Записки подменыша

Глава третья. Горацио. Эпизод девятый

– То есть теперь я для тебя… просто друг? – отважившись, уточнила она. Смакуя индейку, Даниэль улыбнулся с тем же пугающим спокойствием. Проклятье, да существует ли вообще вопрос, способный поставить его в ступор, смутить – или хотя бы заставить всерьёз задуматься?

Сейчас он ответит чем-нибудь абстрактно-возвышенным – так, чтобы было не к чему прицепиться. Чем-то вроде «ты для меня человек».

– Ты для меня – человек! – серьёзно и проникновенно заявил Даниэль, взмахнув вилкой, как дирижёр – смычком. – Это главное.

…что и требовалось доказать. Если бы ты знал, как ошибаешься.

Алиса грустно улыбнулась.

– Знаешь, вспомнила один мемный стишок – как раз на днях мне попался, уже не впервые. «Я Вас люблю – но я предвижу, что Вас когда-нибудь обижу. А Вы – обидите в ответ, и наш роман сойдёт на нет. И всё закончится печально… Да ну Вас нахер изначально!»

Даниэль хихикнул, вытирая салфеткой жирные от индейки пальцы.

– Понима-аю, принима-аю всю я правду о себе! – весело и ритмично – будто стихотворной строчкой – воскликнул он. – Но иногда мне похуй! Ну, типа – да, я повёл себя не особо тактично, я не пришёл тебя поддержать, я, как ты выражаешься, легко «ставлю на человеке крест» после вот таких ситуаций, я боюсь ответственности… Всё верно! Но мне похуй! – он холодно, со злым блеском в глазах улыбнулся в ответ на её печальный взгляд. – Я выбираю жить так – человек выбирает! И ты делай так же. Не надо под меня подстраиваться, не надо переживать о том, что я думаю. Ну, стал я реже писать, ну, говорю, что ты для меня опасна – и плевать! Забей на чужое ебучее мнение! Будь панком!

И он засмеялся, довольный шуткой, – видимо, представив, как забавно Алиса бы выглядела в кожаной куртке и с ирокезом.

– Лучше быть панком, чем подменышем, – пробормотала она.

– Кем? – озадачился Даниэль.

– Не суть. Я хотела сказать, что не могу так. Для меня важно чужое мнение – не всегда, но иногда важно. Особенно если это мнение того, кто мне интересен и вдохновляет меня… Знаешь, так странно, – вдруг вырвалось у неё. – Я думала, мы вообще не будем говорить обо всей этой ситуации – приготовилась всячески обходить эту тему, чтобы тебя не грузить. А ты… сам всё это начал. Опять.

– Потому что – что? Опыт! – Даниэль с деловым видом постучал пальцем по виску – мол, смекаешь? – Я же знаю, что в итоге всё равно разговор на это выйдет. Слишком это волнует тебя – ты бы не смогла сегодня без этого. Так что лучше уж сразу, как говорится, покончить с ключевой повесткой дня!

И что же это такое, чёрт побери – манипуляции или милосердие? Или всё сразу?..

– У меня для тебя небольшой подарок, – сказала она, доставая из комода свёрток с перчатками. Даниэль удивлённо вскинул брови. – С Рождеством.

– Ну-ка, ну-ка… Офиге-е-еть! – простонал он, поглаживая чёрную замшу. Натянул перчатки, расправил пальцы; Алиса смотрела, заворожённая. Руки лорда на охоте. В такие бы хлыст. – Леди Райт, Вы сумасшедшая, Вы в курсе?! Сколько Вы отдали за это великолепие?

– Неважно.

– Сколько?

– Да правда неважно. Это же подарок, я…

– Сколько, я спрашиваю? – нахмурившись, сурово напирал он. – Моя мать тоже говорила «неважно», а потом – сама знаешь, что!.. Сколько?

Сдавшись, Алиса назвала сумму. Даниэль сердито вздохнул – но всё ещё поглаживал бархатистую замшу.

– Это же пиздец как дорого! Зачем?!

– Просто так. Хотелось тебя порадовать. И мне показалось, тебе пойдут.

Он осуждающе цокнул языком.

– Так мне всё идёт! И что ты теперь, весь Гранд-Вавилон мне купишь?!

Его голос вильнул обольстительным кокетством. Алиса спрятала улыбку – и потянулась за штопором, чтобы наконец-то открыть Бордо.

Три тысячи в конверте – Грушеньке, цыплёночку, лишь бы она пришла ночью. Дурацкие мысли. Но правда – сколько она была бы готова отдать Даниэлю, если бы её ничего не ограничивало? Сколько – не только денег?..

– И митенки мне поудобнее – проще пользоваться телефоном, – продолжал рассуждать он. – Лучше бы ты мне митенки купила за пару евро, чем так тратиться!

Проще писать на ходу всяким эстонкам и любительницам выставок. Разумеется.

– У тебя же пальцы мёрзнут, – мирно отметила Алиса, разливая по бокалам терпко-ароматное вино. Последние остатки напряжения в комнате растаяли, ива и мирт спокойно поблёскивали на подоконнике; её переполняло сияющее блаженство – как раньше, как бо́льшую часть времени рядом с Даниэлем. Её златовласая Венера вернулась на свой пьедестал – по крайней мере, пока. – Зима сейчас холодная.

– Время смерти, – странно улыбнувшись, сказал он – и, как обычно, за несколько секунд осушил полбокала. Всё же сколько в нём жадности – к напиткам и еде, общению, людям, играм и впечатлениям. Неразборчивой жадности – больше, больше, больше в сторону количества, не углубляясь в нюансы качества. Он не умеет размеренно, созерцательно наслаждаться вином, книгой, фильмом или картиной; всё это так быстро надоедает ему – и даже секс, наверное, может надоесть посреди процесса. Иногда в постели у него такое лицо, что кажется – он мог бы, не отрываясь от машинальных действий, смотреть YouTube или листать ленту в соцсети. Или перебирать анкеты в Badoo или Tinder’е. Алиса вздрогнула, прогоняя эти мысли. – А что такое реинкарнация?

– Разве ты не знаешь? – удивилась она.

– Знаю. Просто хотел проверить, правильно ли понимаю термин, – Даниэль загадочно улыбнулся, стягивая перчатку. – Уточнить у моей sugar mommy с учёной степенью!..

Зачем это тебе, откуда это впечатление? Либо из игры, либо из диалогов с очередной девушкой. Наверняка.

Глядя на его улыбку, Алиса с горечью поняла, что второй вариант вероятнее.

И всё же – так смущающе, так абсурдно-приятно, когда он называет её sugar mommy. Почти возбуждает.

– Переселение душ, – сказала она, катая по языку сложное, неторопливо-вкрадчивое послевкусие Бордо. Ей отчаянно хотелось сесть рядом с Даниэлем, коснуться его, обнять, вдохнув его запах, – о бо́льшем она не думала, робея в каком-то глупом трепете; но она продолжала церемонно сидеть напротив, положив ногу на ногу, будто на деловых переговорах. – Идея о том, что смерти, по сути, нет, что она – лишь переход в новое состояние. И, когда человек умирает, он тут же рождается заново – в другом человеке или животном. То, какое тебе достанется воплощение – получше или понеказистее, – напрямую связано с тем, как ты вёл себя в прошлых жизнях. Ну, грубо говоря, был хорошим мальчиком – родишься вельможей или правителем, был плохим – крысой или тараканом.

– И это же восточная хуйня, правильно? – задумчиво хмурясь, спросил Даниэль.

– Да. В основном индийская, в индуизме… Но зачем тебе? Разве ты веришь в жизнь после смерти? Я думала, ты атеист.

«…Смерть неизбежна, умрут все. Я никогда не понимал, зачем из этого каждый раз делать трагедию. Ну вот умрут они, умрёт мать – и что? Страшно? Да похуй! В моей жизни ничего не изменится».

С таким холодным, циничным, бесстрашным отношением к смерти – без того боязливого уважения, которое всегда к ней проявляют, – можно быть только атеистом, ведь так? Можно не бояться и не страдать, только если точно знаешь: дальше – пустота. Небытие. Разлагающаяся куча молекул. Когда тело умирает, тебя выключают; нажимают на кнопку питания на стальной груди робота. Больше не придётся думать, чувствовать, говорить, очаровывать женщин, слушать музыку и метаться в психозах. Тебя просто стирают, вычёркивают, как неудавшуюся строку.

– Я – атеист? Не знаю, – задумчиво произнёс Даниэль, сдирая кожуру с мандарина. Он то рвал её пальцами, то счищал крошечным складным ножиком, с которым никогда не расставался. Без преувеличения, никогда: ножик был у него в кармане и на работе, и в бадушно-тиндерных похождениях, и даже когда он просто шёл в гости к Алисе. Говоря с ней, он то и дело играл с ножиком – подбрасывал, со страшноватой ловкостью вертел между пальцев; на ночь – выкладывал его из кармана вместе с ключами, телефоном и банковской картой – и мирно сопел, засыпая в паре шагов от поблёскивающего лезвия. Ангел смерти. – Почему ты так решила?

– Ну… То, как ты воспринимаешь смерть… Когда говоришь о смерти близких и так далее. Извини, что я это упоминаю.

– Похуй. Продолжай.

– Мне кажется, говорить и думать об этом так можно, только если не веришь ни во что подобное. В любые формы загробной жизни, в бессмертие души. Только если не придаёшь этому никакого смысла. Это позволяет… не бояться. И не скорбеть. Если думаешь, что дальше – пустота.

Лицо Горацио, рассказывающего, как комья промёрзлой земли с грохотом падали на гроб бабушки Сары, на мгновение вспыхнуло перед ней – и тут же погасло.

– Да нет, не совсем пустота, – серьёзно возразил Даниэль, отрывая дольку от мандарина. – По-моему, суть вот в чём: когда человек умирает, от него ничего не остаётся – память стирается, мозг отключается. Но окончательного исчезновения не происходит. Он тут же рождается снова – но в другом человеке, кем-то другим. То есть я умру – и тут же просто перейду в другого человека, в новорождённого! Но это буду уже не я.

– Как это? Ты уж определись: или «ничего не остаётся», или то, о чём ты говоришь. Это ведь и есть реинкарнация.

– Да нет же! – с жаром воскликнул он, доел первый мандарин – и по-жонглёрски подбросил второй. Снова поймал – и снова подбросил; многострадальный мандарин с весёлым шлепком падал ему на ладонь. – Реинкарнация – это когда сама сущность, душа, вот эта вот хуйня, переходит в таракана или журавлика. А я не верю в эту сущность, её нет! Всё, что связано со мной, в момент моей смерти стирается – это правда. Но я не исчезаю. Я рождаюсь заново – но это уже не я!

– Всё равно не понимаю, – Алиса покачала головой. – Логическое противоречие.

– Да блин! Ну, вот смотри. Есть у нас мандарин, так? – (Даниэль положил мандарин на скатерть). – Вот живёт он себе, живёт, а потом раз – и сдох! – (Он свирепо щёлкнул по рыжей кожуре ногтем; Алиса вздохнула, изображая сострадание. Ей уже хотелось смеяться). – И в этот же самый момент, где-то на другом конце мира, рождается другой мандарин! – (Даниэль вытащил собрата покойного мандарина из вазочки и тоже водрузил его на стол). – Физически он другой – но по сути тот же самый. Вот этот – физически мёртвый мандарин – рождается в нём!

– Но почему это не абсолютно новый мандарин? Ведь у него нет воспоминаний первого мандарина, его индивидуальных черт…

– Нет, в том и суть! Всё – заново! – всплеснув руками, с жаром вскрикнул Даниэль. – Это как программа. Её стёрли и заполняют заново – но сама программа остаётся той же. Или как файл. В файле можно написать один текст – а потом стереть его и написать абсолютно другой. А файл при этом остаётся прежним.

– Тогда получается, что есть ограниченное число людей-файлов. Или мандаринов. И они тасуются между собой, как колода карт.

– Да-да-да, по-моему, так и есть! – он возбуждённо закивал – а потом просунул палец в центр несчастного мандарина и захихикал. – В одной игре, которую я проходил, такое было.

– Так и думала, что это из игры… Бедные мандарины, – вздохнула Алиса. – То на них философию объясняют, то протыкают пальцем.

– Ебут! Так и скажите, леди Райт: я ебу Ваши мандарины! – хохоча, выдавил Даниэль. – Вы же считаете, что я ебу всё, что движется? Вот теперь и то, что не движется, тоже!

– Эх. Знаю я одну книгу, где была неприличная сцена с персиком, – невозмутимо отметила она.

Он рассмеялся ещё заливистее – раскраснелся, вытирая слёзы с уголков глаз.

– Книги и сделали из Вас такую извращенку, да?!

– Я не извращенка. А твоя концепция со стёртыми файлами – довольно интересная форма агностицизма.

– Агно – кого, блин?! Ладно, ладно, шучу, знаю я это слово!.. Фу-ух! – (Даниэль выпрямился, отдышался, сделал большой глоток вина. Алиса прокашлялась, тоже пытаясь успокоиться. Всё же до чего с ним хорошо смеяться – безмятежно, весело, искристо, даже над самыми глупыми шутками. Даже в самый грустный момент. Серьёзные возвышенные разговоры ей нравились много с кем – но, пожалуй, ни с кем так не нравилось просто смеяться). – А у тебя лицо красивое, да? – вдруг выдал он, серьёзно нахмурившись, – и впился взглядом в её черты, будто впервые увидел. Алису обдало жаром; она растерянно улыбнулась. Какая милая, изящная провокация – невозможно не растаять.

А Вы все комплименты делаете в вопросительной форме, господин «пограник»? Или с кем-то не возникает сомнений, что лицо красивое?..

– Эм, ну… Не знаю, если тебе так кажется…

– Не, реально, такое красивое лицо! – всё так же серьёзно – и удивлённо – заключил Даниэль. Склонил голову набок, словно анализируя решение сложной задачки. – Я еба-ал!..

В его расширенных зрачках мерцали дрожащие блики. Алиса отвернулась, дрейфуя на волнах эйфорично-счастливого головокружения вперемешку со смехом.

– Изящный комплимент, засчитано. Главное – не банальный. Другой нёс бы всякую чушь – глаза-звёзды, губы-розы, кожа-мрамор, вот это вот всё, – а ты просто и искренне: лицо у тебя красивое, я ебал!

Даниэль опять расхохотался; весело хрюкнул от смеха, забрасывая в рот очередной мандарин.

– Зато искренне, леди Райт, главное – искренность! Я панк, мне похуй! Нет, то есть я, конечно, уже не панк – но в каких-то планах, вот это вот всё, ну ты поняла… – он вздохнул – и опять тяжело задумался, прерывая собственное щебетание. – Это слишком важный опыт, он меня сформировал. Ну, типа – пока кто-то учился и нормально взаимодействовал с людьми, мне приходилось бить ёбла, чтобы как-то доказать своё право на выживание… Право ходить по тем улицам, где я хочу, одеваться, как я хочу, слушать музыку, которую я хочу. Тогда мне это казалось нормальным – но это же пиздец, если вдуматься!.. Жизнь в насилии. Панки строят из себя субкультуру, но на самом деле, по сути-то – это ведь просто бандиты! Со своим кодексом правил, своей униформой. Например, та моя куртка с нашивками – это униформа, она вся в опознавательных знаках, её не наденешь просто так. И вот это… – (Закатав рукав, он коснулся татуировки A.C.A.B. у себя на руке – сосредоточенно, будто впервые о ней задумавшись. Алиса снова видела в нём ростки того же тёмного возбуждения, что в музее, – и снова напряглась. Что это – алкоголь? Или она сама так на него действует? Будит его внутренний хаос, как он – её?). – Намеренное противопоставление себя полиции, нормам общества – что это, как не бандитизм? Можно сколько угодно прикрывать это красивыми словами – но, блять!.. – он прерывисто вздохнул, поднимая глаза. – И то, что ты сказала про моё отношение к смерти, то, что слышала про семью… Знаю, со мной странно говорить на такие темы, у меня странные взгляды на всё это. Но они обусловлены моим опытом. Очень специфическим.

– Я понимаю, – тихо сказала она, думая ещё и о Мадлен.

Кем может стать человек, взгляды которого на социум сформированы боями между панками и гопниками, а взгляды на любовь – отношениями с шизофреничкой-манипулятором? А взгляды на семью – такой семейной ситуацией, как у него?..

Наверное, только холодным неуязвимым левиафаном. Левиафаном, который мечтает превратиться в машину.

На несколько секунд повисло молчание – странное, непривычное. Алиса видела, как за окном в свете фонаря серебристыми хлопьями летит снег, слышала тиканье часов и неровное дыхание Даниэля. Он смотрел куда-то мимо неё – в пространство, не моргая; его глаза блестели, будто за секунду до слёз, уже пару раз его дёрнуло судорогами – то руку, то туловище целиком. Он некрасиво скалился, подавляя рывки; Алиса с трудом сдерживалась, заставляя себя его не трогать – не обнимать, не гладить по руке. Сейчас это было бы во вред. Сейчас её толком нет, она – лишь оттеняющий фон, безмолвное зеркало, нимфа Эхо.

Сейчас он плавает в своём прошлом, захлёбываясь в крови.

– Знаешь… Мы с тобой довольно близко общаемся, ты хороший человек, и есть кое-что… В общем, я думаю, пора тебе узнать обо мне кое-что ещё, – медленно – очень спокойно – сказал Даниэль. Она сцепила пальцы в замок, сражаясь с глупым страхом. Невозможно предсказать хаос. Сейчас она может узнать что угодно – как когда-то узнала о ребёнке Луиджи, об ориентации Поля. Узнать – и потом нести крест этого знания. – Помнишь, я говорил, что мой второй номер зарегистрирован на некоего Роланда А.?

– Помню, – начиная догадываться, выдохнула она.

Неужели; неужели настолько?..

– И помнишь, пошутил: а существует ли Роланд А.?

– Помню.

Он помолчал, улыбаясь – одними губами; глаза оставались ледяными, блестели бесовской пляской змеино-зелёного, волчье-карего, ангельски-голубого – и мелко-мелко, как сердце зайца, которому перегрызают горло, подрагивали зрачки. Алиса блуждала в этих глазах, корчась от странной боли. Пока он выдерживал театральную паузу, ей хотелось застонать, попросить, чтобы он прекратил.

Умолять, чтобы никогда не останавливался.

Даниэль приложил руку к груди, чуть склонил голову, улыбнулся шире, сверкнув хищно-белыми зубами.

– Роланд Альтман. К Вашим услугам.

Он произнёс это низким поставленным голосом – с бесстрастной, чуть насмешливой расстановкой, вползающим под кожу нервным морским рокотом. Так рабу приказывают: на колени! – ибо человек выбирает, а раб повинуется.

Порой человек выбирает стереть себя. Обновление файла. Протокол «Ликвидация» активирован.

Алиса сглотнула слюну, не в силах оторваться от его глаз, – и не знала, сколько тянется новое молчание.

Так вот что произошло в день музея. Вот с кем она запоздало встретилась. Роланд А.

– Даже так, – хрипло сказала она, не зная, как выразить шквал внутри.

– Да, – кивнув, жёстко обронил он.

– Это… Ох, я… – она провела рукой по лицу, ловя расплывающиеся мысли. Сердце гулко билось во всём теле сразу. – А давно?

– Когда был с Мари. Она помогла мне создать Даниэля.

– И это… официально? В документах?

– Конечно. Роланда Альтмана больше не существует. Он только здесь, – с той же пугающей улыбкой Даниэль коснулся пальцем лба. – Я тогда удалил все страницы в соцсетях на год – кажется, упоминал. Чтобы все, кто должен был забыть, забыли. Наверное, кто-то до сих пор думает, что я умер. Так было нужно.

Апогей. Исступлённые стоны скрипки на пике симфонии; высота, на которой трудно дышать. Алиса покачала головой. Ей не хотелось говорить банальности вроде «это очень смелый поступок – сменить имя», или «это большая ответственность», или «это страшно». Не хотелось даже думать о том, насколько такой полный разрыв с собственной сущностью, такая первобытно-бескомпромиссная ненависть к собственному прошлому кричат о его болезни. Не хотелось предполагать, от каких именно событий он бежал – что сломало его в такой степени; что сделал Роланд (что сделали с Роландом?..), чтобы дошло до этой казни с отречением.

Хотелось только молчать – смотреть на него, жадно запоминая каждую черту, впитывая его тяжёлые мысли.

– Я надеюсь, теперь ты лучше понимаешь меня, – после долгой, вязкой, как мёд, паузы произнёс Даниэль. – Почему я так всё воспринимаю, почему так отношусь к семье, к своему прошлому. Почему так легко отпускаю людей, почему не привязываюсь. Почему постоянно внедряю в себя что-то новое. Потому что это был не я. Я действительно сделал это – стёр себя, переформатировал себя, начал заново. Это не пустые слова. Мари помогла мне это сделать.

А как сама Мари его называла – Роландом или Даниэлем? Как перестроилась?.. У Алисы почему-то слегка кружилась голова.

– Это удивительно, – пробормотала она. – Страшно – и удивительно. Ты шутишь про игру в Иисуса – но сам, получается, уже сделал чуть ли не больше, чем Иисус. Воскрес новым человеком. – (Не бездушной тварью, как я). – Я впервые такое встречаю. Вот только…

– Только – что?

– С тем, как я отношусь к Даниэлю Д., я более-менее разобралась. А вот с Роландом А., видимо, ещё только предстоит познакомиться.

Даниэль улыбнулся – по-доброму, почти нежно.

– Ты мне нравишься! Мне с тобой хорошо, – он залпом допил вино – и с решительным стуком поставил бокал на стол. – Всё, это был третий, больше не буду! С Рождеством Христовым, чёрт побери!.. Достань из моего рюкзака ноут, пожалуйста. Ты же хочешь посмотреть, как я играю?