Девять бусин ужаса.Девятая столица

ПИНФАН

За всеми этими проблемами, я совершенно забыла, что приближается день образования республики — первое октября и была очень обрадована, когда на очередном собрании, по поводу подведения итогов месяца, узнала, что следующие несколько дней будут выходными. Я предвкушала прогулки по паркам и скверам, неспешные чаепития и задушевные разговоры! Однако Чжан Ли вдруг огорошил меня, предложив совершенно другую программу на предстоящие выходные, и я вынуждена была с ним согласиться. Он предложил поехать сначала в Харбин, а потом в Пинфан. Билеты пришлось доставать с большим трудом. В праздничные дни весь Китай двигается с места и мигрирует внутри страны, навещая родных и родственников. Там, куда отправлялись мы, нас никто не ждал. Мы ехали в Харбин. Кто-то из маминых родственников жил в трех часах от Харбина, в Муданьзяне, но наш маршрут лежал немножко в другую сторону. Нам надо было в Пинфан.

Поездка прошла довольно неплохо. Я даже поспала немножко. Однако утром, выйдя на слишком оживленную привокзальную площадь, я почувствовала, что озябла. Здесь было гораздо холоднее, чем в Пекине. И мне сразу захотелось домой. Однако вспомнив, что дома меня никто не ждет, да и дома у меня теперь нет, я собрала волю в кулак и улыбнулась своему спутнику. Хорошо, что я взяла с собой теплую куртку. Можно было бы сразу двинуться в Пинфан, благо городок находился не очень далеко от Харбина, но Чжан Ли решил по-другому. Взяв такси, Чжан Ли велел водителю ехать в гостиницу. Однако отношения, возникшие, между нами, начали меня тревожить. Мне все больше и больше не нравилось, что Чжан Ли берет бразды правления моей жизнью в свои руки. Я попыталась запротестовать, но Ли убедил меня, что времени предостаточно. Его хватит и для отдыха, и для дела. Не сразу, но, в конце концов, я все — таки согласилась с его доводами. Гостиница находилась рядом с рекой Сунгари, вокруг которой крутилось все, и вся в этом городе. Мне показалось, что Ли довольно хорошо знает этот город, хотя он отрицал это. В городе было много русских. Забавные белокожие люди попадались на каждом шагу. Они скупали все подряд и щелкали без конца своими фотокамерами. Взглянув на Чжан Ли, я с гордостью отметила, что ростом он не уступает русским, не говоря уже о цвете его волос. Отметив этот факт, я вдруг задумалась, меня кольнула мысль о том, что я уже столько времени знаю Ли, но его волосы не меняются. Они даже не светлые, а ближе к желто-оранжевым. Если они окрашены, то рано или поздно должны проявиться более темные корни волос. Однако я ни разу этого не видела. Я хотела узнать у Чжан Ли название краски для волос, но что-то отвлекло меня, и я забыла об этом спросить.

Центральная улица в просторечии называлась «Арбат». Чжан Ли сказал, что улица с таким названием есть в Москве. Я не поверила ему. С чего бы это? Зачем китайскому городу такое странное название улицы? Но, побродив и поездив по городу, я узнала, что здесь осталось очень много от прошлого. Ведь раньше Харбин был русским городом и лаборатории в Пинфане пополнялись не только китайскими, корейскими, но и русскими пленными. Мы провели ровно сутки в этом городе. От железнодорожного вокзала до Пинфана шел 343-й автобус. Ехали мы неожиданно долго, ведь путь от Харбина до Пинфана занимает чуть ли не десять километров. На предпоследней остановке кондуктор показал нам в окно траурный мемориал. Добравшись до Пинфана, я первым делом начала расспрашивать местных жителей о лаборатории №9.

Меня интересовало ее расположение. Но, на мое удивление, никто не слышал о существование лаборатории с таким номером. В городке было еще довольно много людей, которые помнили то страшное время. Хотя лет прошло немало. Кто-то с удовольствием делился воспоминаниями, а кто-то сердился или уходил молча, не желая ворошить старые раны. Отчаявшись добиться хоть какого-то результата, я обратилась к Чжан Ли. Он все это время старался не мешать мне в изысканиях, признав, что это дело касается в первую очередь меня. Мой друг сопровождал меня, но молча. Когда я повинилась ему в том, что мои расследования зашли в тупик, он предложил пройтись по мемориалу. Мы пошли к главному административному зданию. Больше полувека назад здесь работали палачи в белых халатах, размещались охранники. А нынче, в главном «блоке» была музейная экспозиция. На входе я увидела, что обе стены облицованы металлической чеканкой. Прямо из стен к посетителям тянулись руки в кандалах и со сжатыми кулаками.

После того как СССР вступила в войну на Дальнем Востоке, японское командование решило замести следы преступлений. 8 августа 1945 года были спешно взорваны все объекты на территории отряда: тюрьма, крематории, бараки, лаборатории, в которых проводились бесчеловечные опыты над людьми с применением болезнетворных бактерий. И все же уцелели каменные стены «холодильника»: на плацу перед ним заключенных зимой привязывали к столбам и обливали водой, проверяя, сколько времени выдерживает организм. Заключенных умерщвляли в вакуумных камерах, пытали электрошоком, ампутировали конечности, лишали воды и подопытные погибали от жажды. Сохранились и бетонные ячейки глубиной около метра, в которых содержались мыши, крысы, суслики и прочая живность — их заражали инфекционными бактериями, чтобы потом выпустить на территорию врага.

В 1978 году на территории Пинфана был создан музей. Его экспозиция размещается в бывшем здании штаба «Отряда 731». В первое время в музее бывало всего семьсот-восемьсот посетителей за год. Но в последнее время отмечен всплеск — мемориал посещают около одиннадцать тысяч человек ежегодно, причем очень много японских туристов. Среди японцев, посетивших «Отряд 731», были и те, кто работал здесь в 1939—45 годы. В то время «зондеркоманду» сомнения не мучили, перед главным зданием даже была баскетбольная площадка, где можно было размяться после трудового дня. Отрезвление пришло с годами, после поражения Японии во второй мировой войне. Я подошла поближе к стенду, заинтересовавшему меня. На фотографии был Наоката Ицибаси, бывший член «спецназа» «Отряда 731». Он посетил Пинфан в 1987 году и оставил в книге для посетителей покаянные строки. Всмотрелась в другое фото: бывший вивисектор Хидео Сонода замаливает свои грехи на руинах барака. Еще один «перековавшийся» — бывший охранник Ютака Мио. После войны он отказался от пенсии, в знак покаяния за причастность к преступлению против человечества.

Экспозиция музея обрывалась 1945 годом, когда «Отряд 731» прекратил свое существование. На выставке были представлены фотокопии документов о послевоенной судьбе генерала Исии и других изуверов. Из содержания этих материалов следует, что их приголубили американцы, и они оказались в США, где внесли свою лепту в военно-бактериологические изыскания Пентагона. В одном из залов можно было видеть бактериологическую бомбу, изготовленную в США. По некоторым сведениям, такие бомбы американская армия использовала на первых порах в ходе Корейской войны 1950—53 годов.

Правда, некоторые подельники Исии от кары не ускользнули. К их числу относится Томио Исава. В 1949 году он предстал в Хабаровске перед судом над японскими военными преступниками, но еще до окончания процесса покончил с собой в камере.

Когда я слушала матушку Ши, мне было худо, но действительность оказалось страшнее ее воспоминаний. На территории мемориала был медицинский пункт. Он был создан специально для таких как я, получивших потрясение от столкновения с прошлым. Сначала начался озноб, к горлу подкатила тошнота. Чжан Ли отдал мне свою куртку, но я никак не могла согреться. Потом кровь резко прилила к лицу.

И тут пришел ужас. Ко мне вернулась моя детская способность слышать то, что не слышат другие. Я слышала команды, отдаваемые на том же языке, на котором кричала маленькая девочка из моего первого детского кошмара. То, что я приняла за трудно разбираемый диалект, было просто другим языком. Вероятно, японским. Приказы, стоны, мольбы, звуки льющейся и замерзающей прямо на воздухе воды, звук пилы, разрезающей еще живое тело, писк крыс и мышей, которым вводили чуму и холеру, замешанную на человеческой крови. В какой-то момент я, вероятно, вселилась в тело человека, испытывающего нечеловеческие муки и начала кричать, потому что Чжан Ли взял меня на руки и понес в направлении белого здания с красным крестом.

Люди расступались перед нами и пытались как-то помочь, но я всего этого не помню. Мое сознание отключилось в тот момент, когда озноб сменился температурой. Как рассказывал Чжан Ли мне вкололи успокаивающее лекарство. Через какое-то время бред прекратился, и я спокойно уснула. В больнице был изолятор на десять коек. Врач посоветовал оставить меня там. Поколебавшись, Чжан Ли согласился. Мое состояние могло ухудшиться, и лучше мне было находиться под присмотром медперсонала. Сам Чжан Ли поселился в гостинице, которая находилась недалеко от мемориала. Утром Чжан Ли навестил меня. А когда врач обрадовал его, заявив, что мое состояние стабилизировалось, мой жених решил, что нужно как можно скорее возвращаться домой. Как говорится, от греха подальше. Однако врач отсоветовал ему это, объяснив, что я еще сильно слаба и могу не перенести такой длинный путь. Единственным послаблением было то, что врач разрешил перевести меня в номер гостиницы. Хотя до гостиницы было несколько шагов Чжан Ли поймал такси. Врач предложил донести меня на носилках, но Чжан Ли отказался. В номере было тепло и уютно. Чжан Ли постарался, чтобы я, хотя бы на время, забыла об осколках прошлого, которые стояли на пути любого, кто посетит этот городок.

В вазах стояли цветы, в корзинах фрукты, в коробках конфеты. Беззвучно работал телевизор, бросая голубоватый отблеск на закрытые шторы. Я искренне радовалась тому, что окружало меня, но время от времени тихонько переводила дыхание, чтобы избавиться от запаха гнили, человеческих испражнений и формалина. Благодаря лечению я перестала слышать звуки, но от запахов мне деться было некуда. День пролетел незаметно. Несколько раз Ли выходил из номера, чтобы принести еду, заказанную в ближайшем ресторане. Аппетита у меня не было совсем, но я старательно ковырялась в тарелке, чтобы не огорчить Ли. Но главным деликатесом в этом номере был телевизор. Я слукавила, когда рассказывала, что компьютера у нас не было из-за того, что мы жили в хутуне. Конечно, это была одна из главных причин, но при большом желании эту причину можно было бы обойти. Дело было не в этом. У нас дома не было никакой аппаратуры. Вообще никакой. У нас даже не было электрических розеток. Готовили мы по старинке. Единственное послабление, которое разрешил дед, это то, что провели свет. Поэтому, можете себе представить, как мне было обидно, когда мои приятельницы по школе делились впечатлениями от просмотренного мультфильма, а позже, когда мы подросли, пересказывали сюжет приключенческих или любовных фильмов, а я не могла участвовать в этих обсуждениях. Я ходила с родителями в кинотеатры, в цирк, на китайскую оперу. Позже, в колледже и институте, я основательно познакомилась с компьютером, однако телевизор навсегда остался тем самым, сладким, запретным плодом.

Заснула я в прекрасном теплом номере. Чжан снял для себя соседний номер, но мне не было страшно, кровать Чжана была через стенку от моей. Стоило мне стукнуть по стене, как мой верный друг тут же пришел бы ко мне. Но я надеялась, что таких экстренных мер не понадобиться и ночь пройдет спокойно. Как я уже говорила, заснула я в уютном номере, а проснулась в операционной комнате, лаборатории №9.

Я точно знала, что я в лаборатории №9, хотя никто мне об этом не говорил. Так бывает во сне. Мне не было страшно, но я знала, что этот сон очень важен для меня и изо всех сил уговаривала себя запомнить все до мелочей. Раздался высокий мужской голос. Переводчик в голове тут же синхронно сделал перевод

— Что делать с мужчиной и женщиной?

— Иссия не велел их наказывать, — ответил кто-то с более низким голосом, — просто рассели их по разным номерам.

— А если они еще раз попытаются убежать?

— Доложишь Исии, вот и все. Постой, — мужчина с низким голосом, которого я буду для простоты называть Низким, окликнул Высокого, когда тот уже собирался уйти, — ты не забыл приготовить операционную?

— Еще полчаса назад все было готово.

— Тогда через, — Низкий сверился с часами, — через полтора часа самый младший из пленников должен быть готов. Обеспечь тишину. Оперировать сегодня будет Сам.

— Уколы приготовить?

— Никаких уколов, оперируемый должен быть в полной памяти.

— То есть, если я правильно понял, перед операцией пленнику не будут давать наркоз?

— Ты правильно понял, а теперь иди и подготовь самого младшего из девяти.

— Слушаюсь.

Пошевелившись, я почувствовала, что могу перенестись туда, куда хочу. Осознав это, я тут же дала себе приказ:

«Хочу увидеть бабушку и дедушку!»

Тут же, внутри себя, я услышала щелчок и поняла, что уже перенеслась из холодных недр операционной. Голоса бабушки и дедушки я узнала сразу, а вот увидеть, как не напрягалась, не смогла.

— Как ты думаешь, они уже знают о ребенке? — послышался тихий шепот. Это был голос бабушки

— Нет, если ты им об этом не сказала, — при звуках этого голоса сердце мое упало.

— Но на завтра назначено более полное обследование, и я боюсь…

— Не надо бояться, жизнь моя, — ласково проговорил дедушка, — что будет, то и будет. А изводить себя заранее не надо!

— Ты видел печать императора? — еще тише спросила бабушка

— Разве ты ничего не помнишь? Прости, мой цветок сливы! Когда печать императора была разъята на две части, ты потеряла сознание от боли, а я ничем не мог тебе помочь! Эти палачи держали меня за руки и не дали приблизиться!

— Боже мой! Я ничего не помню! Что же теперь будет?

Вдруг по моим глазам ударил яркий свет, и я закричала. Эхом за мной летел крик бабушки. Она просила не разлучать ее с мужем.

Однако сон не хотел еще отпускать меня. Действие поменялось. Теперь я все видела, но ничего не слышала.

В отряде, наряду с тюрьмой, где содержались «бревна», были еще «комнаты ужаса», вход в которые запрещался всем, кроме небольшого числа лиц. Я читала об этом, но, естественно, не видела. И вот теперь во сне передо мной разворачивалось немое кино. Пленка раскручивалась и раскручивалась. Я закрывала глаза руками, которых у меня не было во сне, я щипало свое тело, которого у меня тоже не было, я даже пыталась кричать. Однако все было бесполезно. Я должна была это увидеть. Мой суровый невидимый учитель не давал мне послабления.

Итак, «выставочная комната» хотя и называлась комнатой, по размерам равнялась площади трех комнат. Тому, кто, пройдя по коридору от хозяйственного управления, достигал «выставочной комнаты», прежде всего, ударял в нос резкий запах формалина, затем внезапное нервное потрясение заставляло человека зажмурить глаза.

Тот, кто впервые входил в эту комнату, впадал в шоковое состояние, и даже видавшие виды люди, шатаясь, искали опоры. Мне некуда было сесть, я была бесплотна, но крик, рвущийся изнутри, сотрясал все мое невидимое тело.

На полках, расположенных в два или три ряда вдоль стен, стояли наполненные формалином стеклянные сосуды диаметром 45 и высотой 60 сантиметров. В формалиновом растворе находились человеческие головы. Отделенные от шеи, с открытыми или закрытыми глазами, с колышущимися волосами, они тихо покачивались в стеклянном сосуде.

Головы с раздробленным, как гранатовый плод, лицом.

Головы, разрубленные на две части от темени до уха.

Головы распиленные, с обнажившимся мозгом.

Головы с разложившимся лицом, на котором невозможно распознать ни глаз, ни носа, ни рта.

Головы с широко открытым ртом, с красными, синими, черными пятнами на коже.

Головы людей разных рас, мужчин и женщин, старых и молодых, смотрели из коричневатого формалинового раствора на вошедшего в комнату и обращались к нему с немым вопросом: «Почему мы здесь?»

В «выставочной комнате» были не только головы. Человеческие ноги, отрезанные по бедро, туловища без головы и конечностей, желудки и кишки, причудливо переплетенные в растворе, матки, некоторые с плодом. Короче говоря, это была выставка всех составных частей человеческого тела.

Были среди них и совершенно невероятные. Например, человеческая рука, отрезанная по локоть. Владельцем этой руки был служащий отряда. Раз в месяц он приходил в «выставочную комнату», останавливался перед своей рукой и долго глядел на нее. Вот и сейчас, после смерти, он по-прежнему был здесь. Стоял рядом со мной и недоуменно рассматривал свою руку. Оглянувшись, я увидела, что выставочный зал медленно наполняется людьми. Мы стояли друг против друга, они, те, которых не было числа, и я — совершенно одна. За окнами промелькнуло не одно тысячелетие, а мы все стояли друг против друга. Одна из женщин-призраков подошла к аквариуму с раствором, где лежала отрезанная матка с плодом. Любовно погладив гладкую поверхность аквариума, она обернулась и посмотрела на меня. А я в это время не могла оторвать глаз от аквариума, потому что матка начала пульсировать и растягиваться. Она пыталась исторгнуть из себя плод. И тут я не выдержала и закричала.

Чжан Ли стоял рядом с моей кроватью и пытался успокоить. Я ничего не могла ему объяснить, только повторяла «Дедушка, бабушка!», «Эти люди. Убери от меня этих людей», и плакала. Уехали мы из Пинфана лишь на следующий день. Мне уже было намного лучше, но Чжан Ли так не считал и поэтому в Пекин мы вернулись на самолете.

В аэропорту я вдруг почувствовала, что мне необходимо остаться одной, чтобы все осмыслить. И не просто завтра, послезавтра, а сейчас, сию же секунду. Когда я сказала об этом Чжан Ли, он, конечно, обиделся, но не подал вида. Он был готов выполнить мою просьбу, но это стоило ему больших душевных затрат, потому что он любил меня и волновался. Я вернулась домой. Вставляя ключ в замок, я удивилась тому, что двор так безлюден. И лишь войдя внутрь, поняла свою оплошность. Я вернулась не в новую квартиру, а в хутун. Двор внутри сихуаня был еще цел, но уже пуст. Вероятно, из-за того, что сегодня был все еще праздничный день, рабочие не приступили к сносу.