Записки подменыша

Глава третья. Горацио. Эпизод шестой

…Пол в парадной был выложен чёрно-белой шахматной плиткой – прямо как в квартире Даниэля. Пахло сыростью. Осторожно переступив через какой-то мусор, Алиса включила фонарик на телефоне, чтобы разогнать темноту, – и пошла на звуки приглушённой музыки. Второй этаж; тяжёлая синяя дверь.

За дверью её оглушила странная какофония: нечто электронно-клубное вперемешку с рычанием тяжёлого рока, хип-хопом, милой и банальной радио-попсой; голоса, голоса, голоса – смех, выкрики, мешанина языков. В воздухе клубился странно пахнущий зеленоватый дым; вдоль длинного коридора (разве он может быть здесь настолько длинным, а сводчатый потолок – настолько высоким?..) чернели двери – закрытые и распахнутые. Две девушки упоённо целовались в паре шагов от неё; у одной из них были маленькие изогнутые рожки – почти как у Бахуса. Алиса поспешила пройти мимо, чтобы им не мешать, – и в полумраке задела кого-то ногой. Раздались невнятные ругательства на каком-то славянском языке – то ли на сербском, то ли на польском. Этот кто-то лежал на полу, привалившись спиной к стене – кажется, в луже блевотины. Вздрогнув, Алиса пошла дальше.

В коридоре и комнатах толпились так густо, что ей каждую секунду приходилось натыкаться на кого-то и от кого-то шарахаться. Сатиры с мохнатыми козлиными ногами играли в засаленные карты, рассевшись вокруг кастрюльки, в которой дымилось какое-то дурманящее варево; красивая вампирша с бордовыми волосами прикладывалась к прокушенному запястью голого пухлогубого паренька, покрытого татуировками, пока её подружка, что-то щебеча, нареза́ла пиццу, – точнее, следила, как нож сам собой летает над ней, отрезая идеально ровные куски; из дальней комнаты неслись стоны (причём явно не только двух голосов), и было слышно, как безудержно стучат об пол ножки кровати, – туда Алиса поостереглась даже заглядывать… Огромное, неестественно растянутое изнутри пространство квартиры всё не заканчивалось – и Горацио она заметила совершенно случайно, сквозь клубы всё того же зеленоватого дыма, на старом облезлом диване. Он сидел с бокалом чего-то золотистого и беспечно с кем-то болтал. Неподалёку от дивана с грохотом резвилась пара больших собак – ах нет, видимо, волков. Неужели эта Софи настолько дерзка, что привечает в обычном городском доме даже оборотней?..

– Горацио, – выдавила Алиса, приблизившись. Он сразу перестал улыбаться, небрежно кивнул тому, с кем разговаривал, – мол, прошу меня извинить, – и показал на кресло напротив.

– Алиса! Вы пришли.

– Вы меня звали.

– Да, – он стукнул ногтем по бутылке с искрящейся золотой жидкостью. – Будете нектар?

– Нет, спасибо. Так и знала, что Вы не обычным алкоголем спиваетесь.

– Ага, – усмехнувшись, признал он. – Верно ведь говорят: напиток богов!..

– Вы же знаете, как сильно он влияет… на всё, – пробормотала она, усаживаясь. Кто-то явно уже шептался о ней, чьи-то жёлтые глаза с любопытством разглядывали её из тёмного угла комнаты – но она старательно не смотрела туда. – Это страшнее человеческого алкоголя, в каком-то смысле страшнее наркотиков. Это не для людей. Как и всё, что они употребляют.

– Разве теперь Вы не должны говорить: мы?

Алиса помолчала. В чаду и полумраке у неё впервые получилось толком его разглядеть. Горацио был красив – той же усталой, одухотворённой красотой, которую она помнила; красотой философа или поэта. Неброская красота – по сравнению, например, с яркостью Даниэля; но всё же – неоспоримая. Светлые глаза пристально изучали её – и с ними идеально сочеталась тёмно-серая, с отливом стали, рубашка. Он, кажется, чуть похудел – скулы обозначились чётче, под глазами пролегли тени бессонницы. Волосы растрёпаны сильнее обычного, заметна лёгкая щетина – но он совсем не похож на опустившегося алкоголика, о нет. Тильда, как обычно, только зря нагоняет панику.

– Что Вы здесь делаете, Горацио? – тихо спросила она, подбавив в голос сокрушённой печали – и решив оставить без ответа его провокацию. – Это ведь… – она помялась, подбирая слова – но не подобрала ничего нейтрально-корректного. – Притон.

Он улыбнулся – весело, как мальчишка, которому удалась какая-нибудь шалость, – и забросил ногу на ногу. Словно отвечая Алисе, стоны и влажные шлепки из дальней комнаты стали ещё громче.

– Именно! Забавно, правда?

– Не особенно. – (Она поморщилась, глядя, как волки с урчанием делят большой шматок мяса – судя по всему, сырого, – развозя по полу кровь). – Что Вы, чёрт побери, забыли в таких местах? Вы?..

Серьёзно глядя на неё, Горацио пожал плечами – и сделал ещё глоток.

– Ну, это долгая история. Софи моя подруга, – он задумчиво хмыкнул. – Или «подруга с преимуществами» – как сейчас модно говорить. Даже не знаю.

– Я рада за Вас.

– Бросьте, – на его узком лице проступило странное выражение – то ли ирония, то ли боль. – Было бы там чему радоваться – я бы Вам рассказал.

– Я думала, Вы с Олучи, – вспоминая устрашающе молчаливую темнокожую демоницу, сказала она. Призрак ночи с царственной осанкой, королева порочных желаний – Олучи всегда была аристократкой гранд-вавилонской «изнанки». Почти как Ноэль. Насколько знала Алиса, они даже были приятелями; правда, сам Ноэль её никогда не упоминал.

Он вообще редко упоминал кого-то с «изнанки», когда говорил с Алисой после её превращения. То ли потому, что с головой ушёл в одинокую депрессию, закрывшись от всего мира в своей новой квартирке на окраине – среди чашек с единорогами, простыней с котятами, шторы с анимешной девочкой и розовой одежды, – то ли потому, что для него это превращение мало что изменило. Кто знает.

А впрочем – не думать о Ноэле. Только его тут не хватало. «Это уже какой-то токсичный сюр», – как выразился бы он.

– Олучи… – грустно улыбаясь, повторил Горацио. – Там всё сложно. Пока мы отдалились друг от друга – не знаю, надолго ли. У неё тяжёлый характер, и она слишком ревнива.

Слишком ревнива. Думая о стонах эстонки в темноте отельного номера, Алиса произнесла:

– Понимаю. Но разве Вам такое не нравится? Извините за бестактность, но Ди…

– О нет, Ди – другое! – смеясь, отмахнулся он. – Ди – это просто абсолютный хаос. Чистый, как чистый спирт!

Идеальное описание для Даниэля. Глядя на него, Алиса часто вспоминала зелёные кошачьи глаза Ди, то, как она хохотала, разыгрывая Горацио со своим новым дружком, – кажется, тогда они позвонили ему и представились менеджерами какого-то издательства, наврали, что хотят сотрудничать… Хаос по-детски веселит Ди; она не может жить без разрушения.

И Даниэль, кажется, тоже не может. Хотя, в отличие от Ди, ещё и отрицает это. Отправляет её к врачу в ответ на её исповеди, тешится мечтами о стабильности. Или он и правда другой? Или – и такой, и такой одновременно?..

– Знаете, я вроде бы не говорил Вам. Это забавно – мэр принимал её облик, когда приходил ко мне, – вдруг сказал Горацио, наливая себе ещё нектара. – Облик Дианы. Наверное, хотел вывести меня из равновесия.

Алиса опустила глаза.

– Мне жаль. Но это в его духе.

– Не переживайте, Вами он тоже прикидывался, – он отсалютовал ей бокалом. – Честно говоря, даже не знаю, что было для меня тяжелее.

Увести разговор в другую сторону. Срочно увести.

– Получается, это квартира Софи, да?.. – (Один волк наконец-то отобрал у другого мясо, и они с повизгиваниями и рыком унеслись в коридор. Алису уже слегка мутило от запаха псины – но за ним она различала шлейф другого запаха. Кажется, Горацио сменил парфюм; глубокий, сложный аромат с нотками миндаля – не похожий на тот древесный, что был прежде). – А где вы познакомились?

– В Tinder’е. Давненько уже, прошлой осенью.

– О, – она с удивлённым уважением приподняла брови. – Tinder? Пошли по моим стопам?

– Да, решил в кои-то веки попробовать все эти новомодные прогрессивные вещи. Тряхнуть стариной, так сказать! – он засмеялся, нервно кусая губы. – Было довольно интересно. Сначала она чуть не съела меня – а потом мы, кхм, предались страсти прямо в парке. Люблю, знаете ли, такие адреналиновые переживания. Бодрит!..

– Звучит очаровательно. Но я бы на Вашем месте всё-таки не рисковала, так много общаясь с вампиршами.

– Дорогая Алиса, не хочется быть брюзгой, но всё же: кто бы говорил?! – с какой-то печальной нежностью протянул Горацио – и откинулся на спинку дивана. – Я не думал, что Вы придёте, на самом деле. Думал, Вы согласились просто из вежливости. Так странно видеть Вас здесь!

– А уж Вас-то как странно, – стараясь не прислушиваться к шлепкам и стонам в дальней комнате, отметила она.

– Вы безупречно выглядите, кстати. Я ещё не говорил?.. Хотя, наверное, глупо говорить об этом каждый раз – Вы же теперь всегда безупречно выглядите! – нервно смеясь, он провёл рукой по лицу, взъерошил волосы, будто бы стараясь не смотреть на неё. – И всё никак не могу привыкнуть, что Вы без очков. Вы теперь их совсем никогда не носите?

– Изредка. Сугубо для стиля и солидности. Зрение у меня теперь хорошее.

– Как у хищника.

– Я и есть хищник. Но не заговаривайте мне зубы, – она улыбнулась, поймав его восхищённый взгляд. – Знаете, в плане Софи я всё понимаю. Ваша личная жизнь – Ваше дело. Но здесь – это же просто…

– Трэш, угар и содомия, как говорит Сильвия, – он хихикнул. – Верно!

– И проводить время в таких местах, с такими… собеседниками – для такого человека, как Вы…

– А почему бы, собственно, и нет? Это нужно мне сейчас, это меня отвлекает, – сжимая бокал длинными пальцами, протараторил он.

– От чего? Что произошло?

– Ничего, – Горацио отвёл глаза, его улыбка исчезла, голос стал глуше. Потускневшее серебро при свете луны. – Ничего особенного, кажется. А может, что-то и произошло – даже не знаю. Я теперь так мало знаю наверняка – Гранд-Вавилон вышибает всякую уверенность из-под ног. Вроде бы добиваю роман, хожу на работу, веду занятия – а куда, к чему, зачем это всё? Не знаю! Раньше видел какой-то общий смысл, какую-то целостность, единый сюжет, к которому всё ведёт, – пусть этим сюжетом и была моя личная шиза, никого больше, в общем-то, не интересующая. Но всё равно он был. А теперь – не стало его, не стало окончательно, и чёрт знает, что делать!.. Точнее, мэр-то, может, и без шуток знает – но к нему я не обращусь, увольте. Хотя я вроде бы говорил уже это всё Вам – летом, наверное. Или – не помню, когда. Понимаю, Вам это неинтересно, просто, раз уж спросили… Знаете, в ноябре умерла моя бабушка.

– Мне жаль, – глядя, как он медленно и спокойно допивает бокал, сказала Алиса. Он покачал головой, отмахнувшись.

– Дело даже не в этом! Она долго болела, это всё было тяжело, даже как-то гадко. Протянули с врачом, она упрямилась, не хотела вызывать врача, не хотела ложиться в больницу, ссорилась со мной, ссорилась с матерью – характер у неё всегда был мерзкий, х**н переспоришь, простите… И потом было уже слишком поздно, она задыхалась – отдельная палата, реанимация. Я приехал к матери, но нас не пускали. Кто-то донёс – через медсестру, через знакомых, – что она кричит на всё отделение, буянит, не даёт спать остальным больным. Кричит: «Везите меня в реанимацию и на кладбище!» – и так всю ночь, представляете? Учитывая, что она собиралась на кладбище много лет, сколько я себя помню, – могу в это поверить. Асфиксия от нехватки кислорода, помутнение рассудка, нам сказали. Пневмония с осложнениями. И уже до этого – казалось, сломленный был человек, не хотелось ей жить. Ничего не осталось, кроме злобы, желчи да отчаяния. Но перед тем, как её увезли в больницу, она смотрела на мать так удивлённо, как ребёнок, – я не видел этого, меня не было, мне мать рассказывала, – и спрашивала: «Я умру, да? Мариам, неужели я умру?» Простодушно так спрашивала, вот именно по-детски. Попросила найти ей старые рукавички матери – прабабки моей. У неё часто мёрзли руки… И потом, знаете, вся эта дурацкая суета – похороны, агент, какие-то гости, все эти странные церемонии – иудейские, бабушка Сара была еврейкой не только по национальности, а, так сказать, еврейкой полностью, с ног до головы… Мы купили белые хризантемы – она всегда любила хризантемы. И лилии. Вообще всякие цветы. Комья земли эти, когда они на гроб падают, – этот мерзкий ужасный звук, знаете, когда земля смёрзшаяся, снег вперемешку с грязью по колено. Я стоял и держал мать. Потом вещи бабушки Сары разбирать нужно было. Куча старых фотографий, тетрадки, методические пособия – она учительницей работала. Я забрал на память её перстень с большим рубином. Не знаю, зачем… И вот дело даже не в этом, совсем не в этом – если Вы вдруг думаете что-то вроде «это его подкосило», – да нет, не подкосило, я не то чтобы какой-то подкошенный, не то чтобы вообще что-то изменилось для меня, потому что мы давно не общались, у нас с ней были отвратительные отношения. Она изводила меня с детства своей руганью, своими капризами, обидами на пустом месте, вечными скандалами с дедом, матерью, бабушкой Ревеккой – все всегда были неправы, глупы, нечистоплотны, всё делали не так, недостаточно любили её, недостаточно слушались. Вечные истерики, тотальный контроль, классическая домашняя тирания – адище! Я подростком психовал, конечно, даже уходил из дома. Потом перерос – но всё равно. Не понимал, как мать продолжает с ней жить, зачем, почему. Я раньше часто думал, что не люблю её – бабушку Сару, в смысле. Вот прямо не люблю – и боялся, стыдился этих мыслей. Потому что как же так – не любить родных?.. Ведь это, вроде как, неправильно, так нельзя! А теперь, когда её нет, я понимаю… Понимаю странные вещи. Вам неинтересно, да?

– Я слушаю, – сказала Алиса.

– Я понимаю, что… Она, на самом деле, столько всего сформировала во мне. Именно бабушка Сара, именно своими вздорными скандалами, своим вечным ворчанием, своей невыносимостью, своим эгоизмом. Я смотрел на неё и думал: вот я буду каким угодно, но не таким! У меня будет всё наоборот. Не буду таким глупым, таким ограниченным, таким одиноким. Таким несчастным. Не буду вечно корчить из себя жертву, не буду морально насиловать других. И в итоге – всё, что я в себе не люблю, но что никуда не денешь, выращено бабушкой Сарой! Как сад из терний. Мать и бабушка Ревекка – всё светлое, солнечное. А бабушка Сара – тени и тернии. Всё нездоровое во мне, весь мой м******м – оттуда. И творчество, получается, тоже больше оттуда, от бабушки Сары – хоть она и всегда отрицала его. Ерундой, говорила, занимаешься – лучше бы на завод или в контору какую шёл работать, как все честные люди. Читаешь всё своего Достоевского – да разве нормальный человек напишет, как студент старушку убил?! Если бы я ей сказал: «Бабушка Сара, я, кажется, из-за тебя стал писателем и вот это вот всё терплю», – не знаю, что она бы со мной сделала, честное слово!.. И погано, что всё так сложилось, что общение с ней вообще сошло на нет. Мы говорили друг другу, бывало, страшные вещи, когда ругались. Мне за многое стыдно – но она доводила меня. С годами я стал просто избегать контакта, поменьше сталкиваться – любить на расстоянии проще, как известно. Так – звонил иногда по праздникам. Потом вообще уехал в Гранд-Вавилон. Зная её, я понимаю, что и нельзя было иначе, – ну не мог я, просто не мог сделать так, чтобы мы с ней нормально взаимодействовали. Но – чёрт побери, после этого остатки смысла растаяли, просто смылись, как окурок водой из водостока в дождь, понимаете? Вот эти старые ржавые водостоки – здесь, в центре… Смысла не стало – остался голый процесс. Процесс – не знаю, во имя чего. И после всего этого во мне какой-то странный голод проснулся – наверное, похожий на Ваш. Как вспомню эти комья о крышку гроба, этот звук – хочется только больше и больше. Больше гулять по городу, больше секса, больше вкусной еды, больше вина и нектара. Больше писать – больше взять в себя, больше отправить в тексты. Пока я весь не иссякну. Потому что потом – я знаю – ничего не останется, кроме этих долбаных комьев! И моего – вот этого – тела, которое будет под ними разлагаться. Я теперь не верю, что что-то останется. Хотя, в принципе, глупо не верить – я же вот сижу и говорю с Вами, и пью среди тех, кто подтверждает, что очень даже что-то есть после этих комьев, и этим городом правит сущность, которая является главным тому подтверждением, – но…

– Вы любили её, Горацио. Вы любили её, и делали всё, что могли. Вам не нужно себя винить.

Он смотрел на неё сквозь клубы зеленоватого дыма. Слёзы блестели на его впалых щеках.

– Я знаю. Знаю. Какой-то частью себя, – он издал странный звук – на грани смешка и стона; отвернулся, выравнивая дыхание. – А другой – не знаю. Не по-мужски так сомневаться, да? И плакать по пьяни тоже. Мой друг Артур сказал бы: по-пидорски.

– Чушь.

– Пожалуй.

Они помолчали. Горацио сжимал бокал, глядя, как сатир под чей-то хохот пытается сплясать с пьяной ведьмочкой в красном платье то ли польку, то ли кадриль. Его копыта глухо стучали по доскам пола, размазывая растёкшуюся от мяса кровь; стоны из дальней комнаты временно поутихли. На Алису вдруг навалилась усталость; хотелось уйти.

– Знаете, я всё чаще думаю – что было бы, если бы я поступил иначе? – сказал Горацио, изучая её лицо. – Если бы выбрал Ваш путь. Если бы не упрямился и заключил сделку с мэром, как он мне предлагал. Я бы стал таким же, как Вы? Или всё было бы как-то по-другому?

– Вы бы никогда этого не сделали. Нет смысла рассуждать о несбыточном.

– Да почему же? Смотря в обмен на что! – он странно улыбнулся. – Если бы он несколько лет назад предложил мне продать душу в обмен на Ди – я бы, может, и продал. Мной тогда слишком владели страсти. Может, он просто предложил не в тот момент?

– Не думаю, что дело в моменте. Вы слишком цельная личность. В Вас слишком много силы и гордости, чтобы пойти на такое.

– А в Вас – разве нет?

– Во мне много гордыни, а не гордости. Мне всегда так говорили. «Ты думаешь, что умнее всех, ты ни с кем не считаешься», – устало сказала Алиса, пытаясь перекричать грохот копыт сатира. Ведьмочка заливисто хохотала и тёрлась задом о его мохнатые бёдра. – Я сделала то, что сделала. Но это не Ваш вариант.

– А я иногда даже завидую, – вдруг признался он. – Конечно, и чувствую отвращение, и боюсь, и злюсь – иногда я очень злюсь на Вас, честно говоря, за то, что Вы с собой сделали, – сам не знаю, почему… Но и завидую – тоже. Если разобраться, это ли не мечта? Ничего не чувствовать, не страдать, спокойно спать по ночам, быть абсолютно свободным! Не проигрывать. Не бояться смерти.

Горацио снова странно улыбнулся; на его щеках мерцали подсохшие дорожки от слёз. Алиса вздрогнула. «…Когда дедка с бабкой умрут – и их квартира, возможно, тоже мне достанется. Я даже жду этого, если честно. Скорее бы! Они так смешно плачут, когда я им звоню, ты бы слышала! Позвоню раз в полгода – и они оба в слёзы, наперебой. Пиздец умора!.. Ну вот умрут они, умрёт мать – и что, страшно? Да похуй!»

Как по-разному, оказывается, можно говорить о смерти. Горацио точно не стал бы шутить о тех комьях земли в каждой второй фразе – а Даниэль весело повторяет: «У меня так мать умерла!»

– Вы бы так не смогли, – выдавила она. – Для Вас это бы значило совсем другое.

– Что же?

– Не знаю. Конец. Сломленность.

– А Вы разве сломлены? – он покачал головой. – Не уверен. Как можно согнуть стальной стержень – если его отпинать со всей дури или расплавить? Вот Вас, мне кажется, отпинали – и хорошенько. Но не расплавили.

– А я – стальной стержень? – в тон ему спросила Алиса, улыбаясь. До чего же Вы любите во мне копаться, Горацио. К хорошему это не приведёт. – Не уверена. Раньше была уверена, теперь – нет.

– Новая пассия? – вдруг напрямую спросил он.

Алиса замерла, прислушиваясь к гаму, хохоту и похотливой возне.

– Возможно.

– Рассказывайте.

– Вряд ли Вы хотите это знать.

– Рассказывайте! – упрямо повторил он, наливая следующий бокал нектара. – Мы же оба знаем, что Вы в итоге расскажете, раз пришли. Так к чему затягивать?

Она перевела дыхание, поразмыслила – и начала говорить.