Записки подменыша

Глава вторая. Теон. Эпизод третий

Тёмный коридор, первая дверь налево, замок с цифровым кодом; внутри находилась стандартная для центра Гранд-Вавилона квартира, поделённая на несколько крошечных студий – уголков на съём. В конце коридора угрюмо ворчала стиральная машина; пол, выложенный чёрно-белой плиткой, напоминал грязную шахматную доску; из-за каких-то дверей доносилась музыка, из-за каких-то – юные голоса. Даниэль резким и лёгким движением толкнул одну из дверей – и тут же набросился на пакет.

– О, еда!.. Спасибо тебе, это прям круто!

Распотрошив «гуманитарку», он обнаружил готовый обед, который Алиса купила в кафе по пути – и жадно, даже не разогревая, открыл пластиковый контейнер. Алиса разулась, осматриваясь.

Студия была тесной – точнее, чудовищно тесной. Трудно представить, как тут может жить один человек, – не то что больше. Высокий потолок девятнадцатого века позволил хозяевам сделать уголок двухуровневым: спальное место в закутке наверху, всё остальное – внизу; из тёмной преисподней в чуть более светлый рай вела деревянная приставная лесенка. Узкий-преузкий коридорчик с затоптанным полом – стены почти вжимаются в плечи; груда обуви на полу, груда одежды на настенной вешалке – от кожаной куртки с шипами и панковскими нашивками (надо признать, довольно устрашающей) до того самого элегантного длинного пальто. Неудивительно: всё это здесь просто некуда больше вешать и ставить. Дальше – скромный кухонный уголок с проржавевшей раковиной и варочной панелью не первой чистоты. По столу в беспорядке расставлен негустой запас посуды – кружки в следах чая, миска с завитками лапши быстрого приготовления. На полу, на стенах, на клеёнке на столе – какие-то пятна. Под лесенкой гудит холодильник, дальше выстроились узкий, как гроб, тёмно-синий диван, комод, который, по-видимому, заменяет шкаф и вообще все места для хранения вещей, колченогая красная табуретка. Повсюду – захламлённые настенные полочки (пластиковые, как в душе), крючки с вещами; на одном из крючков полотенце, на другом – тот самый стильный пиджак. Стены заклеены плотно, будто в комнате подростка: флаг Великобритании (почему-то; Алиса невольно вспомнила флаг Америки в новом жилище Ноэля), какие-то коллажи и рисунки (на одном из рисунков – Даниэль: красивая срисовка с одной из его удачных фотографий в анфас, с эротично расстёгнутым воротом рубашки; в углу – цитата из песни: «Первая встречная, люби меня вечно»; весьма символично), оленёнок, вырезанный из чёрного бархатного картона. (Почему, откуда оленёнок?.. Даниэль ассоциировался у Алисы с каким угодно животным – но точно не с кротким оленем. Олень – это Поль). На полочках и широком подоконнике – галстуки, флакончики парфюма, телефоны с расколотым стеклом (почему-то – несколько), скомканные пакеты, чистящие средства, какие-то бумажки и тюбики; всё в стандартном мужском беспорядке. Наверху, под потолком – матрас с разворошённой постелью, ещё одна куча хлама (поменьше) и заклеенный скотчем старенький ноутбук.

Но главное – запах.

В комнате пахло Даниэлем. Даже не его парфюмом, не дымом (хотя на подоконнике Алиса заметила зажигалку и пустую банку из-под энергетика, явно играющую роль пепельницы, – ей почему-то казалось, что курит Даниэль очень редко, от случая к случаю), не мужским гелем для душа или по́том – а чем-то странным, неуловимым; тем самым остро-горьковатым и в то же время сладко-вкрадчивым, колким, шипровым ароматом, который исходил от его кожи, одежды и волос прошлой ночью. Аромат опасности, аромат игры. Алиса вздрогнула, увидев приклеенную к узкой перекладинке над подоконником (очевидно, перекладинка предназначалась для сушки вещей) фотографию девушки.

Фотографию, продырявленную в нескольких местах.

Девушка стоит на руках, улыбаясь; фото сделано крупным планом, с пола. Пышные каштановые волосы почти касаются паркета, бордовая маечка обтягивает красивую грудь. Но черты лица акробатки уже нельзя рассмотреть – их исказила одна из дырок.

Алиса ничего не сказала – но, наверное, слишком красноречиво уставилась на фотографию. Даниэль на секунду отвлёкся от поглощения риса с курицей в соусе карри и сладострастного голодного урчания.

– А, это бывшая моя, Симона! Помнишь, я рассказывал? – (Он хмыкнул, по-мужицки вытирая рот тыльной стороной ладони). – Я тут недавно купил страйкбольный пистолет, учусь стрелять. Так вот – он хоть и маленький совсем и для начинающих, а в мишени попадает неплохо!

– То есть ты учишься стрелять, используя в качестве мишени фото бывшей? – уточнила Алиса, сама удивляясь невозмутимости своего тона. Даниэль вскинул брови и улыбнулся с ангельской невинностью; казалось, что сама его розовато-бледная кожа, обтянувшая точёные скулы, нежно-совершенные линии щёк и лба, источает свет. Пёстрые глаза блестели тем же лихорадочным блеском, что и вчера, – и были так же убийственно обаятельны; заглянув в них, просто невозможно не смутиться и не улыбнуться в ответ. Гипнотическая власть.

Этот парень знает, что делает, – восхищённо подумала Алиса, глядя, как карее пятнышко наползает на серо-зелёное – плавучий остров на волны. Определённо знает.

– Ну да. А что такого? Что мне это фото?! У меня нет такого, знаешь, ну… Фетишизма? – (Даниэль звонко хихикнул – и снова вернулся к еде). – В смысле, я не привязываюсь к вещам. Ну, дарят мне их и дарят, оставляют и оставляют – похуй! Никогда не понимал, зачем их копить и беречь.

– Ну, иногда люди наделяют вещи смыслом, – сказала Алиса, осторожно садясь на диван рядом с ним. – Этот смысл субъективен, конечно. Как и любого смысла, объективно его не существует. Но всё-таки… Когда что-то остаётся на память от человека и символизирует связь с ним, например. Общение с ним, его образ.

Даниэль пренебрежительно – почти раздражённо – дёрнул плечом. И тут же накинулся на остатки курицы – всё так же жадно, словно опасаясь, что сейчас её отберут.

– Да ну нахуй! Не понимаю этого. Никогда не понимал. Вещи есть вещи. Они взаимозаменяемы. Вот я видел у тебя мягкую игрушку-сову, например, – и, прости, но больше всего я не вижу смысла в мягких игрушках. Ладно ребёнку, но взрослому – какая от них польза?! Просто пылесборники!

– Ну, эта сова – своего рода мой талисман, она со мной лет с пятнадцати. Дело ведь не всегда в практической пользе. Дело в эмоциональном смысле, – повторила Алиса, уже чувствуя себя неуклюжей дурочкой. Зачем она объясняет ему всё это? Он никогда не поймёт. Это просто за гранью его вселенной.

Даниэль ещё раз пожал плечами и прохладно повторил:

– Не понимаю.

– Но ты же вот придаёшь значение одежде, – осторожно отметила она, глядя на чёрную лямку его майки, сползшую с нежного округлого плеча. Уничтожив рис и курицу, Даниэль снова зашуршал пакетом – продолжил изучать «гуманитарку». – Вкладываешь в неё какой-то смысл, самовыражаешься через неё… Хочешь трость с клинком купить.

– И да, и нет! – беспечно заявил Даниэль, одним хищным движением разрывая упаковку печенья. – Может, и хочу, но по большому счёту мне похуй. Вещи – это просто вещи. Одежда для меня – это способ себя улучшить. Модернизация себя, понимаешь? Вот от этого я точно никогда не откажусь, у меня страсть себя модернизировать!

– Понятно, – сказала Алиса, с трудом сдерживая ироничную усмешку. Значит, «модернизация себя» для него имеет вот такие по-детски буквальные, прямолинейные формы? Не рост в своём деле, не развитие ума, личностных качеств, таланта, духовности – а новое пальто, новое колечко в брови или ухе, новое тату? Как у персонажа в игре: стать круче, прицепив новую часть к броне.

Как у робота или конструктора.

– И модернизация никогда не заканчивается! – наставительно и серьёзно продолжал Даниэль, хрустя печеньем. Как же жадно он ест, – чуть растерянно подумала Алиса. В этом чересчур здоровом аппетите даже есть что-то нездоровое; полпачки исчезло меньше, чем за минуту. – Сегодня я могу быть таким, завтра – совсем другим. Сегодня с естественным цветом волос, а завтра – с розовым ирокезом. Сегодня – в пальто, завтра – в панковской куртке с нашивками, послезавтра – в военной форме. Это нормально. Это меняется легко, вот так! – (Он щёлкнул пальцами, с весёлым вызовом глядя Алисе в лицо). – И поэтому ничего не значит. Зачем вкладывать смысл туда, где он не нужен? Я вот это набил себе, например, – (он кивнул на жирные кресты на тыльной стороне ладоней), – но уже отказался от этих убеждений. Я пью, курю. Но пусть будут – похуй! Набил это, – (он коснулся загадочных цифр 1312 над бровью), – и тоже уже считаю, что всё это ненужная инфантильная хрень. Но тоже – пусть будет!

– Извини, что спрашиваю, но что это всё-таки значит?

Даниэль хихикнул.

– Ко мне как-то раз в клубе один тип докопался насчёт этого. Пин-код от карты, говорит, что ли? Я говорю: именно! Набил, чтобы не забыть! – (Он звонко засмеялся, вытягивая руку. Любишь же ты проводить по себе экскурсии, – подумала Алиса. Во всех смыслах – и по красивому телу, и по чему-то не столь красивому). – Вот эти буквы тоже не знаешь, что значат? A.C.A.B.? – (Она покачала головой, чувствуя себя невинной девочкой-ромашкой. Эта мысль забавляла. Наверное, ему нравится таких просвещать – быть для них, неопытных и чистых, наставником с тёмной стороны жизни). – All cops are bastards[1]. Панковская хуйня. Уж простите за моё не совсем изысканное английское произношение!

– Ах, вон что. Протест против полиции? Как главного воплощения общества «ёбаных обывал»?

– Совершенно верно, леди Райт! – кивнул он – со смешной степенностью, будто они говорили о погоде или политике.

– Но причём тут цифры?

– Какая это буква по счёту в алфавите? – спросил Даниэль, ткнув пальцем в А, выведенную вычурным готическим шрифтом с завитушками. Для тебя это явно ещё и привычная экскурсия, – подумалось Алисе. Коронный номер. Все эти феерические жесты, гримасы, шуточки поставлены и отрепетированы очень давно, отработаны до автоматизма. Ты делаешь всё это совершенно машинально, не думая – как обыденную работу.

В ней шевельнулось что-то новое – неприятное. Насколько этот пресыщенный мальчик не придаёт ей значения? Насколько быстро она сольётся в его памяти с девочками, которые ночевали с ним в ближайшие дни, в этом изъеденном метелями декабре?..

– Первая, – ответила она – и улыбнулась, догадавшись. – Поняла: 1312 – A.C.A.B. Шифр с номерами букв.

– Умничка! – промурлыкал Даниэль.

Хочу.

Она села поудобнее, подавляя вспышку неуместного возбуждения. Умничка. Как прохладно и покровительственно он это говорит.

– Но зачем такое дублирование? И на руке, и на лице – по сути, одно и то же?

– А не знаю! – он пожал плечами. – Просто так захотелось. Похуй!

– Значит, вещи – просто вещи, а люди – просто люди? – тихо спросила она – и с каким-то злым удовольствием увидела, как тает его улыбка. – И все заменяемы?

– Абсолютно все, – спокойным низким голосом подтвердил Даниэль.

– Но ведь, когда человек оставляет тебе свою фотографию, он в каком-то смысле оставляет… Ну, часть себя. – (Алиса снова покосилась на милое продырявленное лицо Симоны. Почему-то ей было чуть неуютно сидеть перед ней). – Напоминание о себе, всё такое. И разве не странно обращаться с этим настолько… Неуважительно? Если не хочешь выместить злость, конечно.

Сейчас он презрительно поморщится, – подумала она.

Даниэль презрительно поморщился.

– Да никакая это, блять, не часть себя – просто кусок бумаги! Самое главное о человеке – здесь. – (Он постучал пальцем по лбу). – Я потому и говорю постоянно, что люблю всех своих бывших. Люблю и уважаю. Симона – избалованный ребёнок, и она жестоко со мной поступила, но я её всё равно люблю. Она несчастный человек.

Он говорил это хмурясь, холодно, с цедящим раздражённым высокомерием – совсем не так, как обычно говорят о любви. Спрашивать – не спрашивать?.. Алиса задумалась.

– А почему вы расстались? Ну, то есть, что именно стало поводом? Если не секрет.

Даниэль странно улыбнулся, метким броском отправляя скомканную пачку из-под печенья в мусорный пакет, притулившийся в углу.

– «Мне нравится смотреть, как ты страдаешь». Как ты считаешь, такие слова – достаточное основание, чтобы расстаться с человеком?

Алиса замерла; на секунду у неё глупо сбилось дыхание. Даниэль не выносит, терпеть не может открытой агрессии в свою сторону – исчезает, утекает сквозь пальцы, как только ему «вредят». Он не собственник, он хочет не владеть, а принадлежать – но только тому, кого сочтёт безопасной территорией. А тут – такой откровенный, по-детски простодушный с****м с отливом истерики. Ещё раз привет героиням Достоевского. Хотя, может быть, он сам любит таких женщин, вот и находит их снова и снова?

С другой стороны – понятно, как Симона могла дойти до такого состояния, когда ей хотелось это сказать. Хотелось – лишь бы уколоть его в ответ, лишь бы хоть как-то выместить…

Что? Как это можно назвать? Ненависть к его жестокой пресыщенной красоте? Обиду на эту зеркальную холодность, которой по-настоящему неинтересно ничего, кроме самой себя?

– Очень больная, злая фраза. Мой бывший мне подобное говорил – «Я люблю делать тебе больно». – (Снова этот человек. Она давно не вспоминала Луиджи так часто, как вчера и сегодня; к чему бы это?). – Но, по-моему, если это были только слова – может, и не стоит придавать им такое значение. Я имею в виду, в гневе или обиде люди могут нести жуткую чушь, а потом сами жалеют…

– О нет, это было продуманное высказывание, в здравом уме и трезвой памяти! – сурово перебил Даниэль. Алиса заметила, что он ни разу не взглянул на фотографию. – Она отвечала за свои слова. И она это делала. Это проявлялось в поведении. Этот человек мне вредил, поэтому я удалил человека!

Жёсткие, злые рубленые фразы – короткие, с простой структурой; странная гримаса искажает изящные черты. Железный машинный скрежет из-под учащённого пульса.

Вчера он точно так же говорил о Мадлен. Со смесью ненависти, сарказма и картинного сострадания.

– Удалил, – повторила Алиса.

– Да.

– Когда она это сказала?

– Сразу после моего психоза. После припадка. Ей нравилось меня доводить. – (Даниэль помолчал – и улыбнулся той же жутковатой улыбкой, увидев её лицо). – Классно, да?.. «Мне нравится смотреть, как ты страдаешь». Подобная хуйня уже и раньше происходила – но именно после тех слов я окончательно понял, что человек должен быть ликвидирован.

Удалить, ликвидировать. Топор опускается на плаху. Методичность непреклонного судии.

– Понятно, – выдавила Алиса, стараясь это не представлять. Как выглядят его припадки? Это случилось здесь или у неё дома? Где она стояла, во что он был одет?.. Зачем это тебе? – Мне… жаль, правда. Это действительно перебор – на что бы она ни злилась. Я имею в виду – говорить вот так о состояниях, когда человек не контролирует себя, о болезненных состояниях… Но, если серьёзно, мне кажется, она вряд ли полноценно понимала, что́ говорит. Это, конечно, не оправдывает настолько безответственное отношение к своим словам – особенно в такой момент, рядом с тобой, зная о твоих проблемах. Но…

– Знаю, – перебил Даниэль. Было видно, что он чуть успокоился: красивый лоб разгладился, дыхание стало ровнее. – Потому я уже и не виню её. Она просто ребёнок, несчастный ребёнок. – (Его глаза блеснули как-то иначе; в голосе зазвенела скорбь). – Я отпустил. Я легко отпускаю людей, не привязываюсь к ним до фанатизма, как большинство. Симону я любил, но не был привязан.

– И вы расстались сразу после той фразы?

– Ну, не совсем – прошло ещё несколько дней, кажется. Но я к этому подводил, – небрежно ответил он, выуживая из пакета брусок сыра и хватая со стола устрашающего вида мясницкий нож. – Помню, мы пошли в ресторан, я говорил с ней там – что пришёл к выводу, что нам нужно прекратить или ограничить общение, но пока ещё не принял окончательное решение, не знаю, нужно ли это, предложил подумать. А она просто перебивает меня и говорит: «Я уже подумала, всё и так ясно!» – (Лезвие ножа с размаху опустилось на сыр, как гильотина на чью-то шею. Даниэль отпилил толстый кусок и отправил его в рот). – Я говорю: ты молодец, умничка, что подумала, но мне-то подумать тоже дай, хорошо? – (То же ласковое, но холодное «умничка»; та же ласковая, но пренебрежительно-усталая улыбка). – Я же тоже как-никак человек, я тоже участвовал в этих отношениях! Но она всё своё: не о чем тут думать, всё и так ясно… Короче говоря, я волновался, всё прошло крайне хуёво. Когда мы вышли, она мне заявила: «Эта встреча была кринжем!»

– Ох, – вырвалось у Алисы. Жестокий маленький лисёнок в бордовой футболке. Жестокий – и очень юный, судя по этому модному подростковому словечку.

И совсем не её типажа. Ни по внешности, ни по манере общения – с этим по-детски легкомысленным хамством. Если Даниэлю нравятся такие, как Симона, зачем он вообще предложил ей встретиться – ведь разница огромна, как пропасть? Или он просто помешан на разнообразии, как и все манипуляторы – коллекционеры бабочек?..

– Ага! – (Кровожадно отрубив от бруска второй кусок сыра, Даниэль снова сел на диван рядом с ней). – Как тебе такое, а? Я в полном охуевозе пытался расспрашивать, понять, что она имеет в виду. «Ты меня оскорбила этим, Симона, – говорю. – Зачем ты меня оскорбляешь? Что ты хочешь сказать? «Кринж» – значит, тебе было стыдно за эту встречу, стыдно за меня. Почему? Я общался с тобой открыто и уважительно, всегда был честен с тобой и любил тебя – чем я заслужил такое отношение?» Но она в ответ только токсично негативила. – (Он вздохнул, с меланхоличной томностью поправив волосы). – Ну, и всё – на следующий день улетела в чёрный список. Я несколько раз давал человеку шанс, человек им не воспользовался.

Алиса покачала головой, вспоминая бесчисленные «найс» и «супер» Ноэля – бессмысленные и ледяные, как река Стикс. Странно представить, как Даниэль с этой серьёзной, машинно-роботской солидностью, под которой прячет боль, пытался добиться каких-то объяснений от легкомысленной вертушки Симоны.

– Прости, не хочу её обидеть, но… По-моему, с людьми, которые способны сказать «кринж» в такой момент, и так всё понятно. Вряд ли нужно на них тратить столько эмоций и сил.

– Так-то да, конечно. Я это понимаю – и тогда понимал. Но, к сожалению, был влюблён! – (Баритон Даниэля вновь стал низким, упругим, как мячик, сурово-представительным; он улыбался, но не без горечи). – Вот поэтому я и не люблю привязываться. Ни к людям, ни к вещам.

– Потому что это затуманивает разум?

– Пиздец как! А думать надо головой… Хочешь, покажу тебе ствол, на котором учусь стрелять?

Не дожидаясь согласия, Даниэль полез в верхний ящик комода – и выудил оттуда крошечный, чуть больше ладони в длину, пистолет. Алиса улыбнулась – с таким энтузиазмом ребёнок показывает свои игрушки зашедшему в гости однокласснику.

– Какой маленький.

– Да, вот все так говорят: маленький, маленький! А на самом деле для обучения – самое то. – (Прищурившись, Даниэль прицелился в чёрного оленёнка на стене. Алиса снова ощутила глупую смесь страха и возбуждения). – Он, конечно, часто мажет, дуло у него большое. Но для новичков очень даже подходит. И дешёвый. Хочешь подержать?

Он протянул пистолет Алисе. Она взвесила его холодную тугую тяжесть в руке.

– Тяжёлый.

– Ага. Я потом хочу себе Вальтер – у него калибр другой, и…

Слушая его весёлую и непонятную болтовню о калибрах, отдаче, пульках и пружинах, Алиса кивнула на подоконник. Из-за груды хлама там торчало что-то чёрное – подозрительно похожее на рукоятку другого пистолета.

– А там что?

– А, это?

Легко скользнув к подоконнику, Даниэль достал изящный револьвер – длинный, агрессивно выгнутый, с глянцевым округлым барабаном. Ловко провернул его между пальцев, поднёс дулом к подбородку, улыбаясь; Алиса замерла. Она знала, что револьвер ненастоящий; но, чёрт побери, как он вертит и держит его. Эстетический экстаз. Эротическая ретро-фантазия о мафиози начала прошлого века.

– Нравится? – очаровательно улыбаясь, Даниэль нажал на курок – и в паре сантиметров от его лица заплясал язычок пламени.

– Зажигалка, – выдавила Алиса, пытаясь понять, почему это зрелище так волнует её. Волнует до сладкой дрожи.

– Ага. – (Даниэль снова щёлкнул курком, и огонёк погас). – Купил за пару евро на том рынке с антиквариатом, про который тебе рассказывал. Стильная хуйня, да? Неудобная, но для фотосессий самое то… Залезешь со мной наверх, полежим? Я, правда, вонючий жутко – в душ надо бы, но так лень. Заранее извиняюсь!

Взобравшись вслед за Даниэлем по грустно поскрипывающей лестнице (было забавно представлять, как она падает и ломает шею; Тильда бы, наверное, тихо злорадствовала и твердила, что кое-кто посерьёзнее мэра её заслуженно покарал), Алиса устроилась у него за спиной – на скомканной простыни в старых не отстиранных пятнах. Потолок здесь нависал так низко, что она едва могла сесть, не ударившись макушкой; не очень-то удобно, – подумалось ей. Терпимо для сна, а вот для секса неудобно совсем. С девушками, которых приводит, он внизу или здесь?..

– Как же кости ломит, просто пизде-ец… – простонал Даниэль, гибко, как кошка, растекаясь по матрасу. – Погладь мне спину, пожалуйста? У тебя очень нежные руки.

– Спасибо. Ты вчера говорил, – сказала Алиса, стараясь ровно дышать. Провести по плечам, лопаткам – еле касаясь, кончиками пальцев, не проникая под майку; очертить контуры шеи, крошечные нежные мочки ушей, зарыться в упоительно-пушистые волосы – сначала поглаживая, потом почёсывая… Даниэль зажмурился, прогнулся в спине, блаженно мурча. В душном облаке его тепла и шипрового запаха было всё сложнее связно думать.

Он снял с паузы ролик YouTube, который, видимо, смотрел до её прихода (хотя скорее – просто слушал фоном, играя или переписываясь с кем-нибудь; ему явно сложно что-то долго и вдумчиво смотреть или читать – ему постоянно нужна нервно-адреналиновая интерактивность); что-то историческое – об оружии Второй мировой. Кажется. Алиса не слушала, размеренно вкушая свой пир – шелковистость его кожи и волос, гибкие мышцы спины, которые так приятно мять, сжимать и растягивать, будто лепя из глины утончённую вазу, упругие ягодицы (пару раз игриво коснуться – просто коснуться, чтобы не напугать; он с шутливым протестом урчит и сжимается от одного прикосновения там – какая трогательная беззащитность), позвонки под костяшками её пальцев, лопатки под её ладонями, медлительно-ритмичные лесенки, ёлочки и спирали, которые так сладко рисовать прикосновениями на его теле – втирая, вжимая, слегка оцарапывая… Даниэль поворачивался то набок, то на живот, покорно подставлялся её рукам, тихонько постанывая; от каждого стона её скручивало желанием – жадным, как голод анорексика, от которого покалывает пальцы и темнеет в глазах. Голод-блаженство; голод – нездоровый кайф. Она толком не заметила, как стянула с него майку, как осмелилась снова покрывать поцелуями его шею, его тату, облизывать его серёжку, глотая металлический вкус – почти вкус крови.

В мысли снова лезла Песнь Песней Соломона; снова и всегда Песнь Песней – забавно. О возлюбленный мой, мёд и молоко под языком твоим; ты прекрасен и грозен, как выстроенное к битве войско. Сам секс и сама смерть – с этой смешной зажигалкой в форме револьвера; и всё же есть в тебе что-то печально-беспомощное, надломленное, неприкаянное. Даже в том, как ты стонешь этим голосом – прекрасным, словно само искушение; нежное вкрадчивое шипение змия в райском саду или пронзительное пение ангелов?.. – даже в этом есть что-то грустное, ужасно грустное, страдальческое, будто ты не разнеженно блаженствуешь под массажем, а стонешь под пытками. Будто я – палач, истязающий тебя.

Какая ужасная мысль. И какая притягательная.

– Нет, не надо, – пробормотал Даниэль, схватив её за запястье – когда она пошла в более решительную атаку. – Ты очень классно гладишь, но… Не надо.

Чудовище внутри Алисы разочарованно зарычало, пронзённое насквозь, – но она покорно убрала руку. От желания уже мутилось в голове; но ничего, можно и потерпеть.

Отложенный пир – тоже пир.

– Хорошо.

– Ты расстроилась? – (Даниэль повернулся к ней. Его огромные глаза сияли участием). – Не надо, солнце. Ты очень красивая. Просто мне сегодня правда хреново, и надо в душ, и…

– Ничего страшного. Всё хорошо.

Алиса через силу улыбнулась и отодвинулась, тяжело дыша. Ласково коснулась лица Даниэля, наблюдая вспышки тревожного чувства вины в его взгляде – кровавые вспышки заката, вспышки пуль, рвущих в клочья её фотографию.

А знаешь, мне даже нравится. Нравится, что ты отказываешь. Нравится, что ты настолько не голоден, настолько пресыщен; что тебя нужно завоёвывать. Ты мог бы стать и моей далёкой светлой Беатриче, и моей красивой капризной сучечкой – кем угодно. Ты аморфный и поддающийся, как вода. Ты постоянно говоришь, что многие «использовали» тебя, «вредили» тебе; может, хочешь проверить, не рассматриваю ли я тебя сугубо как секс-игрушку?..

– Видео закончилось. Неплохой канал, кстати, – кивнув на ноутбук Даниэля, сказала Алиса. – А ты смотришь в основном по двадцатому веку или что-то более давнее тоже? Что-нибудь об античности или средневековье я бы послушала, мне нравится такой контент.

[1] Все копы – ублюдки (англ.).