Записки подменыша

Глава четвертая. Роланд. Эпизод четвертый

…Читал Даниэль виртуозно – и это было довольно неожиданно. Ни разу не запнулся, грамотно расставлял паузы, артистично – но легко, без напряжения – отыгрывал каждого персонажа, ласкал гибкую интонацию, будто струны. Казалось, он старается, чтобы не ударить перед ней в грязь лицом. Всё это обескураживало Алису и наполняло её странным торжеством. Она понимала, что эта маленькая книжка – не просто блажь, не просто очередная капризно-скучающая выходка, а шаг ей навстречу. Он хочет разделить с ней время – так, как ей бы понравилось. Он подстраивается под неё.

Только зачем – зачем до сих пор? Зачем – сходив в клуб, вернувшись со свидания с другой, живя с Лисси? Это иллюзия значимости – или всё же значимость, хотя бы ситуативная?..

Харизма, огненными лучами хлещущая из-под кожи Даниэля, превращала его чтение в подобие стендап-шоу. Он читал лёжа, сидя, бродя по комнате, положив голову Алисе на колени и требовательно-снисходительным безмолвным жестом приказав ей массировать ему затылок и гладить волосы (этот немой приказ ошпарил её неуместным желанием; захотелось спуститься вниз, покрывая его поцелуями, стянуть с него бельё и – так, стоп, что там дальше происходило на Патриарших прудах?..); играл красивыми бровями, щёлкал пальцами, цокал языком и качал головой. Он говорил флегматично, со скучающим томным скепсисом, когда звучали реплики Берлиоза («В нашей стране атеизм никого не удивляет – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге»[1]; казалось – Даниэль сейчас поправит очки в тяжёлой оправе и солидно хмыкнет, прихлёбывая абрикосовую газированную воду под жарким солнцем летней Москвы); страстно, порывисто, с незадачливой растерянностью – когда в спор вступал Иван Бездомный («Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки!»; Алиса кусала губы от смеха, вспоминая высказывания самого Даниэля о порочной «ебучей интеллигенции»); размеренно и иронично – от лица автора («…И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида»; Алиса почему-то вспомнила, как ифрит Наджиб то читал ей на улице Мандельштама, то декларировал с ней по очереди Бродского, поправляя смешной красный шарфик, – и вздохнула).

Но больше всего Даниэля, разумеется, увлёк Воланд. Разноцветные глаза, трость, странная стильная одежда, эпатажно-харизматичное поведение; читая описания Воланда, он то и дело хмыкал с задумчивым самодовольством, вскидывая тонкую бровь.

– Ну, на твоей трости хотя бы нет набалдашника с головой пуделя. Это как раз отсылка к «Фаусту», – с улыбкой пробормотала Алиса, понимая, о чём он думает. Интересно, какой облик в разговоре с Иваном и Берлиозом принял бы мэр?.. Правда, мэр вряд ли стал бы доказывать кому-либо существование Христа; почему-то ей было трудно такое представить. А вот предсказать смерть под трамваем – вполне в его духе. Тут Булгаков угадал. – И ты не выглядишь на сорок-пятьдесят. Хотя – кто знает, что с тобой станет к сорока-пятидесяти?

– Да я именно таким и буду, если доживу, отвечаю! – взбудораженно подскочив на диване, заверил Даниэль. – Разговаривает он тоже ебануто, конечно, но хотя бы не так, как эти два додика. Он тут пока единственный интересный персонаж… Не, ну разве не похож? Скажи же?! У меня даже гетерохромия! – схватив с тумбочки пудреницу Алисы, Даниэль критически изучил своё отражение в зеркальце – будто хотел убедиться. – Я, конечно, всегда соотносил это с Красавчиком Джеком – а тут ещё и Воланд ваш, интеллигентский, оказывается, есть! – (Красавчик Джек был одним из кумиров Даниэля – или даже одним из его альтер-эго; персонаж игры – обаятельный, умный, психически нестабильный злодей. Даниэль уже не раз с мальчишеской восхищённостью рассказывал Алисе, как много деталей в их биографии и внешности совпадает; и вообще ему явно нравилось сравнивать себя с такими героями: опасными, обладающими собственной нестандартной моралью, истерзанными болью из прошлого). – А ещё Изабелла говорила мне пару раз, что я сам дьявол… Может, не зря?

Он понизил голос, подбавив в него чувственной игривой хрипотцы, заглянул Алисе в лицо. Какие широкие зрачки, – подумала она, сглотнув слюну в пересохшее горло. Перевозбуждённо-широкие зрачки – и чертовски красивые губы; этот ядовито-розовый блеск при ярком свете, этот змеиный изгиб.

Хватит. Не отпугивай его.

На всякий случай она чуть отодвинулась.

Даниэль постоянно твердит, что секс для него неважен, что ему очень редко хочется, что он всё перепробовал – от всех вариантов классики до БДСМ и игрушек, от чувственно-нежного соития при свечах до агрессивно-животных групповух – и ему всё давно надоело. Это очевидно даже без слов – по его реакциям: он холоден, пресыщен и придирчив, его сложно возбудить, ему сложно угодить. Он может прямо в процессе снисходительно вздохнуть, пробормотав что-то вроде «как-то мне скучно», или «ну, что ещё придумаешь?», или просто смотреть в потолок отсутствующим, пустым взглядом. Он очень тактилен – обожает нежиться под массажем, охотно ластится к её прикосновениям, снисходительно принимает поцелуи; но как только дело переходит от аперитивов к трапезе – под разными предлогами вырывается из рук. «Ох, солнышко, а ты точно хочешь? Давай в другой раз? Я так устал!» «У меня сегодня что-то нет настроения, леди Райт, Вы меня простите?» «Ой, блин, даже так… Стоп-стоп-стоп, леди Райт! Помогите, ебут, насилуют!.. – (Взрыв нервного смеха, шутливая возня-борьба). – Я бы с радостью, но я ведь жаловался уже, у меня прыщ на члене вскочил – видишь? Он жесть какой болючий, от меня сегодня мало толку!»

Причины отказать у Даниэля находились всегда – разнообразные, подобранные с искусностью, которой позавидовала бы даже хранящая добродетель девственница: не то настроение, головная боль, вздутие живота, прыщ или болячка на члене, неудобный диван, луна бьёт в глаза. Всё это так ярко свидетельствовало об очевидном, что Алиса уже несколько раз на грани от слёз спрашивала: «Ты не хочешь меня, да? Что-то не так?» – но слышала в ответ лишь убеждённое: «Нет, что ты, солнышко, ты прекрасна! В следующий раз – обязательно!» – и получала утешительный приз: шквал нежных объятий, поглаживаний и поцелуев.

Когда – крайне редко, раз в пару недель – дело всё же доходило до трапезы, Алиса сходила с ума от страсти – но после почти всегда не могла уснуть от боли и бессилия. Даниэль действовал виртуозно – но машинально, как робот; порой – так вяло, устало и нехотя, что она, пытаясь не разрыдаться, прерывала всё сама, начинала работать рукой и ртом, только чтобы не чувствовать его нежелание. Он гладил, целовал, кусался, двигался в ней, с небрежной лёгкостью менял позы – но в каждом его движении пульсировало ледяное «Чёрт побери, как скучно! Когда это уже закончится, когда тебе хватит? Когда я смогу заняться чем-нибудь поинтереснее?..» Алиса никогда, ни от кого не ощущала такого холода – странного, нездешнего, на грани с отторжением. Даже Луиджи и Ноэля тянуло к ней, тянуло сильно и стабильно – при всей их нервной лунной потерянности. Они сами проявляли инициативу, забывались с ней рядом, входили с ней в один ритм, задыхаясь, осыпа́ли её комплиментами, до утра не могли от неё оторваться. О других, менее пресыщенных и опытных, нечего и говорить – к тому же другие не имели для неё такого значения.

Но рядом с Даниэлем Алисе уже начинало казаться, что вся эта страсть предназначалась кому-то другому – не ей. Или – что ей всю жизнь лгали. Что враньём, убогим враньём было всё – от постоянных возвращений Ноэля, сбивчивого шёпота его нежным голосом «Как охуенно, какая же ты охуенная!..», его уверений в том, что ночи с ней были одними из лучших, – до исступления Наджиба, томной податливости Котика, одержимости Альберта, упрямого напора Теона. Что всё это рушится, как карточный домик.

Как выразился Горацио, «этот Даниэль создал аномалию».

Добившись Даниэля, она каждый раз клялась себе больше не пытаться – смириться с чувством унизительного поражения, такого дикого, такого болезненного, глумливо отрицающего саму её новую природу; клялась, чтобы больше не видеть эту отрешённую стеклянную пустоту в его пёстрых глазах. Но – снова и снова нарушала клятву, как только они оказывались в одной постели. Желание скручивало её так властно, перевозбуждение было таким невыносимым – её просто швыряло в аромат его кожи тугой жаркой волной, реальность разламывалась.

Она старалась не обижаться на его постоянные замечания – вроде бы корректные, даже мягкие, но такие многочисленные. Никто не был с ней так безжалостно-критичен – даже Луиджи не был таким с неопытной и неловкой Алисой из прошлого – с Алисой, которую она теперь жалела и слегка презирала. Всё дошло до того, что, когда Даниэль ронял снисходительное «молодец», постанывал, кончал от её руки, ускорялся и твердел у неё во рту – она была на седьмом небе от счастья: будто происходит нечто невероятное, будто это не просто нормально. Круговорот ужасных предположений – «Я для него слишком старая? Я не в его вкусе? Я настолько плохо что-то делаю по сравнению с теми, кто у него был? Он всё-таки спит с Лисси или Бригиттой?..» – мерзко-вязким тоскливым варевом бурлил в голове Алисы почти постоянно. Отвлечься было тяжело – и иногда ей казалось, что Даниэля только забавляет её отчаяние. Когда она пыталась поднять эту тему – осторожно, будто пинцетом, превозмогая страх и затянувшуюся обиду, – он хохотал, грубо шутил, цокал языком, закатывал глаза и выдавал что-то вроде: «Да что хорошего в этом вашем сексе, я никак не пойму! Почему на нём все так помешаны?» – а однажды даже: «Как вообще можно хотеть трахнуть живого человека?!» «Действительно, вот это извращение – хотеть человека… Просто гадость», – обескураженно пробормотала Алиса – и отступила.

Проблемы с сексом уже стали у них темой для грустных шуток – словно у супругов, которые прожили вместе десять лет и идут к сексологу или семейному психологу, озаботившись угасанием страсти. Когда Алиса прижималась к Даниэлю перед сном, он игриво шептал: «Погладь, но не трахай!»; однажды весело отметил: «У меня уже ритуал: прийти к леди Райт – не дать леди Райт!» Если Алиса показывала, что такие фразы задевают её, он злился и расстраивался – даже слабые отголоски чувства вины в буквальном смысле доводили его до судорог. Поэтому она приучила себя это не показывать – и вымученно улыбалась в ответ.

Улыбнулась и теперь, ныряя в тёмные провалы его зрачков.

– Может быть, и так. Но мне не кажется, что ты дьявол.

– Почему? – ухмыльнувшись, спросил Даниэль. – Ты же не можешь знать наверняка!

– А вдруг могу? – поддавшись странному порыву, произнесла она. – Вдруг я с ним знакома?

– С дьяволом?

– Ага.

– Ну, пиздец, что сказать! Я бы не удивился. Вы все, творческие люди – больные на голову! – хмыкнув, спокойно заявил он – и вернулся к чтению.

Перейдя ко второй главе – к диалогу Понтия Пилата и Иешуа, – Даниэль стал чаще скептически морщиться, тараторить и нетерпеливо вздыхать. Величаво-чеканные описания из романа Мастера его совершенно не впечатляли.

– Говорят, что все, кто читал этот роман, делятся на два типа: люди, которым больше нравится московская линия, и люди, которым больше нравится библейская. Я так и думала, что ты предпочтёшь московскую, – задумчиво призналась Алиса, глядя на его нежно очерченный профиль. – Сатира, приключения, живая жизнь. Меньше метафизики.

– Блин, но это же реально пиздец как нудно! – раздражённо – но всё же весело – шипел Даниэль. – Всю эту сцену можно было бы уложить в пару страниц! Булгаков, писать научись!..

– Ты бы его научил?

– Без проблем! – отложив книжку, он воинственно хрустнул пальцами. – Дайте мне сюда вашего Булгакова!

– Он умер, к сожалению. Не получится.

Алиса на секунду задумалась, не бродит ли русский прозаик среди гранд-вавилонской нежити, как Леопольд фон Захер-Мазох, – но отбросила эту мысль.

Она помнила эту сцену как серьёзную, возвышенную, очень трогательную. Когда-то то, как Пилат пытался спасти Иешуа, то, как тот прочувствовал и передал его боль, как умел сострадать даже своим мучителям, пробирало её почти до слёз, – то есть, конечно, не её, а Алису из прошлого. «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти», – тихий и кроткий голос, безмятежный, как гладь озера под чистым небом, нежный, как воркование голубя. Несокрушимый, мучительный в своей силе. Все для него – «добрые люди», и боли никто не заслуживает.

Но в исполнении Даниэля эта сцена была смешной – до слёз, до колик в животе; Алиса хохотала и хохотала, не в силах остановиться. Он убедительно читал и ироничные монологи Пилата, и проникновенные реплики Иешуа – но глумливо, с каким-то уничижением. Иешуа в его исполнении был не символом света и любви, а слабоумным, юродивым – смешным дурачком.

– Ну это же ёбаная шиза, разве нет?! – в какой-то момент вскрикнул Даниэль, возмущённо всплеснув руками. Алиса вдруг заметила, что рокот стиральной машины стих. Получается, они сидят так уже больше часа – а ей казалось, что прошло несколько минут. – Называть «добрыми людьми» всех – и даже Иуду, который сдал его!.. Не знаю – соглашайся со мной, не соглашайся, а показано это просто нелепо. И у Пилата чисто приступ маразма какой-то, я не знаю! Он же, по сути, при исполнении служебных обязанностей – так какого хрена он творит?!

– Думаю, он просто почувствовал, что есть обязанности поважнее служебных. Что он сначала человек, а потом уже – игемон.

– Если бы все так мыслили, началась бы анархия!

– Это идеалистическая утопия, не спорю. Как и все христианские идеи, в принципе. Но…

– Нет, хуйня это всё, не верю! Не умеет ваш Булгаков писать!.. Кто тебе там пишет? – вдруг поинтересовался Даниэль, обратив внимание на её жужжащий телефон. Алиса растерянно прикусила губу, увидев последние уведомления – от Теона. – Наркоман твой?

Она всё ещё не до конца привыкла к тому, что «наркоманом» Даниэль по-свойски называет Ноэля. Иногда ей казалось, что, даже если бы она рассказала, кто такой Ноэль – бессмертный инкуб, любимое творение дьявола, – это бы не вызвало у Даниэля совершенно никакого почтения.

– Мм, нет. Наркоман давно не писал, – Алиса замялась. – Это… тот блогер.

– Какой? Веб-дизайнер?

– Нет-нет. Ну, тот… О котором я рассказывала. Когда мы поругались после музея.

Она отвела глаза, не в силах заставить себя сказать прямо: «с которым я переспала». Даниэлю наверняка было бы всё равно – но язык у неё почему-то не поворачивался.

– Ого! Так он написал всё-таки? – заинтригованно и весело – без малейших следов ревности – воскликнул он, подавшись вперёд. – Вы же вроде больше не общаетесь?

– Да, всё это время не общались. Сам объявился, как я и думала, – неохотно пробормотала она. – Не выдержал.

– И что, подкатывает?

– Нет. Просит редактировать его посты про пикап и манипуляции.

Даниэль округлил глаза – а потом звонко расхохотался, приложив ко лбу книжку.

– Пиздец продуктивное сотрудничество, мда-а!.. Это он предлог так выдумал, получается?

– Да, мне тоже так показалось. – (Алиса перевела дыхание – и пошла доставать постиранные вещи, чтобы Даниэль не видел её лица. Проклятье, почему же ему настолько всё равно? Настолько, насколько это вообще возможно? Или он просто специально утрирует своё равнодушие – специально, чтобы не проигрывать?.. Не хватало ещё, чтобы он вот так непринуждённо, с любопытством, будто подружка, расспрашивал о других её мужчинах. Это совсем уж сюрреализм). – Так что там дальше? Тебе вроде бы уже немного осталось до конца главы.

– Почему ты сегодня так странно смотришь на меня? – вдруг серьёзно спросил Даниэль. Алиса замерла с его мокрой футболкой в руках.

– Разве странно?..

– Ага.

– Н-не знаю, – она задумалась, подбирая слова. Под его требовательным взглядом это было довольно сложно. – Может быть, потому что мне трудно поверить, что всё хорошо. Трудно… расслабиться. Это такой спокойный вечер, мне так приятно слушать, как ты читаешь. И всё это так… необычно.

– Почему? – нахмурившись, повторил Даниэль.

Была не была. Ты сам напрашиваешься на истину, игемон.

– Потому что в последнее время всё очень резко меняется. Тебя швыряет туда-сюда. Твоё состояние меня беспокоит.

– Что ты имеешь в виду?

– Ох… Знаешь, я понимаю, что ты привык жить в таком ритме. Проблема, наверное, в том, что не привыкла я. А в последнее время мы сильно сблизились, и пока мне сложновато подстроиться.

Решительно и шумно встряхнув футболку, она развесила её на сушилке; потом настал черёд толстовки, носков и джинсов. Даниэль слушал внимательно, склонив голову набок, с изучающим любопытством приоткрыв дьявольски красивый розовый рот. Алиса ощущала странную смелую ясность – будто, блуждая по лесу, наконец-то набрела на тропу. Будто сегодня у неё – в кои-то веки – есть шансы выиграть.

Интересно, почему. Он так сильно раздражён на Лисси, что Алиса кажется отрадой, светом и мудростью по сравнению с ней? Или – просто слишком угнетён тем, что до сих пор не может найти ей замену?..

– Как всё это выглядит с моей точки зрения, – продолжала она. – Перед Рождеством мы ссоримся – ссоримся страшно, с такими категоричными словами, что кажется: всё, конец света, мы точно больше не общаемся! Потом ты приходишь ко мне, мы общаемся снова – и очень живо, и очень плотно, почти двадцать четыре на семь. Потом – ты пропадаешь, отдаляешься, пишешь редко, отвечаешь сквозь зубы. Я переживаю, паникую, пытаюсь понять, в чём дело, что я сделала не так, как могу изменить это… А потом ты, как ни в чём не бывало, появляешься опять – и вдруг оказывается, что ты тусишь с какими-то панками – хотя тысячу раз говорил, что с панками тебя уже ничего не связывает, – что хочешь добыть оружие, постоянно ходишь по клубам, бегаешь по свиданиям каждый вечер – причём ночуешь по-прежнему у меня, а зачем тебе эти свидания по сорок-пятьдесят минут перед приходом ко мне, мне решительно непонятно, – подселил к себе какую-то несчастную беженку из сетевого маркетинга… – (Тут Даниэль сдавленно расхохотался, обмахиваясь книжкой. Алиса перевела дыхание, стараясь успокоиться). – Подселил – и жалуешься мне на неё. И на всё это у меня только одна реакция: да что, чёрт побери, происходит? Ты перестал принимать таблетки, плохо спишь, тебя то и дело дёргает судорогами…

– Таблетки просто закончились, и рецепт на них тоже, – отсмеявшись над «несчастной беженкой», выдавил Даниэль. – И денег у меня нет, и времени, и желания всем этим заниматься… Но – продолжай!

– Да я, в общем-то, уже всё сказала. – (Она развела руками, стоя за сушилкой, как за стеной крепости. Предвкушение победы усиливалось: сегодня он – её. Сегодня он готов слушать. Поразительно). – И вот в один день ты идёшь с кем-то бродить по крышам, в другой – отрываться в клубе, в третий – едешь в какие-то пригороды, в четвёртый – пьёшь с этой Лисси, а в пятый – приходишь ко мне с «Мастером и Маргаритой» и говоришь, что надумал почитать вслух. И мы очень много и доверительно общаемся, и ты открыт передо мной – а я тобой очарована, ты мне нравишься и интересен. Но при этом ты продолжаешь искать девушку, и у нас… – (…почти нет секса, – хотела сказать она, но вовремя прикусила язык). – …явно не всё гладко. Ты то апатичный и подавленный, то раздражённый, то какой-то нервно-весёлый, с агрессивными или пошлыми шутками – и твоё состояние меняется каждые несколько часов, не говоря о днях. Ты повторяешь: «Я просто живу, для меня это нормально», – но у меня, если честно, голова кругом от всего этого, я просто не знаю, чего ожидать в следующий момент, не знаю, кто я для тебя, не знаю, куда всё идёт. А я привыкла контролировать ситуацию – хотя бы в чём-то. А тут… Что дальше? Что ещё я узнаю через пару дней затишья – что ты женишься? Что подселил к себе парочку китайцев? Что переехал в Австралию?

– Прости, – вдруг просто и искренне сказал Даниэль. Он по-прежнему улыбался – но уже с какой-то тихой понимающей печалью; будто Иешуа, сострадающий боли Пилата с высоты своей нечеловеческой безмятежности. – Знаю, со мной тяжело. Я ебучая бомба!

«…Он бомба, а Вы здание. Он пламя, а Вы дерево. Вы в любом случае пострадаете сильнее».

Помнится, Луиджи тоже, слегка рисуясь, говорил так о себе: «Быть со мной сложнее, чем обезвреживать бомбу».

– Да, и мне это нравится. Но иногда… Иногда действительно тяжело. И я… беспокоюсь.

[1] Здесь и далее – цитаты из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита».