить ещё, падая к грани беспамятства; пытаюсь проявляться, существовать, играть в игры – не быть безропотной самкой, распятой на жертвеннике, – но ты снова и снова, очень легко – так легко, что от абсурда тянет смеяться – толкаешь меня назад, вдавливаешь в камни жертвенника, обездвиживаешь, раздражённо урча. Правда, в какой-то момент – момент животного торжества – темнота озаряется искрами: мне удаётся добраться губами до твоего уха. Ты подставляешься мне, обречённо шепча:

– Грызи.

Постанывая под рывками твоих пальцев – мне уже почти больно от желания, – послушно впиваюсь в металл серёжки, покусываю, лижу, всасываю – то немногое, что мне доступно; но – о нет, случайно впиваюсь слишком сильно, в голове мутится от твоего вкуса, мне хочется кричать под тобой всю ночь, хочется тебя съесть. Разгневанно шипя, матерясь сквозь зубы, ты снова швыряешь меня назад – на жертвенник.

– Нельзя. Делать. Больно. Поняла?

Холод металла, бесстрастие машины для уничтожения, рывки стального лезвия у меня внутри. Ты говоришь, что ты бомба, – и сейчас я слышу, как тикает механизм.

– Да. Прости.

– Нахуй твои «прости»… Так, не хочу я на этом диване, заебал он меня уже! – (Ногти царапают бедро, пальцы больно – больно-больно, так, что на глаза наворачиваются слёзы, – сжимают мне ягодицу; другой рукой не прекращаешь ласкать меня то внутри, то снаружи – расчётливо, с рассудочностью стратега, готовящегося к битве, древнеримского центуриона, ведущего в бой свою сотню. Страсть не затмевает твою виртуозность – просто потому, что ты не чувствуешь никакой страсти. Это доводит меня до отчаяния; это прожигает желанием до костей). – Иди-ка сюда!

Тьма хватает меня в охапку и швыряет куда-то вперёд – грубо, легко, как нашкодившего щенка. Тьма кладёт меня грудью на стол, наклоняет меня, бесстыдно раздвигает мне ноги, оттягивая волосы, по-барски снисходительно постукивает по пояснице, шипя: «Прогнись!»

– Боже, – вдруг глупо вырывается у меня. Это даже лучше, грубее, резче, абсурднее, чем в моих фантазиях. Это шедевральнее всех мраморных нимф и мистических романов мира. Впервые не сдержавшись, тьма за моей спиной тихо смеётся.

– Бога вроде бы нет, разве не так? – горячим влажным шёпотом – наклонившись к моему уху. – А может, я бог?.. Но это неточно. Может, и дьявол.

Стиснув мои бёдра, тьма наконец врывается в меня; берёт меня, продирает меня насквозь, вколачивая в шаткое нечто из дерева и металла. Я хватаюсь за это нечто, как утопающий – за доску во время шторма; но сладко-горькие красные воды бурлят вокруг, и я знаю, что утону.

Ещё – ещё – ещё; ничего, кроме жаркого ритма, ничего, кроме бега по лесу – прочь от тьмы, навстречу тьме, во имя рассвета, который никогда не наступит; смелее, жаднее, проще; я почти падаю в безумие, трамвай почти отрезает мне голову – когда тьма вдруг скучающе, оценивающе шепчет:

– Хм, или лучше вот так?..

Тьма швыряет меня прочь от стола – к стене; берёт меня стоя, почти отрывая от пола, тугими горяче-скользкими движениями проползает в меня змеёй, прижимает мои ладони к жёсткому и холодному – кожа так горит, что холод почти обжигает. Я мечусь, захлёбываюсь стонами, шарю по стене, пытаясь нащупать точку опоры – и тьма отмечает устало-высокомерным, ироничным голосом Воланда:

– Только не урони картины, пожалуйста. Ты же не хочешь, чтобы тебя оштрафовали за порчу твоего милого служебного жилья? – (Рывок, рывок; волосы намотаны на твою руку; мне так больно, что тьма вспыхивает по краям, я могу только стонать, подаваясь к тебе – такому властному, такому восхитительно-жестокому. Как ты понял, что́ мне нравится? Как ты настолько уловил суть – мы ведь почти не говорили об этом?.. Мысль мелькает островком связности, но в следующий миг исчезает под рекой лавы). – Да, леди Райт? Вы же этого не хотите? – зло мурлычешь мне в ухо – и за волосы оттаскиваешь от стены.

– Д-да, да, я… Ох, Даниэль, я…

– Не слышу, что Вы там пытаетесь до меня донести, леди Райт. Потерялись где-то, смотрю, Ваши умные поучительные речи, мм? – (Ледяное равнодушие в голосе, сдержанный смешок Воланда. Звонко шлёпнув меня по попе, тьма со вздохом усаживается на стул – и водружает меня сверху, прижимая к себе – как любимую, но поднадоевшую вещь, нечто скучное, удобное и привычное. Пальцы тьмы снова сдавливают и выкручивают мне соски, клыки впиваются в спину; я кричу, уже не сдерживаясь – зная, что ни Мастер, ни Иешуа не услышат меня со своих лазурных небес, что отныне я слишком внизу – у твоих ног, в лепестках розы, в облаке её шипрового запаха, в упоительной боли от её хищных зубов, в сладкой, как вишнёвое вино, бессоннице от её жестокосердия). – И кому тут надо на терапию, мне или Вам?.. Оу, ты уже скакать начала, вот умница! – (Лёгкое насмешливое удивление; в ответ я могу только застонать. Ты за моей спиной, вальяжно сидишь на стуле, похлопывая и покусывая меня, – и твоя равнодушная неподвижность распаляет меня ещё отчаяннее). – Ну, умница, умница, работай. Я пока посижу-у, поду-умаю!

Томно-шутливая растяжка в твоём голосе сводит с ума. Я знаю, что нельзя привыкать к этому влажному сладкому ритму – с тобой ни к чему нельзя привыкать, ни на секунду нельзя расслабиться, всё может измениться в любой момент, моё сердце колотится, пока я бегу по лесу. И правда – как только я успеваю привыкнуть, как только ясность мыслей хоть чуть-чуть возвращается и я начинаю смаковать ощущения, меньше отвлекаясь на восторг или страх, – тьма подхватывает меня и швыряет обратно на диван, и ставит на четвереньки, снисходительно, звонко шлёпая, – я голодно предвкушаю синяки, которые проявятся завтра; ни одна Маргарита не могла бы мечтать о таком чудодейственном креме, превращающем в ведьму, – о таком креме, как…

– Даниэль!

– Не ори. – (Ленивая пощёчина, ленивый рывок за волосы – и совсем не ленивые, умелые, твердеющие, виртуозные, как движения смычка по струнам скрипки, толчки тьмы у меня внутри; терпкая задыхающаяся пульсация). – Ты же хочешь вот так, да?

Так я чувствую тьму ярче всего – она заполняет меня, берёт меня, проникает жгучим хаосом, смесью кайфа и боли, истеричным рёвом панк-рока в каждый закоулок моего естества. Тьма тихо усмехается, когда я начинаю смелее отвечать ей, насаживает меня на себя, голосом Роланда Альтмана время от времени высокомерно и прозаически бормоча что-то вроде «Жопа у тебя, конечно, охуенная!» Когда поток моих стонов растекается, превращаясь в липкую реку, – тьма, забавляясь, вдруг пододвигает меня поближе за лодыжки и начинает щекотать мне пятки. Извиваюсь, но отстраниться нельзя – ведь тогда всё закончится, тогда пульсирующая воронка меня отпустит. Это такая сюрная, абсурдная, безумная ситуация, такая нелепо-прекрасная смесь ощущений – это рвёт меня на куски огненным шквалом; если я дерево – то сегодня хочу сгореть, если здание – хочу взорваться. Мне всё равно, если в конце меня упекут в психушку, если мне отрежут голову на рельсах, если тысячи сутенёров и висельников будут прикладываться губами к моему колену на балу Сатаны, – всё равно, всё равно, только бы ещё, ещё, ещё. Тьма шедевральна, тьма сама – художник, кормящий чудовищ, и сегодня она милостиво позволяет мне насытиться.

Моя милосердная, жестокая, расчётливая тьма. Прекрасная тьма, щекочущая мне пятки – забавы ради, проникая в меня.

– …Так что ты там говорила насчёт психотерапии? – рывком перевернув её на спину, весело выдохнул Даниэль.