Записки подменыша

Глава третья. Горацио. Эпизод первый

Глава III

Горацио

ЛЮБИТЬ ХРИСТА, ЛЮБИТЬ ИУДУ

Любить Христа, любить Иуду.

Единство веры и зверья.

Зачем и в ненависти всюду

Тебя упрямо вижу я –

Не знаю. Бурь порыв мятежный,

Январь, солёный от тоски.

И злит напев протяжно-нежный,

И боль впивается в виски.

Тьма из углов вползает жгуче

На трон из старо-новых ран.

Я знаю, знаю – станет лучше,

Пройдёт серебряный дурман,

И я увижу светлый город,

Где нет Голгофы и креста,

Где не зовёт звериный голод

Убить Иуду и Христа.

Кричит мучительная правда

Под красным бархатом греха,

И обещает муки ада

Чернильно-винная строка.

Не виноваты драматурги

В актёрской похоти. Смотри:

Любить Христа, у***ь Иуду

И задушить змею внутри –

Змею, что жадно гложет розы.

Испить её прогорклый яд.

От просветленья до психоза,

Неправый и не виноват.

Но нет – опять кричат чернила,

И повторится всё, как встарь:

Писать Христа, писать Иуду,

Голгофу, розы и фонарь.

Картина растянулась на всю стену зала – неправдоподобно огромная, распахнутая навстречу, будто окно в другой мир. Под густо-синим небом расцвела античная сцена – подготовка к празднеству в честь Посейдона. Издали картина казалась слепящим хаосом, била по глазам сочностью бирюзового, жёлтого, красного – но потом всё выстраивалось в стройную осмысленную композицию: из левого нижнего угла – в правый верхний, вдаль, от моря на холм, к храму с толстыми мраморными колоннами. Толпа людей выпирала из рамы, ломая изнутри мнимую гармонию пейзажа, побеждая её своим суетливым гамом, своим забавным волнением. Мужские и женские, юные и старые лица, смуглые руки, держащие амфору с вином или задумчиво скрещенные на груди, улыбки и гримасы, драпировки одеяний и ремешки сандалий, волосы, развеваемые ветром, – людей было не перечесть, как в гранд-вавилонском метро в час пик. Алиса почти слышала, как их голоса разрезают солёный морской ветер, как запахи их кожи и пота смешиваются под палящим солнцем. Художник, видимо, работал на стыке романтизма и реализма: ему удалось передать и причудливо-яркое мышление человека древности, который воспринимал ритуалы и священные празднества не как дань традиции, а как что-то необходимое, что-то, без чего жизнь не могла бы идти своим чередом (кажется, бармен Бахус говорил о чём-то подобном – очень, очень давно), – и живые, погружённые в обыденность образы людей. Вот морщинистый старик медленно спускается с холма, опираясь на клюку и охая от жары; вот девушки-рабыни, смеясь и перешучиваясь, расстилают ковровую дорожку для праздничной процессии, – одна из них сосредоточенно расправляет золотистую бахрому; вот обнажённый мальчик смущённо и устало озирается, потирая затылок, пока ещё одна рабыня привязывает к его спине крылышки – ему предстоит изображать Амура… Но все эти фигуры меркнут перед центром – беспощадно-прекрасным, как финал истории, как сердцевина романа.

Как Даниэль.

В центре картины стояла обнажённая девушка с длинными золотыми волосами и белой, как жемчуг, кожей. Вокруг неё суетились почти все остальные персонажи – все, кто уже спустился к морю с холма: кто-то вплетал цветы ей в волосы, кто-то зашнуровывал ей сандалии, кто-то расстилал перед ней коврик, подносил ей амфору или глиняное блюдо с фруктами; какие-то юноши смотрели на неё с восхищением, какие-то – с неприкрытым вожделением, потирая подбородок, оценивая; некрасивая грузная женщина, уперев руки в бока, скептически вскинула бровь, разглядывая её – будто завистливо фыркая: «Ну, и что в ней такого?!» Сама девушка была спокойна и безмятежна, как море, распростёртое перед ней. Не отвечая ни на чьи взгляды, она смотрела куда-то в пустоту, и по её губам скользила тихая таинственная улыбка.

Алису всегда влекли многофигурные картины: удивительное искусство – воссоздать такую большую историю без слов. Картина с празднеством Посейдона зацепила её ещё в прошлые посещения этого музея; в основном – тем, что девушка с золотыми волосами была до странности похожа на Венеру Боттичелли: та же поза, тот же тип внешности, тот же смысл – сокровенная, ни с чем не сравнимая красота. Сначала Алиса была уверена, что додумывает, и из любопытства даже полезла в искусствоведческие источники; её догадки подтвердились. Автор сделал именно отсылку к Боттичелли. Вроде бы ничего необычного – но почему-то это заворожило её. Было в этой гигантской работе на античный сюжет что-то светлое и в то же время мучительное, что-то…

– Ну, не знаю, – задумчиво сказал Даниэль. – По-моему, ничего особенного.

В его тоне звучало чуть усталое, нетерпеливое разочарование – и он уже косился в сторону следующего зала, где виднелась батальная живопись: лучники в засаде, рыцарские поединки. Алиса вздохнула.

Даниэль оделся точно так же, как на их первой встрече: чёрные джинсы, чёрная рубашка, стильный ретро-пиджак, лёгкие ботинки с тугой шнуровкой, почему-то сводящей её с ума. Он порхал по залам музея, едва касаясь ногами паркета, как большая чёрная бабочка, – всё комментировал, надо всем смеялся, со всем спорил, обо всём рассуждал, мимоходом фотографировал то картины, то себя на фоне картин, обегая грозных старушек-смотрительниц почти танцевальными пируэтами, на бегу поправляя распушившиеся блестящие волосы, сверкая улыбками ярче, чем золочёные люстры под потолком. Алиса, дыша шипровым ароматом его парфюма, лишь с огромным трудом заставляла себя сосредоточиться на картинах. Каждым щелчком пальцев, каждой гримасой, каждым всплеском по-детски весёлого смеха Даниэль вызывал у неё какой-то глупый трепет. Хотелось то ли восхищённо созерцать его – в резной раме, в сиянии свечей и витражей, под сводами готического собора, – то ли завести за угол, прижать к стене и взять силой – брать до тех пор, пока тело не онемеет от изнеможения, целовать до тех пор, пока они оба не задохнутся.

Самое нелепое – она понятия не имела, чего ей хочется больше.

– Не нравится? – уточнила она. Даниэль решительно помотал головой. – Потому что слишком мирная сцена? Нет оружия и войны?

Она надеялась, что он не обидится на это мягкое подшучивание. Его правда зачаровывали военные сюжеты; он ахал и застывал перед батальными сценами эпохи наполеоновских войн или Великой французской революции, отпускал вдумчивые исторические комментарии по поводу офицерской формы, шпаг, сабель, мушкетов и диспозиции войск, рассматривал блестящие ордена и медали на парадных портретах генералов и вельмож – и радовался, когда узнавал какой-нибудь орден. Вельможи смотрели на Даниэля с кисло-серьёзными лицами, торжественно выпрямившись, подтянув животы (ибо как ещё можно выглядеть на официальном парадном портрете?..); ни следа живости, которой пышет эта античная картина. Но их шляпы, плащи, мундиры и ботфорты, казалось, интересуют Даниэля гораздо больше их лиц. Он не любитель созерцательной лирики, не ценитель отсылок, психологических тонкостей и философских подтекстов – ему нужны материя и действие: факты, битвы, металл, ткань, плоть. Он готов равнодушно пройти мимо тех картин, перед которыми замирает Алиса, – и наоборот.

Убеждаясь в этом, она чувствовала странную смесь печали и поглощённости. Ей было интересно наблюдать за восприятием Даниэля, выслушивать его суждения (хоть и порой максималистски-резкие и дилетантские). Всё же они настолько разные, насколько это вообще возможно; они словно относятся к разным биологическим видам. (В принципе, так и есть, – строго напомнила себе Алиса).

Это и пугает, и завораживает.

– Да дело не в «мирности», просто… – Даниэль пощёлкал пальцами, подбирая слова. – Суть в том, что тут даже нечего сказать, понимаешь? Ну, вот смотрю я – красиво, да, заебись, не спорю! Море красивое, храм красивый, девушка красивая – и, наверное, реально похожа на эту… На кого, ты сказала?

– На Венеру Боттичелли.

– Ага. Но вот хочется сказать: «И что?» – он развёл руками, весело хмыкнув. – Тут как будто бы и добавить больше нечего!

– А может, и правда нечего, – глядя в переливчатые глаза Даниэля, вдруг согласилась Алиса – хотя ещё секунду назад собиралась поспорить. – Бывает живопись, которая говорит сама за себя. Ею можно наслаждаться просто так. Как данностью.

– Ну, а мне такое скучно! – капризно надув губы, протянул Даниэль – и рассмеялся. – Не знаю – не моё, не цепляет. А отсылки все эти ваши – ну, блять… Вам, интеллигенции, лишь бы отсылки позаумнее выискать! Куда ни плюнь – замечена библейская отсылка!

– Здесь не библейская, – сдерживая смех, сказала Алиса. Можно с ним не соглашаться, но «замечена библейская отсылка» – это весьма в точку. – Здесь – из античности исторической на античность мифологическую.

Даниэль отмахнулся – и устремился в другой зал, лавируя между группками туристов.

– Ой, да похуй, суть одна!.. Я же уже говорил, что искусство должно быть проще, да? Оно должно быть понятно массам, быдлу вроде меня! А все эти заумности…

– Но это живопись девятнадцатого века. Тогда ведь и контингент был другой, – слабо запротестовала Алиса. – И у каждого произведения есть несколько слоёв – даже у самого простого. Есть слой буквальный, событийный, который сразу считывается, а есть…

– А есть моя мать, да-да-да! – делая очередное селфи на фоне стены, покрытой мраморными барельефами, перебил Даниэль – и засмеялся ещё искристее, ещё очаровательнее. Миниатюрная блондинка, проходя мимо них, покосилась на него и покраснела. Алиса ощутила робкое, но всё более настойчивое желание убивать. – Нет, ну серьёзно, нахуй нужны все эти слои – это что, слоёный пирог?! Можно ведь просто сказать всё прямо, вот как в панк-роке!.. Ох, ладно, извини, я сегодня слишком шебутной, да? – протараторил он, будто одёргивая себя; почти не глядя ответил на чьё-то сообщение и убрал телефон. – Привела ты в культурное место объебоса какого-то!

– Да ладно, ты совсем не похож на объебоса, – сдержанно возразила Алиса, стараясь не пялиться на него. – Ты очень хорошо выглядишь.

– «Очень хорошо выглядишь» – и это всё, что Вы можете сказать, леди Райт?! Да я воплощённый секс, я главный экспонат в этих ваших музеях! – (Увидев её смущённо-рассерженное лицо, Даниэль снова расхохотался – заливисто, до слёз в уголках глаз; потом обнял её за плечи, и это простое прикосновение продрало Алису, как разряд тока. Хватит. Это, чёрт побери, ненормально. Пора как-то это решать). – Бли-ин, ты такая забавная, когда злишься, я тебя обожаю!.. Ох, ладно, извини. – (Он кашлянул в кулак и отстранился, изображая серьёзность). – У меня сегодня какое-то странное состояние, шум в голове. Много шума. Это всё фаза мании.

– Фаза мании? – повторила она, почему-то замерев.

– Ага! – беспечно произнёс он, рассматривая шлем, нагрудник и поножи одного из бьющихся рыцарей. – Фаза депрессии – фаза мании. Они у меня чередуются. В фазе депрессии я грустный, но более-менее спокойный, а в фазе мании меня только так колдоёбит… О, смотри, это же мушкеты семнадцатого века! Старые мушкеты пиздец какие тяжёлые были, ты знала?

Он просиял, словно заметив старого приятеля, и метнулся к картине, на которой солдаты отстреливались друг от друга с искривлёнными от преувеличенной злобы лицами, а на заднем плане кипел рукопашный бой. Алиса подошла следом. Эта мальчишеская очарованность войной, конечно, весьма логична в молодом мужчине – особенно увлечённом играми; но и в ней есть что-то надрывное, очень тревожное.

Шум в голове. Он часто так говорит. Стеклянный взгляд в пустоту, бледность мертвеца, монотонное бормотание: «Я не помню. Не помню. Я устал. Я просто устал. Я так сильно устал».

Что же с тобой произошло? Что тебя так надломило?

Да и есть ли разница – если это уже не изменить? И надо ли менять?..

Алиса провела рукой по лицу. Она хотела узнать, что́ произошло, – и боялась этого; и понимала, что это ничего не решит. Уже не впервые рядом с Даниэлем её скручивала странная боль – будто огненная тяжесть, которую он носит в себе, едким облаком просачивалась ей под кожу.

Тяжесть, которую он сам не признаёт.

– Вон у того испанского гранда в смешных штанах – рапира почти как у тебя в трости, – сказала она, кивнув на следующую картину. Даниэль хихикнул, взглянув на шарообразные штаны и красные лосины сурового вельможи.

– Да-да, точно! Эх, блин, всё же жаль, что я её не взял!..

– Тебя могли не пустить, – напомнила она, чувствуя себя чинной старостой-отличницей рядом с двоечником-хулиганом. Своеобразное чувство – особенно если учесть, что Даниэль был старостой в своём колледже, а она – никогда не была. – Это всё же холодное оружие, хоть и затуплённое. Да и снег этой тростью месить жалко – слишком уж она красивая.

Даниэль сокрушённо вздохнул. На днях Алиса исполнила его мечту о трости со встроенным клинком – просто перевела ему нужную сумму, сказав, что это подарок на Рождество. С детской радостью расцеловав её, Даниэль на следующее же утро убежал на рынок антиквариата – и завалил её фотографиями тростей и шутливо-паникующими сообщениями: «СРОЧНО, БЫСТРО, SOS! Какую брать?! Я без понятия!» Алиса уже начинала привыкать, но всё ещё терялась в такие моменты. Её, с её независимой демократичностью, до сих пор тянуло ответить: «Да я даже не знаю, выбирай сам», – а отвечать так Даниэлю было противопоказано. Она заметила, что даже на фразы вроде «Если захочешь сегодня – заходи» или «Если у тебя будет время, может, сходим туда-то?» он реагирует коротким ступором. Зато ступора нет, если она пишет просто: «Приходи вечером» или «Сегодня пойдём туда-то». Короткий и ясный приказ.

Даниэль никогда не отвечал «Нет», максимум – «Посмотрим»; и «посмотрим» до сих пор всегда складывалось в её пользу. Эта покорность обескураживала – и возбуждала почти до боли. Когда Даниэль ночевал у неё, она долго не могла уснуть рядом с ним – безмятежно сопящим, – терзаясь тёмными желаниями, которые распаляла эта покорность.

«Мне больше нравится вот эта, с золотым набалдашником. Выглядит роскошно», – написала Алиса – и Даниэль послушно купил заветную трость. Она была чёрной, как лихорадочно блестящие провалы его зрачков; набалдашник в форме чаши покрывал тонкий орнамент. Королевское сочетание чёрного и золотого идеально подходило Даниэлю. Пока Алиса не видела трость у него в руках – но ей нравилось представлять, как его длинные пальцы скользят по чёрному дереву, как он резким движением выхватывает рапиру, издающую стальной звон. Всё это неправильно, опасно, по-маскарадному нелепо – но завораживает. Нельзя не признать, что ему очень идут револьверы, кастеты, ножи, рапиры.

Игра со смертью.

Сегодня, перед тем, как зайти к ней, Даниэль всё утро нервничал из-за трости: «А её точно нельзя взять? Блин, а ты уверена? А может, попробовать всё-таки взять и оставить там в гардеробе? А с другой стороны – какой тогда смысл… Ох, эти музеи с тупыми правилами, ебал я их! Может, зайти к ним на сайт и проверить правила?!» Ему было важно безукоризненно и эффектно выглядеть, важно отыграть полноценный поход в музей – может быть, даже больше, чем насладиться картинами. Убедившись, что прийти с тростью нельзя, он так искренне расстроился, что Алисе захотелось взять музей штурмом и заставить сотрудников переписать правила – только бы не слышать этот прекрасный голос раздражённо-погрустневшим.

– Ох, блин, а это что – пейзажи?! – разочарованно вскрикнул Даниэль в следующем зале. Алиса уже подозревала, что пейзажи он не понимает и не любит, – это ведь чистая созерцательность, без какой-либо интерактивности и сюжета, – поэтому, с сожалением пробежавшись взглядом по изумрудным тенистым лесам и лунным дорожкам на ночном море, предложила:

– Можем сразу пойти дальше.

– Ну, нет! – прошипел он – и, морщась, будто жуя что-то кислое, подошёл к размытому изображению русской степи. – Я должен посмотреть всё. Так надо, так правильно! Мы же пришли смотреть.

– Но…

– Тихо, леди Райт! Я эпилептоид. Я сказал «так надо» – значит, так надо! – твёрдо заявил Даниэль – и уставился на степь.

– Но ведь это просто поход в музей. Эстетическое удовольствие. Оно ничем не регламентируется, кроме…

Даниэль наклонился к ней, выпучив глаза – устрашающе, как ошалелая сова, – и расхохотался.

– Матери моей этой скажи! Я эпилептоид, у меня включился протокол «Поход в музей»! Я должен посмотреть каждую картину. Потому что так надо!

– Прости, но я пока не жажду знакомиться с твоей мамой. Это всё же слишком быстрое развитие событий.

– Так на могиле и напишем: «Слишком быстрое развитие событий»!..

Алиса вздохнула. Даниэль часто ссылался на свою эпилептоидность – на приверженность протоколам, правилам и регламентам, на отточенную способность подчиняться. Правда, это явно очень выборочное подчинение – лишь тогда, когда ему хочется. Точнее – лишь когда он себя программирует соответствующим образом; так он бы выразился. Любые, даже мелкие и глупенькие сбои программы – вроде трости, которую нельзя взять с собой, или слишком раннего прихода на встречу, – либо заставляли его нервничать, либо выводили из себя. Алиса пыталась привыкнуть к этим причудам и понять их, но пока было сложновато. Например, на днях Даниэль гневно, взбудораженно и долго рассказывал ей, как пришёл в знакомый магазин секонд-хенд – и там не оказалось подходящих ему джинсов. «Всё, больше я туда никогда не зайду! – бескомпромиссно отрезал он, сопя в трубку так сердито, будто сотрудники магазина нанесли ему и всей его семье глубокую, непоправимую обиду. – Это магазин, понимаешь?! Магазин! У них должен быть разнообразный ассортимент! У них всегда должно быть то, что нужно покупателю! Если там этого нет сегодня – где гарантия, что будет в следующий раз? Нахрена мне, в таком случае, тратить своё время?! Если я иду – я должен быть уверен, что там есть то, что мне нужно!» Испуганные аргументы Алисы о том, что день на день не приходится – и кто знает, может быть, в следующий раз привезут подходящую модель, и вообще зачем так рубить с плеча, – разбивались о стеклянную стену его упрямства. С Даниэлем всегда было бесполезно спорить, а уж в моменты, когда он рассуждал о своей эпилептоидности, – особенно.

Забавно: по его стильному облику не скажешь, что обычно он покупает одежду именно в секонд-хендах. Мотивирует это экономией – а ещё тем, что всё равно быстро изнашивает вещи. «Смысл покупать в дорогих магазах, если на мне джинсы рвутся каждый месяц, а то и чаще?! Я один раз подерусь или помошусь – и всё, уже новые брать!» Алиса, однако, подозревала, что дело тут ещё и в привычке к панковскому нонконформизму. Представляя себя среди аккуратных полок брендового бутика или масс-маркета, Даниэль наверняка испытывал лёгкое (и вряд ли осознанное) отвращение к обществу «ёбаных обывал».

Повинуясь непреложному, как карающий бог из Ветхого Завета, закону эпилептоидности Даниэля, они прошли зал пейзажей полностью. Он фыркал, вздыхал, цокал языком, закатывал глаза и время от времени скептически шипел: «Мазня!» Алиса тщетно пыталась расслабиться, созерцая медитативные виды природы.

– Не люблю море! – вдруг объявил Даниэль, останавливаясь перед очередным штормом работы очередного мариниста. От неожиданности она чуть не врезалась ему в спину. – Оно меня бесит! Не понимаю, почему его все так превозносят. По-моему – ну, вода и вода.

– Ты, наверное, просто слишком часто его видел, – догадалась она, вспоминая место, откуда он родом. – Вот оно для тебя и превратилось в обыденность. А люди склонны романтизировать то, что от них далеко.

– Да нет, не сказал бы, что часто. – (Он покачал головой, с каким-то непонятным грустным раздражением глядя на пляску пенистых волн). – Просто реально не понимаю – вот что в нём такого уж красивого? Зачем романтизировать обычную, по сути, большую лужу?!

– Лужу, – повторила Алиса, не зная – смеяться или застывать в привычном ступоре. Эта искренность, конечно, лучше фальшивого однобокого восторга; но всё же как странно, как по-другому он мыслит. Большинство людей на его месте сказали бы совсем не то – даже если бы на самом деле думали точно так же. – Ну, это снова наш разговор про смыслы. Люди вкладывают их сами – или не вкладывают. Ты видишь лужу, а кто-то – свободу, стихию жизни, или опасность, или смерть… Или страсть. – (Она поспешно отвела взгляд от его изящной шеи, обтянутой воротничком чёрной рубашки. Кого безжалостно швыряет волнами – так это её; волны ломают кости, соль жжёт старые раны, и в последние дни весь этот бред почему-то не остановить). – У моря много символических значений. Так уж повелось.

– Ох уж мне эти ваши символические значения! – морщась, процедил Даниэль. Его красивое лицо исказилось от злой усталости – резко, словно произошло что-то плохое. Но в следующих залах – с жанровыми картинами – он снова развеселился: продолжал балагурить, подкалывая Алису пошлыми – или просто невинно-нелепыми – шуточками, энергично бегал от картины к картине, комментируя исторические детали. Его настроение менялось как-то слишком резко – слишком даже для него. Алису глодало тревожное предчувствие.

– Смотри – у тех двух форма покруче, чем у этого! – заметил он, указывая на бытовую зарисовку с жандармами в канцелярии. – Они, наверное, чином повыше… О, и нашивки – видишь нашивки?! Вот этот знак могли носить только высшие чины жандармерии. И ещё у этого, крайнего, заплатки. Значит, не хватает денег заменить форму.

Он везде подмечал именно детали – и делал из них сухие, логические выводы. Даже там, где художник явно давил на эмоции, продавить Даниэля не получалось. Манипуляторы лучше всех сопротивляются манипуляциям – даже тем, что во благо.

– Не знаю, это неинтересно! – воскликнул он перед картиной о браке по расчёту: девушка в подвенечном платье рыдает на полу, закрыв руками лицо, родители стоят в дверях со скорбными, но решительными лицами, во взгляде пожилой служанки мерцает сострадание. Алиса пожала плечами.

– Довольно типичный сюжет, согласна. Но ведь драматичный, разве нет? У человека трагедия. Ей предстоит прожить всю жизнь с тем, кого она не любит.

– Да, но разве раньше не все браки так заключались?! – (Даниэль посмотрел на неё так, будто она ляпнула глупость. Его кошачьи глаза широко распахнулись от возмущения). – Её же готовили к этому с детства! Она росла в обществе, где это норма, она должна быть к этому готова! Что в этом трагичного?

– Есть вещи, к которым невозможно подготовиться, – сказала Алиса, почему-то думая о Грушеньке, которая была готова остаться с Митей Карамазовым за деньги. Или не готова? А она сама – была ли она готова, например, к тому, что Ноэль вышвырнет её из своей жизни? К тому, что она заключит договор с мэром, чтобы нагло сломать естественный ход вещей и отменить это вышвыривание? К тому, что потом встретит кого-нибудь вроде Даниэля – и старо-новая огненная воронка затянет её опять?.. – И что значит «норма»? Разве то, что женщина не имела права выбирать, – нормально?

– Это было нормально, – жёстко произнёс он. – Потому что происходило повсеместно. Потому что так было принято. Если она разводит сопли по этому поводу – сама виновата! Значит, она просто слабый человек, неспособный принять то, что так надо.

Она покачала головой, стараясь не удивляться. Иногда её сбивало с толку то, как в Даниэле смешиваются жалостливая сентиментальность и безжалостность. Он похож на ребёнка, который плачет над грустной сказкой – а через пять минут отрывает мухам крылышки.

– Нелогично. Убийства, грабежи, изнасилования тоже происходят повсеместно – но это ведь не значит, что это нормально. Это просто есть.

– Всё, что есть – нормально!

– Ни в коем случае. – (Например, то, что я испытываю рядом с тобой, – абсолютно ненормально. Кажется). – Логическая ошибка и софизм.

– Совсем не софизм, леди Райт! – проведя сердитую черту рукой по воздуху, вскрикнул Даниэль. – Нормально – это значит «возможно», значит «есть в природе человека». А в природе человека, в структуре общества такое есть! Нормально – не значит «идеально», не значит «так должно быть». Поэтому да – неравные браки, браки по расчёту были более чем нормальны в изображённую эпоху, и, я считаю, нехуй тут драматизировать!.. – (Он вдруг мягко улыбнулся и приобнял её за плечи, указывая на угол картины – на дверь, возле которой стояли родители девушки). – Видишь вон ту женщину позади отца? Кто это, как думаешь? Родственница?

– Да, наверное, – неуверенно сказала она, вглядываясь в погружённую в тень фигуру, стоящую вполоборота к зрителю. – Или ещё кто-нибудь из прислуги.

– А знаешь, почему у неё не видно лица?

Вкрадчивый вопрос Даниэля на пару секунд поставил её в ступор. И правда, почему? Потому что это мелкий, второстепенный персонаж; потому что лицо просто неважно? Но…

– Зеркало, – выдохнула она, впервые заметив эту мелкую деталь на другом краю картины. – Лицо не видно нам, но отражается в зеркале на стене.

– Умничка, – промурлыкал Даниэль ей на ухо, обдавая шею щекотным дыханием. Алиса вспыхнула. – Вот такое я замечаю, такое мне интересно. А не все эти напыщенные трагедии. Понимаешь теперь?..

…В зале скульптуры Даниэль сыпал пошлыми шуточками с обострённым усердием – обилие мраморных обнажённых тел вокруг распаляло его непоседливую фантазию. Из последних сил сопротивляясь этому потоку, смеясь и почему-то чувствуя странную усталость – будто живость Даниэля выпивала её, – Алиса комментировала сюжеты скульптур: вот Аид похищает Персефону для жизни в подземном мире, вот Афина рождается из головы Зевса в полном боевом облачении («Пиздец этих греков упарывало, конечно», – лаконично отметил Даниэль), вот нимфа Эхо, отверженная Нарциссом, который влюбился в собственное отражение… Рядом со статуей другой нимфы – она безмятежно отдыхала, лёжа на боку и выпятив аппетитные ягодицы, – Даниэль вдруг остановился, задумчиво потирая подбородок, и решил:

– Надо, короче, лечь так, когда буду у тебя в следующий раз ночевать! Уснуть без трусов, сияя красотой!

А потом – засмеялся, уморённый собственным остроумием.

– Увы, я не скульптор, – с улыбкой выдавила Алиса – сама не зная, шутит она или нет. Её не покидала неясная тревога – словно беспечная весёлость Даниэля, шум у него в голове и её собственная сущность сегодня образуют нечто совсем уж взрывоопасное, и многоуважаемым сотрудникам музея пора эвакуировать экспонаты. – На самом деле, по ночам мне правда иногда жаль, что я не умею рисовать или работать с мрамором. Ты очень красиво спишь – как кошка. То так разляжешься, то эдак…

И очень беспокойно, добавила она про себя. Во сне Даниэля то и дело перекручивало и сжимало судорогами, он метался, стонал, шипел и матерился сквозь зубы. А иногда – хватал её и жадно, взасос целовал, голодно шарил руками по её телу, запускал в неё пальцы, тащил её руку себе на член, шепча сумбурные нежности, – со страстью, которой никогда не проявлял в бодрствующем состоянии.

Единственный секс после первого раза у них случился именно на таком распутье между бредом и реальностью – через пару дней после того, как к Алисе приходил Теон. Даниэль действовал очень осознанно, с расслабленностью виртуоза – но потом признался, что не помнит, как всё начиналось, не помнит, как приставал к ней. Когда Алиса, ответив на его инициативу, спустилась ниже и начала работать рукой и ртом, он яростно имел её в горло; когда она покрывала поцелуями его шею, покусывала пирсинг, прихватывала губами мочку нежного уха – стонал, выгибался, тёрся об неё, по-сучьи подаваясь к ней задом, и шипел: «Ненавижу… Ох, блять, как же я вас всех ненавижу! С-сука!» Алиса теряла контроль. Она не знала, что́ ему снится, – наверное, это даже не было связано ни с ней, ни с сексом: его сны купались в крови и насилии, – но у неё не было сил оторваться от Даниэля, перестать грызть его, целовать его, оттягивать его пушистые волосы и видеть, как он, гортанно постанывая, откидывает голову в тусклом свете луны; хотелось его растерзать.

Глядя на мраморные ноги спящей нимфы, Алиса вздрогнула. Не сто́ит так глубоко проваливаться. Особенно с учётом того, что за три недели знакомства ей позволили провалиться только дважды.

Позволили. До чего мерзкое слово.

– …В общем, Эхо иссохла от горя так, что от неё остался только голос, повторяющий чужие слова. Отсюда и само слово «эхо», – стараясь не смотреть на Даниэля, закончила она. – А Нарцисс умер, потому что не мог ни отойти от своего отражения, ни добиться, эм, взаимности. Поучительная история о нездоровых отношениях, короче говоря.

– Давай потрахаемся в туалете, – вдруг монотонно выдал Даниэль, в упор глядя на неё. – Ой, извини!

И тут же – по-лисьи фыркнул от смеха, расхохотался, запрокидывая красивую голову, ласково приобнял её. Алиса остолбенела в жарком вихре, не в силах оторвать взгляд от его шеи, сверкающих пёстрых глаз, губ, стройных лодыжек, перетянутых шнурками. Он по-прежнему просто дурачится – или понял, о чём она думает? Для человека – слишком пугающий уровень проницательности.

Чёртов провокатор. Обожаю провокаторов.

– Слушай, ну я уже даже не знаю… Тебе невозможно вещать о высоком! – отстраняясь, шутливо возмутилась она. Не прекращая смеяться, Даниэль потянул её к следующей статуе – к импозантному Дионису с виноградной кистью, в венке из лозы.

– Пра-а-астите, пожалуйста, леди Райт, меня сегодня штырит! Во мне проснулся панк, хочу рушить ваше высокое!.. – (Он снизу вверх вгляделся в лицо Диониса, недоверчиво щурясь). – Вот сразу видно – ёбнутый чел!

– А мне он очень нравится, – сказала Алиса, думая о Бахусе. Интересно, что он чувствует, когда смотрит на статуи бога виноделия, разбросанные по всему миру? На его месте она давно собрала бы коллекцию копий – и изучала бы их, попивая старое Каберне после смены в баре или в той греческой таверне.

Таверна Бахуса на Западном проспекте. Точно. Почему бы не сводить туда Даниэля?

– О, всё с Вами понятно! – неодобрительно цокнув языком, воскликнул он. – Всегда Вам ёбнутые нравятся, да? Осуждаем!

– Не стану спорить, – пробормотала она, переходя в следующий зал. Даниэль закатил глаза.

– Матери моей это скажи!.. Стоп, то есть я тебе не нравлюсь?!

– Почему? Конечно, нравишься.

– Но я-то не ёбнутый, я нормальный! Самый обычный человек, – жмурясь, кокетливо промурлыкал он.

Обычнее не бывает. В какой-то степени, пожалуй, так и есть, но… Алиса вздохнула, осматриваясь. Луиджи тоже любил говорить о себе: я обычный, я простой как медный грош, ты всё усложняешь. Никто из окружающих никогда бы не признал, что он хоть в каком-то отношении «простой», – но ничего не мешало ему свято в это верить.

– Средневековые гобелены, – представила она, глядя, как Даниэль рассматривает выцветшие узоры из лилий и кувшинок. – Тут хранится одна из ценнейших коллекций в мире. Это…

– У меня дома ковёр такой был, мать покупала! – подчёркнуто простецким, важным тоном сообщил Даниэль, причмокнув губами, как домовитый старый фермер, – и расхохотался, увидев её лицо. – Бли-ин, прости, пожалуйста! Я слушаю. Одна из ценнейших коллекций – и?..

– Не буду я больше ничего рассказывать, – проворчала она, скрестив руки на груди и стараясь не улыбнуться. – Надоели мне твои шуточки и перебивания.

– Леди Райт, ну солнце, ну Алиса, ну пожалуйста! Брось! – всплеснув руками, мелодично зачастил Даниэль. Его гибкий поставленный голос обтекал её со всех сторон, как медовая река, мешая дышать, сладко проникая под кожу. – Ты же смеёшься, разве нет?.. Я просто хочу, чтобы ты смеялась! И кстати – улыбайся чаще, у тебя милая улыбка. Мать моя вон тоже всегда ходила серьёзная, а потом умерла!

– Глаза у слона красивые, – задумчиво оценила Алиса, глядя на гобелен с каким-то восточным войском: чалмы, перья, шаровары, боевые слоны. Если он и сюда приплетёт что-нибудь о себе и матери – пиши пропало: он полностью на своей волне. Пока «леди Райт» интересна ему как что-то новенькое и необычное – как что-то из другого мира; но, в сущности, она – нимфа Эхо, призванная лишь оттенять его пугающую красоту.

Любая была бы с ним нимфой Эхо. Возможно, как раз этого и не выдержала Мари.

– Глаза красивые – как у меня, что ли?! – мгновенно сориентировался Даниэль.

Бинго.

Алиса фыркнула от смеха и собралась снова поиронизировать в ответ – но её отвлекла вибрация телефона.