Записки подменыша

Глава вторая. Теон. Эпизод второй

***

Неделю назад

…«Как я себя чувствую?.. О, хуёво, леди Райт, крайне хуёво! Как же мне плохо! Умираю, чёр-р-рт побери!»

Алиса грустно улыбнулась, ставя аудиосообщение на паузу. Актёрски-преувеличенные страдания Даниэля, с одной стороны, рвали сердце жалостью, отчаянным материнским желанием обнять, обогреть, вылечить, закормить лекарствами до полного исцеления и сладостями – до состояния, когда сладостей уже не хочется; с другой стороны, вызывали смех – весь этот поток жалоб на головную боль и тошноту, все эти причитания и мученические стоны. Мученические – но, чёрт побери, эротичные; порочно-эротичные, как истыканный стрелами обнажённый святой Себастьян на картинах болонской школы. Она самой себе стыдилась признаться, что это возбуждает её, – наверное, потому что до Даниэля даже в её опыте не было секса с человеком в полубреду и лихорадке.

– Мисс Райт, следующий респондент! – пробормотала застенчивая ассистентка – студентка, проходящая практику. Алиса улыбнулась, мельком взглянув на программу конференции; кто там следующий?..

Очередная конференция “Terra Incognita” была посвящена русской классической литературе – и большинство докладчиков, как водится, вещало либо о сурово-дидактичных мирах Толстого с мудрыми добрыми крестьянами, похотливыми женщинами-самками и дотошными описаниями всего – от диспозиции сражений до бантика на бальном платье семнадцатилетней барышни, – либо о психозно-выморочных мирах Достоевского с двойниками, револьверами, рулеткой, сожжёнными деньгами, бледными чахоточными женщинами, кричащими мужчинами в сюртуках и окровавленным топором среди жёлтых тесных двориков наподобие гранд-вавилонских. Алиса всегда предпочитала Достоевского, и переводить доклады о нём было легче. Сегодня, впрочем, был день интервью, а не докладов: господа литературоведы высказывались по эстетическим вопросам – как связанным, так и не связанным напрямую с темами их работ. Следующей жертвой Алисы должен был стать докладчик с многообещающей темой «Грушенька и Дмитрий Карамазов: «грозное чувство» или продажная любовь?»

Она неохотно отложила телефон и вздохнула. Несмотря на вульгарную вопросительную форму заголовка, тут есть над чем подумать: Грушенька, конечно, поехала за несчастным Митей на каторгу в Сибирь – но разве до этого её, как жадную кошку, не влекли исключительно его деньги? Шампанское, медведи, цыгане, бриллианты, туфли, сласти, шёлковые платки – всё, призванное потешить её чувственно-грубую красоту. Она жадно глотала материальное, не задумываясь о духовном, подменяя театральными истериками истинные, глубокие чувства и эмоции.

Может, Грушенька была психопаткой? Алиса задумалась. Этим, собственно, можно объяснить и её капризную жестокость, и страсть к деньгам, и поверхностный кошачий шарм, и привычку жить за счёт других, и жажду соблазнять и провоцировать их – как в случае праведника Алёши. В сущности, примитивный, плоский эмоциональный мир – но сколько страсти, сколько притяжения он почему-то вызывает.

Грушенька чертовски похожа на Ди. Именно чертовски. Странно, что раньше это не приходило ей в голову.

Они с Даниэлем поспали от силы пару часов и оба чувствовали себя неважно – но ему, конечно, теперь в разы хуже из-за разбушевавшейся болезни. Он писал ей весь день – так горестно и жалобно (хоть и не без самоиронии), что Алиса ещё не предложила – но уже точно знала, что предложит к нему зайти. С лекарствами и продуктами.

Ибо как оставить в беде такое прекрасное беззащитное существо?.. Три тысячи в конверте – «Грушеньке, цыплёночку». Она вздрогнула; что за чушь лезет в голову?

«Ох, мне очень жаль. Крепись», – поспешно написала она, с дежурной улыбкой усаживаясь в своё кресло – между журналисткой, усталой девушкой с волосами цвета чахлого салата и проколотым носом, и респондентом – грузным литературоведом, маленьким и плотно сбитым, как розовый колобок. Белый свет резал глаза; оператор, сквозь зубы матерясь по-польски, настраивал камеру.

Грушенька в юности была влюблена в поляка. Профессор Базиле говорил, что для Достоевского выдать героиню за любого иностранца – особенно поляка – было худшим из наказаний; что поздний Достоевский стал ярым националистом. Но с благополучным богатым поляком Грушенька была бы счастлива явно меньше, чем с неуравновешенным Митей – с его страстями, цыганами и медведями.

Страстями.

Алиса прикусила губу, думая о гладкой, как молочно-золотистый шёлк, горячей коже Даниэля, о гибких хищных линиях его плеч и спины, об упоительно-пушистой густоте его волос, бархатно перетекающей между пальцами, о его умелых, размеренно-чувственных поцелуях на своей груди и шее, о чёрной вязи тату, испещривших его юное тело, будто ордена за победы над психотравмами, о том, как он упруго дёргался в судорогах, как шипел и тихонько постанывал, подаваясь бёдрами ей навстречу, как всё смелее наваливался на неё своей тёплой, ароматно-шипровой тяжестью, как хрипло прошептал: «Выключи свет», – перед тем, как всё началось, – странно, трепетно, словно стеснялся… Утром она встала пораньше, чтобы приготовить завтрак ему и себе – нарезать хлеб, сыр, фрукты, сделать кофе. Растрёпанный Даниэль, чуть припухший от вина и заспанности, зевал, тёр кошачьи пёстрые глаза, почёсывался и бормотал «Спасибо» – и всё это было не так совершенно, не так обольстительно, как вчера, но по-своему ещё более прекрасно. Сколько в нём этой детской беззащитности, сколько силы – и в то же время чего-то грустного, хрупкого. Брошенности? Неприкаянности?..

И всё же завтрак он принял как должное – даже ни разу не поблагодарил, будто и не заметил. Интересно.

– …изучая Достоевского, принято опираться на концепцию Бахтина о полифонии, о многоголосье героев в романе, в то время как я беру за основу психоаналитическую модель… – монотонно гундосил крепыш-литературовед, встряхивая пальцами, похожими на сардельки. Когда он умолкал, Алиса переводила – легко, машинально, почти бездумно: сначала на местный и английский (для журналистки), потом – на английский и итальянский (на камеру). Но образы, скользящие по её телу и памяти, были далеки от Достоевского.

Или, наоборот, очень к нему близки.

Если предложить прийти самой – слишком навязчиво или?.. Нет, скорее всего, Даниэль из тех, кто был бы только рад такому предложению. Он явно жаждет внимания; жаждет, чтобы его добивались, чтобы о нём заботились, чтобы ему что-то предлагали – не наоборот. Жаждет, чтобы его ставили перед фактом. Жаждет принадлежать.

И это возбуждает. Чертовски.

«Может, прийти к тебе вечером, помочь? Я бы могла занести что-нибудь поесть, лекарства», – наугад написала Алиса на следующем перерыве между интервью. Под кожей пульсировала горячая хмельная взбудораженность – будто она всё ещё была пьяна; хотелось взвизгнуть, сорвать светло-бежевый жакет и пуститься в пляс – прямо под осуждающими солидными взглядами собравшихся леди и джентльменов.

«Да, если можешь, пожалуйста!» – со страдающим восклицательным знаком согласился Даниэль. Согласился сразу – спустя пару секунд. Никаких псевдогероических «Нет, что ты, не утруждайся, я справлюсь сам»; никаких дипломатично ёрзающих «Ох, ну только если тебе нетрудно…» Ожидаемо. Он живёт по логике «дают – бери» – и это видно во всём. То ли порочная черта –то ли наивная, даже милая, как у ребёнка.

«Хорошо. Адрес?»

«Севильская улица, дом шестнадцать».

Севилья; инквизиция и Дон-Жуан одновременно. Алиса улыбнулась.

Глухие края. Всё ещё центр Гранд-Вавилона – но уже ближе к его тихим, «спальным» окраинам. Более невзрачные дома, более обледенелые и грязные дороги, никаких баров и казино – лишь супермаркеты да бесприютные круглосуточные магазинчики, мерцающие вывесками в ночи. Понурые старушки, семейные пары, бродячие кошки, шныряющие по пропахшим мочой дворам. Туда редко заходят туристы.

В таких кварталах дешевле снимать жильё. Неудивительно, что Даниэль обитает там: у него явно непросто с деньгами. Переезд в Гранд-Вавилон никому не даётся легко. И деньги – больной для него вопрос.

Прямо как для хохотушки-Грушеньки.

«Хорошо. Я закончу через пару часов, зайду домой поесть и переодеться и приду. А что купить?»

– Что угодно, что захочешь – только принеси хоть что-нибудь, пожалуйста, а то мне такой пиздец, я тут умираю нахуй! Нужна гуманитарная помощь!.. – кашляя, скороговоркой простонал Даниэль в аудиосообщении. Алиса вздохнула. Конечно, вчера он раз десять сказал, что не умеет выбирать, – но всё ещё трудно привыкнуть, что настолько. Мог бы хоть примерно обозначить, чего из еды и лекарств у него нет.

«Окей. Гуманитарная помощь страждущим детям Севильской улицы», – написала она. Даниэль ответил стикером с лисичкой, обернувшейся хвостом, – тем самым, который так отчаянно её умилял.

Что ж, это отличный повод увидеть его квартиру. Необходимая часть исследования.

– Мисс Райт?.. – промямлила ассистентка.

…После работы Алиса отправилась домой, опьянённая всё той же странной радостью. Ей не хотелось думать – хотелось лишь раствориться в странном стихийном «сейчас». А если и думать – то только о нервных, блестящих блеском безумия – то ли притягательным, то ли ужасным – пёстрых глазах Даниэля; глазах Иуды – или Христа?.. Он манипулятор-психопат – значит, лгун, Иуда; но он всё время твердит, что у него комплекс героя, комплекс спасителя, что он «спасал» всех своих женщин от ужасных порочных мужчин, которые «обижали» их. Как же это сходится? Особенно пряную тонкость эти высказывания приобретают, когда соотносишь их с другими подробностями его прошлого – с тем, что кто-то из его бывших спился, кто-то (по его выражению) «сторчался», кто-то «то ли умер, то ли в психушке». Странный выходит героизм, странная спасительность. Но – чем больше Алиса думала об этой странности, тем больше она пьянила её, как молодое вино. Он ведь так уверен в том, что говорит. Это очаровательно.

Привычная душно-потная толпа в метро, привычные кружева фасадов под пасмурным, рано темнеющим зимним небом, привычная бежево-зелёная квартира – милая, словно жилище маленькой феи, слишком мило-слащавая для неё, – всё это вдруг высветилось иначе, стало объёмным и ярким. Всё – только из-за того, что она скоро пойдёт к Даниэлю с продуктами и лекарствами.

Какой весёлый вздор. Давно с ней такого не было.

Покупая жаропонижающее и обезболивающее в облаке резкого аптечного запаха, Алиса на секунду задумалась: если бы Ноэль знал о Даниэле, что бы он сказал? Скорее всего, ему было бы плевать. Хотя – может, это, наоборот, обострило бы его угасающий (или, точнее, хронически угасший – вечно полуживой, подобно эрекции импотента) интерес: ведь добыча ускользает, ведь он почему-то перестаёт быть для неё центром вселенной. Да, она не нужна ему – но как же так? Как это – «перестаёт» – он-то, утончённый венец дьявольского творения?! Кроме того, это бы облегчило его положение: никакой ответственности, всё как он любит. Добыча ускользает; самка теперь не его, а чужая – значит, можно проявляться и поактивнее, ведь за это ничего не будет. У Алисы сводило скулы от этих мыслей. Поморщившись, она отмахнулась от них.

«…Я ни с кем не могу долго общаться – это моя проблема. Но только не обижайся, дело не в тебе. Ты точно отличаешься от других».

Точно отличаешься от других. Она вдохнула холодный ночной воздух, посмотрела в иссиня-чёрное небо над желтоватыми стенами в облезшей лепнине – и улыбнулась.

К чёрту Ноэля и все его «не могу».

Гуманитарная помощь, значит?.. «Я всегда беру то, что дают. Потому что а смысл отказываться? Если мне предлагают – что угодно: еду, подарки, деньги, – беру. А вот в долг никогда не беру. И долги не возвращаю», – говорил Даниэль вчера. Какой спокойно-искренний цинизм; это даже восхищает честностью. Итак, замороженные бифштексы, немного овощей, хлеб, сыр, кисть винограда, упаковка печенья, вода, чай… Наверное, достаточно? Алиса подумала – и бросила в корзину ещё чипсы со вкусом острых крылышек. Он сказал, что слишком любит острое – и это убило его вкусовые рецепторы.

Впрочем, в других смыслах его вкусовые рецепторы вполне живы. По крайней мере, пока так кажется.

Гололёд в окрестностях улицы Даниэля неприятно её удивил – она шла по этому скользкому, вылизанному ветром зеркалу, ругаясь сквозь зубы и то и дело скользя. Правда, потом ей снова становилось весело: это ли не приключение – брести с пакетом к едва знакомому красивому мальчику, неуклюже пытаясь балансировать на льду?.. Окна светились маслянисто-жёлтым, лиловым – или чернели беззубыми провалами в пустоту; дома теряли роскошь лепнины, сохраняя только скромные стены со сдержанными и редкими архитектурными изысками. В основном – жёлтые стены; жёлтые, как в Петербурге Достоевского, как в лихорадочных снах умирающего. Прохожие в этой спальной части центра попадались редко, и немалая их часть плохо держалась на ногах – от алкоголя или каких-то ещё веществ. Лавируя между льдом, сугробами и пьяницами, дыша прохладным влажным воздухом, повинуясь пульсу романтически-бессмысленной музыки в наушниках, Алиса наконец вышла к улице Даниэля. Вездесущий круглосуточный продуктовый, парикмахерская, стоматологический кабинет – и труба какой-то фабрики, дымящая вдали. На верхушке трубы горел красный огонёк – зловеще, как око Саурона в Мордоре. Глаз дьявола.

Половина Севильской улицы была перерыта: промёрзлая земля лежала перед Алисой бесприютно, как вскрытый труп, и из неё торчали трубы. «Проезд запрещён! Проход запрещён!» – сурово гласили таблички. Рядом с магазинчиком стоял рекламный щит; какими-то сложными ассоциативными путями подводя к информации о новом тарифе мобильной сети, на нём чернела надпись: «Как ощущать себя хорошим человеком, если в школе у тебя был «неуд» по поведению?» (Философский вопрос, – оценила Алиса. Действительно, как же?..). Стояла дикая, просто невозможная для центра Гранд-Вавилона тишина – будто на окраине или в крошечном провинциальном городке. Дорогу Алисе, зябко пригибаясь к земле, перебежала беременная серая кошка; от труб в ремонте несло затхлой вонью. Вздохнув, она пошла в обход и прошла по деревянному переходу, проложенному через трупно-трубное вскрытие; под крышей перехода мерцали багровые круглые фонарики, чем-то напоминающие о Китае или Японии.

В темноте она не сразу поняла, как подобраться к дому номер шестнадцать: перекопанная земля плавно переходила в сугробы, мёрзлые обледенелые участки и железные перекрытия – защиту от нежеланных машин. Между ямами и перекрытиями бугрились булыжники и застывшая грязь; шагая по всему этому с тяжёлым пакетом наперевес, Алиса ругалась сквозь зубы – и пыталась не расхохотаться, думая, как нелепо было бы сейчас упасть или подвернуть ногу. Ещё было сложно привыкнуть к отсутствию людей и автомобильного гула (оказалось, центр приучает к этому фоновому шуму прочнее, чем студенческая молодость – к алкоголю); Алиса сверилась с картами – и наконец набрела на нужную парадную.

Дом был жемчужно-серым – светился во тьме инфернально, как кожа обнажённой Грушеньки при свете луны. Продажная пышная красота. Часть фасада пряталась за неопрятной, заляпанной краской и опилками плёнкой, накинутой на строительные леса. Реставрация – вечный процесс в архитектурном разврате Гранд-Вавилона. Алиса вспомнила обросший лесами отель «Бонжур», свой первый приезд в этот город – и улыбнулась, доставая телефон.

«Я на месте… Кажется. Не уверена. Тут леса, плёнка, и всё огорожено».

«О, леса! Отлично!» – почему-то обрадовался Даниэль – и через минуту она услышала приглашающий писк домофона.

Он открыл в одной майке и домашних трико, ёжась от холода, – и приветливо улыбнулся, хотя был бледен, как мертвец.

– Заходите, леди Райт. Ох, как много гуманитарки, жэ-эсть!

Смешно растянув слово «жесть», Даниэль всплеснул руками и забрал у неё пакет. Всё же до чего странное лицо – красивое, как у ангела, беспощадное, как у палача, яркое, как у безумца. Увидев тонкие черты и кошачьи глаза Даниэля, она ощутила смесь желания и нежности. Нежности сегодня было гораздо больше.