Записки подменыша

Глава четвертая. Роланд. Эпизод первый

Глава IV

Роланд

МЫ НИКОГДА НЕ БУДЕМ ВМЕСТЕ

«Мы никогда не будем вместе», –

Прошепчет ветер за окном.

Усталый ветер, мокрый ветер.

Стою, к стеклу прижавшись лбом.

«Мы никогда не будем вместе».

Категорично и смешно.

Десяткам клятв на белом свете

Смешить меня предрешено.

На белом свете – в чёрном свете –

В ночной угрюмой черноте.

Мы никогда не будем вместе;

Раздельно – будем?.. Знают те

Дворцы, сияющие смертью,

Мосты, скользящие к воде –

Рука скользит к бокалу с ядом,

Вихрится беспокойный сон.

Тебе не надо, мне не надо,

Не будем вместе – заживём

Другую жизнь; ты ненавидишь

Мои страдания, ты быть

Больным не хочешь вдохновеньем –

Вот только боль нельзя забыть.

Стираются печаль и радость

(Висок целует револьвер) –

А боль – осталась, боль осталась,

Как тот крошащийся эркер

На старом доме. Прочь столетья –

Мы в вечном городе пустом.

Мы никогда не будем вместе

Стоять в ночи перед окном.

«…Ощущая родство наших кож,

Ты к воде меня тащишь за тёплую шкирку.

Перед тем, как ты пальцы свои разожмёшь,

Разреши мне надеть бескозырку».

(Михаил Елизаров. Бескозырка)

– …Мне кажется, главное в двадцать первом веке – умение аналитически мыслить. У большинства людей эта функция просто не работает. Вот я смотрю на своих бывших одноклассников, например – и что? Кто-то отучился в университете кое-как, понимая, что это «не его» – и в итоге несколько лет насмарку, нелюбимая работа, неэффективная жизнь. Кто-то из девушек замуж рано выскочил, завёл детей – и всё, участь домохозяйки, от скуки и бессмысленности хоть вешайся! Кто-то протусил всю молодость, а теперь по друзьям побирается или у родителей на шее сидит. К своей жизни надо относиться ответственно – а понятие ответственности сейчас, увы, многим незнакомо. Как и понятие разумного планирования. Всё делается абы как – а потом расхлёбываются последствия. Я же считаю, что главное – ставить цели и достигать их…

Алиса кивала с серьёзным глубокомысленным видом, изо всех сил стараясь не зевнуть. Сидящий перед ней инженер-строитель – молодой, довольно симпатичный, с флегматично й медлительной речью, орлиным носом и прелестными чёрными кудряшками, – заунывно и тихо вещал подобные банальности уже почти час, и это становилось всё более невыносимым. Она то подыгрывала ему, отвечая такими же банальностями, то возражала, легко ставя его в ступор, – но всё больше чувствовала, что от скуки уже сводит скулы и хочется перевернуть стол. В переписке инженер был поизящнее – мягко иронизировал, изобретательно и не пошло выводил её на двусмысленные темы, говорил, что женское желание «переменчиво и мимолётно, как цветение сакуры», восхищался тем, что за спокойно-интеллектуальным образом Алисы скрывается любовь к психологическим извращениям. Они общались уже несколько недель и давно собирались встретиться – но каждый раз что-то мешало то ей, то ему; а в последнее время Алиса и вовсе забыла о нём – как забыла почти обо всех, с головой нырнув в Даниэля. Но один-два раза в неделю она всё же продолжала вытаскивать себя на свидания с кем-то другим – почти силой, со спартанской дисциплинированностью, стиснув зубы и твердя себе, что Даниэль делает то же самое, – а значит, должна и она. Это вакцина, просто вакцина от химической зависимости. Если она будет сидеть дома и преданно ждать, пока он гуляет где-то, очаровывая очередную девушку, боль и гнев сведут её с ума. А так они в равных условиях – свободные, ничем друг другу не обязанные. У неё по-прежнему должна быть жизнь, никак не связанная с ним; линия обороны, не позволяющая зациклиться.

Вот только вакцина, кажется, перестала действовать, а все крепости на линии обороны разбомбили, сровняв с землёй.

– Согласна, мыслить аналитически – это очень важно. Обидно совершать ошибки из-за того, что поддаёшься эмоциям в ущерб разуму. – (Она степенно кивнула, отрезая кусочек от булочки с корицей. Они сидели в пекарне неподалёку от дома Алисы, было малолюдно; инженер внимательно наблюдал за ней, потирая покрытый лёгкой щетиной подбородок. Как и Теон, он был из тех ультраосознанных, кто не ест сладкое, почти не ест мучное и не пьёт кофе, – поэтому аскетично взял себе стакан воды). – И много трудиться тоже важно. Ты, насколько я поняла, большой трудоголик – весь в работе.

Сейчас он скажет что-нибудь пустое и пафосное. Что-нибудь про «вклад в будущее».

– Да, я сейчас задействован сразу в нескольких крупных проектах. Но перенапряжение сегодня – это вклад в завтра, – заученно пробубнил инженер. Пряча улыбку, Алиса доела булочку и допила кофе. – Это большая ответственность – когда ты отвечаешь за рабочих, когда целыми днями с ними на стройке. Когда начальство всё с тебя спрашивает, всё на сто раз надо перепроверять… Знаешь, мне сначала было даже непривычно: мне двадцать два – а под моим началом сорокалетние двухметровые мужики трудятся, я им должен зарплату выдавать, жалобы их обрабатывать! – он хмыкнул, наконец-то выдавив слабое подобие улыбки. – Потом ничего, привык.

Так же размеренно и беспросветно-уныло они обсудили трудовую субординацию (инженер поведал пару предсказуемых историй о своих отношениях с подчинёнными рабочими – и о том, как во имя работы и студенческого активизма пропускал занятия в университете, а преподаватели относились к этому с пониманием и всё равно ставили ему хорошие баллы), безвкусность типового строительства (Алиса повосторгалась архитектурой Гранд-Вавилона – привычно, как восторгалась на почти каждой подобной встрече), уют тихих пригородов в сравнении с мегаполисом (инженер жил в одном из таких пригородов Гранд-Вавилона с родителями – всё ещё копил на собственное жильё)… Всё это было правильно, очень нормально, очень благообразно – но Алиса почти ёрзала от нетерпения, дожидаясь, когда стрелки настенных часов, украшенных рождественским венком, добегут до девяти. Девять вечера – условная граница на сегодня; каждая встреча должна продлиться минимум полтора-два часа – чтобы это было естественно и чтобы человек не обиделся, не почувствовал, что он неинтересен.

Как отметила девица с рожками в притоне Софи – «жертва должна напитаться страхом».

– Ох, уже девять! Пойдём? Мне, пожалуй, пора, – с мягкой улыбкой сказала она ровно в девять – ликуя, как школьник, дождавшийся вожделенного конца уроков. – Извини, всё это очень интересно – но дела, много работы на завтра…

– Да-да, конечно, – очарованно кивнул инженер – и засуетился, подавая ей куртку. – Буду ждать более подробного рассказа про Италию – ты мне обещала. Восхитительная страна, всегда мечтал там побывать!

– Обязательно.

– Провожу тебя до дома?

– Нет-нет, не беспокойся, я тут недалеко живу.

– Но мне же в ту же сторону, к метро. Давай провожу?

– Ох, да я ещё хотела одна прогуляться. И кое-куда зайти, – с натянутой улыбкой солгала она. Инженер галантно придержал перед ней дверь пекарни – и вздохнул, сдаваясь.

– Хорошо, как скажешь… Надеюсь, мы скоро увидимся, Алиса. Ты потрясающая девушка! Нечасто встретишь такое сочетание ума, красоты, образованности, корректности в общении. Честно говоря, я впечатлён.

Ночь снаружи толкнула Алису холодом; что-то внутри стянуло смесью тоски и непонятного раздражения – как всегда, когда ей всё это говорили.

Почему большинство людей так легко впечатлить? Почему одни и те же регламентированные, набившие оскомину схемы всегда работают?

Точнее – почти всегда. И только когда они не работают, может возникнуть хоть что-то интересное. Что-то живое – не похожее на обмен данными между двумя программами.

Или между двумя мандаринами в цикле реинкарнации. Алиса прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

– Благодарю! Очень приятно слышать.

– Пиши.

– Конечно.

Странно и грустно глядя ей в лицо, инженер её обнял. На миг она задумалась, попытается ли он поцеловать её в щёку, – но решила, что он не из тех, кто делает это на первой встрече. Он, действительно, не попытался – но подержал её в объятиях чуть дольше, чем полагается при этикетно-дежурном прощании. Она слышала, как перевозбуждённо колотится его сердце – грохочет, будто колёса поезда в метро.

Бедняга. Алиса уже знала, что не напишет ему – просто не сможет, не захочет себя заставлять. В нём нет зерна истории, нет надлома. Если он сам объявится, она ответит – из вежливости, прохладно; и рано или поздно он поймёт, что больше нет смысла писать. Скорее рано, чем поздно: он неглуп. Может быть, он даже немного попереживает – но вскоре забудет о ней. Мысленно она подула на смуглый лоб инженера, сдувая память о себе, сдувая ростки бесполезной страсти. Холодный лунный ветер – и пустота. Словно ничего и не было.

Вибрация уведомления. Распрощавшись с инженером, она достала телефон – с какой-то тяжёлой тревогой, уже примерно зная, что́ увидит.

«Я иду в клуб», – коротко сообщил Даниэль.

Вдох – выдох. Чёрное, такое необъятно-чёрное небо над головой – чёрное, как его зрачки, дрожащие и расширенные в минуты, когда он чем-то взволнован. Или возбуждён.

Сегодня вечер пятницы. Клуб – это ожидаемо, очень ожидаемо. Почему же тогда так гадко обрывается что-то внутри – будто комок нервов выдирают с кровью и мясом, а потом швыряют вниз, вслед гулко ухающему сердцу?..

«Хорошо», – не менее коротко написала Алиса – и убрала телефон, не дожидаясь ответа.

Глупо так реагировать; глупо и истерично. Он имеет на это право. Он может делать всё, что ему заблагорассудится.

И, чёрт побери, как же это невыносимо.

Любая сюрреалистично-бредовая ревнивая фантазия может оказаться правдой – потому что, разумеется, он из тех, кто цепляет девушек в клубах, он даже не отрицает, что делал это. Он из тех, кто может целоваться с человеком, которого знает пару минут; может заняться сексом в кабинке туалета; может спонтанно, от скуки, поучаствовать в оргии. Потому что ему всё равно. Границ в его мире не существует – а ещё не существует запретов, страхов, комплексов, ответственности. Ничего, что останавливает большинство смертных.

Единственное, что может остановить Даниэля, – Человек. Та Великая Любовь, которую он постоянно ищет; кто-нибудь вроде Мари или Мадлен. Кто-то, на ком можно фанатично зациклиться, кому можно «отдать себя», ради кого можно переформатировать программу.

Не она.

Дыша морозным влажным ветром, Алиса пошла по проспекту; мимо плыли кружевные барельефы фасадов и огни. Даниэля сегодня будут заливать другие огни. Интересно, какой он там – в злачных местах вроде «Гоморры», среди пьяных и обдолбанных студентов и подростков, в рёве тяжёлой музыки, в неоновом свете, на грязном полу? Какой он, когда скачет и дёргается в распалённой ритмом толпе; когда зажимает в углу какую-нибудь малолетку с безвкусно-ярким макияжем, целуя её взасос? Когда чьи-то нетрезвые разборки переходят в драку? Не в пальто и дорогих перчатках, не в музее или ресторане – а в но́чи, когда он спускает с цепи Роланда Альтмана?..

Лучше не знать. Ей будет немыслимо больно, если она узнает. И всё же – до чего манящая боль. Горацио прав: ей слишком хочется упиться этим сюжетом – хоть и очевидно, что он не ведёт ни к чему хорошему.

И очевидно, что она – далеко не Мари, даже не Симона. Рядом с ней Даниэлю хочется не стабильности и покоя, а больше, больше трэша и хаоса. Больше бунтовать против той власти, которую он в ней чует, против всего, что он отрицает в ней. Она не связывает Роланду руки, а подзуживает его.

Сначала это удивляло Алису – ведь внешне (в глазах Даниэля – точно) она – воплощение порядка и благополучия: со всеми своими переводами, романами, архивами, с дорогим вином, с комфортной размеренной жизнью молодой одинокой женщины. Так почему же рядом с ней его так штормит?

После Рождества Даниэль не ушёл – и провёл с ней все праздничные выходные: в какие-то дни отлучался домой только на пару часов, в какие-то – совсем не отлучался. Они спали в обнимку, заказывали пиццу, слушали панк-рок и страшные истории с YouTube-канала, который нравился Даниэлю (Алиса нервно улыбалась, когда в историях появлялись вампиры, ведьмы или демоны), вместе наблюдали за ходом его компьютерной игры (персонаж-метис бегал по лесам Америки, охотясь – и Алиса больше переживала за безжалостно убитых в кадре енотов и оленей, чем за принявших ту же участь англичан), изредка совершали короткие вылазки, чтобы пополнить припасы в ближайшем супермаркете, – и говорили, говорили, говорили. Алиса, с одной стороны, понимала, что скатывается именно в ту стагнацию, которой боялась, – в пучину Нормальных Отношений с пиццей, играми и сериалами, в душащий однообразный уют. С другой стороны – её переполняло крышесносное, продирающее насквозь блаженство. Один небезынтересный парень, с которым она когда-то переписывалась, увлекался йогой и медитациями – и описывал медитации так: «Как будто ты оргазмируешь каждой клеточкой тела – непрерывный оргазм, который длится пять, шесть часов. Абсолютное блаженство, абсолютное сияние! В какой-то период я перебарщивал – делал это каждый день, просто не мог остановиться».

Алиса теперь тоже не могла остановиться. Даниэль был искрящимся золотым нектаром в бутылке Горацио, и испарениями марихуаны над бульбулятором на кухне Ноэля, и тяжёлыми коньячными грёзами Луиджи – всем сразу. Отдаваясь этому потоку, она уже не осознавала себя. Ситуация выходила из-под контроля – но ей хотелось вдохнуть больше, как можно больше.

А Даниэль – самое страшное – не отказывал.

Ему ни к чему отказывать – он всегда берёт то, что дают: от минета в туалете клуба до похода в музей европейской живописи. Всегда действует «по ситуации». На Рождество ситуация вдруг сложилась так, что в фокусе внимания вновь оказалась Алиса, – только и всего. Она старательно повторяла и доказывала себе это, чтобы не потерять голову; но повторения и доказывания не особенно помогали.

Когда выходные закончились и Алиса – а потом и Даниэль – вернулись к работе, расклад не слишком изменился. Убедившись, что он никогда – без преувеличения, никогда – не отказывает ей в ответ на приглашение прийти, Алиса плюнула на здравый смысл, гордость, личное пространство и прочие возвышенные абстракции – и просто стала звать его каждый день.

И он стал приходить каждый день.

Всё это случилось как-то очень естественно, само собой. Она толком не заметила, как привыкла подстраивать под него свой график, заканчивая все дела к девяти-десяти – когда он приходил; покупать больше еды (ведь с его зверским аппетитом иначе никак) и готовить для него ужины; утром – вставать на полчаса раньше него, чтобы успеть умыться, разбудить его, сделать ему кофе и завтрак, а потом – проводить на работу (даже когда ей самой никуда не нужно с утра); делать ему массаж перед сном; бросать в стиральную машину его вещи и развешивать их так, чтобы они успели высохнуть за ночь, – ведь уже утром ему на работу в тех же джинсах; делиться с ним мазью от прыщей и кремом от шелушения кожи (ведь он так расстраивается из-за любых ситуативных изъянов в своей внешности); переживать, если он не пишет больше пары часов, – ведь он пишет ей постоянно, обо всём, разве нет?.. Часами выслушивать его рассказы о прошлом и планы на будущее; обнимать и гладить его, когда во сне он мечется в судорогах; купить ему пару лишних тарелок, новые носки взамен продырявленных, запасное полотенце – он же не слишком-то следит за бытом; купить бальзам для полоскания рта – у него кровоточат дёсны; спорить с ним о политических новостях, анархизме и коммунизме, даже если ей самой это ни капли не интересно.

Этот огненный вихрь так затянул Алису, что она опомнилась, лишь когда всё опять прервалось.

Через пару недель после Рождества Даниэль снова охладел: стал приходить через день, а то и раз в два дня, реже писал, оправдываясь усталостью и делами. В усталость можно было поверить – бо́льшую часть времени он выглядел мрачным и подавленным, – а дела – о, Алиса отлично понимала, что это за «дела», видя, как он непрерывно висит онлайн во всех мессенджерах, в Badoo и Tinder’е, как невнимательно отвечает ей, строча кому-нибудь сообщения. Она понимала, что́ происходит, и бессилие мыши-полёвки перед неотвратимостью лисьих зубов убивало её.

В конце концов, Даниэль – по их новым меркам – почти совсем пропал: его вынесло куда-то гребнем новой стихийной волны. Его настроение скакало в ритме привычной кардиограммы – от меланхоличной апатии к агрессивной перевозбуждённости. «Вот бы набить кому-нибудь ебало!», «Хочу убивать!» – то и дело весело и кровожадно повторял он, включая панк-рок на телефоне на максимум. В его рассказах всё чаще мелькали новые персонажи. Он познакомился с местным панком – нелюдимым, пухлым, как медведь, бородатым парнем, который казался бы очень милым, если бы не экипировка из чёрной кожи, пирсинга и многочисленных тату, – и уже через день этот панк водил его по крышам Гранд-Вавилона. «Челу двадцать пять – а он вообще не работает, прикинь?! Живёт тем, что собирает старые вещи с помоек, переделывает их и продаёт. Люди, оказывается, столько всего нужного и классного выбрасывают! Но это всё равно жесть – жить так. Детский максимализм. «Я не хочу работать на дядю» – и из-за этого, по факту, в двадцать пять сидеть на шее у родителей!.. А ещё он недавно скинул мне видос, где он, кхм, ссыт на полицейскую машину. Типа A.C.A.B., тоже бунт против общества, вся хуйня. Я ему уж не стал прямо говорить, каким пиздецом всё это считаю. Мне нужны тут связи. Но, блин, иногда трудно сдерживаться – какой же всё это инфантилизм! Одно слово – панки!» – взволнованно стрекотал Даниэль – видимо, находя всё это очень забавным.

Впрочем, панк-медведь, судя по всему, был относительно безобиден. Слушая рассуждения Даниэля и видя, что тот в какой-то мере «прогнулся под систему» – то есть имеет официальную работу (ещё и – о ужас! – в офисе) и одевается, как «ёбаный обывала» (то есть в обычную одежду), – панк, с одной стороны, осуждал его за отход от «принципов», с другой – печально вздыхал и спрашивал: «А ты же это, видать, часто ходишь по всяким культурным местам, да? Может, и меня с собой возьмёшь?.. А то мне не с кем». Даниэль всерьёз вознамерился отвести панка в музей европейской живописи или в театр. Ему явно льстил статус посла доброй воли между двумя мирами – маргинальным и интеллигентно-цивилизованным.

Ещё он завёл дружбу с какими-то загадочными «земляками» – двумя семнадцатилетними парнишками, недавно перебравшимися в Гранд-Вавилон. Одного из них звали Лу, и он работал в McDonald’s’е; другого – Бри, и он, похоже, нигде не работал. Оба сидели на лёгких наркотиках и проводили свободное время в приятном забытье. Даниэль, по-прежнему не прикасающийся ни к каким дурманящим веществам и не пьющий больше трёх бокалов вина или баночки пива за вечер, почему-то безудержно над этим смеялся – и клялся, что «Бри точно сторчится, вот отвечаю! Лу ещё может как-то вылезти, он парень с головой, а Бри – напрочь поехавший, его сейчас на мефедрон подсадят, и всё, тут со всеми так!»