Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Главы X и XI

X

Седьмый день наигорчайший во всех подробностях изображу.

Сон мя, позорнаго лжечернеца, о шестом часе, во трапезной, оборол, прежде же столь многими думами одолеваем был, что и всяко место сну из духа моего потесняли. Пробудился о единнадесятом часе и голубицы моей во жилище не обрел, а в место оной токмо начертание малое ея руки о том, что поутру ко матушке своей поспешила, во изъяснение родительнице событий новых и чудных, по полудни же возвернется непременно.

Возпомнил, что Божественную литургию сей воскресный день во кафедральном соборе служить желал, но яко со прошлаго дни несколько занедужил от многаго чувственнаго сотрясения, то и помыслил, что отец Арсений иерей, буде потребно, своелично управится. Все-таки телефонный номер отца секретаря набрал, чтобы нездоровие возвестить свое. Не помедлив ни мигу, откликнулся оный, и со первейших звуков в гласе его себе будто укоризну приял:

— Благословите, владыко, — по церковному обыкновению беседу почал. — Не иначе как о Вашей болезни хотите мне сообщить?

— Поистине, отче секретаре.

— Не некая ли юная дева причиною Вашей болезни?

От столь великаго дерзновения, и се от отца Симеона, предо мной в обыкновенное время пресмиреннаго, некое время безмолствовал, он же разъяснил:

— Простите, владыко, мою дерзость! Но кто, как не я, Вам послужит лучшим и единственным защитником перед Вашими врагами? Потому меня уж не обманывайте, тем более, что многое скоро может гласным стать.

— Что гласным содеется? — вопросил, в горле пресильную сухость осязая.

— Выслушайте, владыко, и после рассудите, прав ли был и хорошо ли служу Вам и Вашему чину!

Поутру сего дня вижу в приемной почитайте что всех членов епархиального совета и волнение между ними. Выяснил, что отец Серапион еще третьего дни от Вас некое п*******е воспринял и тем сильно оскорбился, так как словно уловили Вы его в хитрую западню, да и вообще явились Вы, владыко, перед ним в одежде гражданской и с будто бы смазливой девицей, и через все это большой урон доставляете Вашему достоинству. Но волнение между уважаемых отцов не от этого случилось, а оттого, что Вы, владыко, отцу Серапиону погрозились за некую малость отлучить его от служения, и более того, за всякую провинность любого иерея отныне решились изгонять из священства, на его чин не взирая. Кто же из нас без греха, владыко! А поскольку членов совета, ни одного не исключая, отец Серапион весь день вчерашний тревожил, лично или по телефону, то сегодня утром все и явились, и разъяснений от меня потребовали. Но как я сам не больше их знал, то решили вас дожидаться. Слушаете ли, владыко?

На то кашлянул.

— Но если бы это дурнейшее! В двадцать минут одиннадцатого заявляется в приемную — а в той все сплошь отцы протоиереи наши — так вот, заявляется в приемную мужчина по имени Роман, в котором узнаю давешнего телеоператора, и громогласно Вас, владыко, требует, и чуть ли не судом грозится.

Провел его в Ваш кабинет, владыко, и двери затворил за нами. Но то ведь деревянные двери, а не бетонные стены, владыко! Так что не ручаюсь Вам в том, что никто не услышал моей беседы с этим Романом, тем более, что и подслушивать могли.

Вначале такую ахинею нес мужчина, что хотел уже его гнать прочь, хоть бы даже и с милицией. Но постепенно из его речи кое-что воспринял. А воспринял, владыко, что тот мужчина за Вашим подворьем, почитайте, целую неделю ведет наблюдение, лично или посредством какой техники, это не вполне уяснил. Утверждал, что зачастила к Вам некая юная девица, та самая, что меня расспрашивала перед камерой. Вчера же та девица к Вам, владыко, будто бы не только вечером пришла, но и на всю ночь осталась. Отвечайте нелицемерно: правда или навет?

Скрепился духом.

— Правда, отче, — ответствовал.

— Ужас, — отец Симеон на это мне тишайше измолвил, и ино время безмолствовали.

— Так, владыко, хорошо же, не грехи Ваши сейчас обсуждаем, — отец секретарь возпоследовал. — Называл этот мужик себя другом девице, Ваше поведение, владыко, грозился гласным сделать всему миру, требовал свидания с Вами или хотя бы номер Вашего телефона. Последнего ему никак дать не мог, но его номер себе пометил.

Когда же я этого Романа отпустил, или, верней, он меня, вижу, что в приемной ни единого человеку не осталось, а густа была! Ужасаюсь, что не иначе как подслушивал некто. Что мне теперь делать велите? И как… как хоть совершилось сие, владыко? Почему в обход меня? Допускаю, что все грешны, и что плоть немощна, но зачем же столь явно иные-то вещи сотворять? После обеда свободен. Прикажете ли к Вам домой приехать?

— Совершите любезность, отче.

— После часу дня буду. Благословите, — заключил кратко и на сем беседу прервал.

Аз же, едва немного духом отдохнув от тоей сокрушительной беседы, электрическому звону о входе в мое жилище внял.

* * *

На пороге отца Серапиона с содроганием узрев, сему разоблачаться предложил и ко мне в кабинет взойти на этаж вторый.

Взошли едва, как, во кресло телеса опустив, отец Серапион мне с торжествованием во лике некую бумагу вручил. Содержание оной ниже излагаю.

Его Преосвященству

Преосвященнейшему Алексию,

Епископу ***скому и ***скому.

Преосвященный Владыко!

С изумлением узнаем о Вашем решении водворить во вверенной Вам епархии устав Кирилло-Афанасиевской обители, которой Вы некогда состояли наместником и по каковому иерей, замеченный хотя бы раз в чем-то, не вполне благовидном его сану, отрешается от церковного служения.

Более всего изумляемся этому Вашему решению, приняв во внимание то, что даже Вы, Преосвященный Владыко, не всякую минуту Вашей жизни являете нам, слабым, пример высокохристианского долженствования.

Соболезнуем о Вашем решении, поскольку таковое приведет, по нашему смиренному мнению, к изгнанию из епархиального управления духа истинной соборности и Христового всепрощения, замене его богопротивным духом террора, диктатуры и фаворитизма.

Никоим образом не дерзаем предписывать Вам, Преосвященный Владыко, административные решения, которые Вы наделены право принимать богоданной Вам властью, но при продолжении Вашего образа действий желали бы услышать от Вас разъяснения некоторым моментам Вашей собственной биографии. Также нижайше просим Вас обратить Ваше внимание на то, что не каждое Ваше административное волеизъявление и даже не каждая подробность Вашей биографии может найти понимание Святейшего Патриарха Русской Православной Церкви.

Ниже подписи узрел отцев Серапиона, Георгия, Олега протоиереев, купно с руконачертанием отца Василия и Иннокентия архимандритов.

— Что сие писание значит? — молвил.

— То и значит, владыко! — мне отец Серапион будто со злорадствием возкликнул. — То оно самое и значит, что в нем написано!

— Чем же угрожаете мне, отче Серапионе?.. — промолвил, как бы размышляя.

— Я?! — оный возопил. — Ничем, владыко, Вашему образу ангельскому не смею угрожать!

— Внемлите же, отче! Чем угрожать мне тщитесь? Гласным порицанием связи моей и от Святейшаго Патриарха следствиями онаго, вплоть до отрешения сану. Ныне же измыслите: что ежели нисколько не устыжаюсь тоей связи, каковую и сам положил миру соделать гласной, и что опричь сего на имя Святейшаго просьбу о сем отрешении направлю и его радостно возприемлю?

Уста разтворил отец Серапион и с минуту мя сквернаго созерцал с выражением лица преглупым. Вослед того возпрыгнул и возтрясся:

— Не сделаете того, владыко! Не совершите!

— Кто же мне возбранит?

— Сан ваш Вам возбраняет!.. И если не Вы, то кто — архимандрит Иннокентий? Он, наверняка он, не иначе! И этого вот… сморчка сухого, который меня с потрохами сжует в первый же день своего архиерейства, Вы нам прочите! Не бывать этому, владыко! Не бывать!

О сколь гадки во един миг соделались мне все сии козни меж отцами высокопреподобными! Слабое стенание издал, так что даже гневливый сей иерей всполошился:

— Что с Вами, владыко, такое?!

— Дурно… Ступайте, ступайте, отче, после обсудим все сие, ныне же не возмогу.

Со неприязнию и страхом в лике сей удалился, я же, хоть и немощен, себя уставил прошение писать на Святейшее имя.

* * *

О первом часе новое сотрясение духу возымел.

Телефонное изделие трезвоном заблаговестило (подлинно же сей трезвон дурновестом почесть), и трубу диавольскаго изделия подъял.

Первоначально ничему не внял, так что несколько раз повторить потщился:

— Кто сей?

И лишь третьему вопрошанию женский голос возпоследовал.

— Здравствуйте. Я Надежда Никаноровна, мать Киры…

Вослед сему краткое рыдание будто из груди ея исторглось.

— Чем, Надежда Никаноровна, могу Вам любезным быть? — вопросил печально.

— Господи! — и уже о явственных рыданиях слухом не обманулся. — Думала ли я, что так будет… Как к Вам обращаться, не знаю…

— Алексей Викторович.

— Алексей Викторович! Девочку, девочку мою не обижайте! Бога побойтесь! Не обижайте девочку мою!

На сем разговор родительница Кирина прекратила.

* * *

Едва окончил немудрое писание свое о часе втором, как и отец Симеон предстал очам моим.

В кабинет мой взошед, не место отца Серапиона избрал, но стул себе уставил и, на сей себя посадив, возгласил:

— Ответствуйте, владыко!

О том аз устами покривил иронически, сию речь умственно продолжая, как то «Ответствуйте всякому прегрешению вашему!», и прошение Святейшему протянул отцу секретарю, кое тот десницей, неприметно трепещущей, возприял и не медля содержанию осведомился.

Встал и отшвырнул, яко аспида.

— Не дерзаю порвать, — произнес, — поскольку Вашей рукой, Владыко, написано, и на Святейшего Патриарха имя. Но иное сотворю!

Ко цвету герани подошед, взял малый ком землицы и пред очами моими во дланях своих разтер.

— Что совершаете, отче? — со ужасом возкликнул. — Не безумны ли есте?

— Не безумен нимало. А совершаю обратное рук умытию, — ответствовал строжайше. — Вонмете ли, владыче? О-б-р-а-т-н-о-е р-у-к у-м-ы-т-и-ю. Не можете того, о чем Святейшего просите, желать никоим образом, иначе поберегитесь, владыко!

Едва успел столь угрозное изречь отец секретарь, как звонок дверной заблаговестил поистине.

— Наместо угроз ваших, отче, — молвил, — потруждайтесь Романа оператора известить о том, что сего в своем жилище всякий час ожидаю, и адрес ему указуйте.

 Дверь разтворил новому гостю — и голубицу зрел мою дивную!

* * *

В объятия ея заключил на пороге, ни саном, ни поруганием от человеков не обинуясь, яко мнилось, едва не последний раз сию зрю.

Она же, руцы свои свободив, крепко сими главу мою о висках сжала и вопросила, во очи всю мысль уставив:

— Скажи: ты не сожалеешь? Не раскаиваешься?

— Нимало, — рек.

— И грехом не считаешь?

— Не почитаю.

Тогда только из того плену меня освободила.

Во притвор жилища взошли и там, от верхняго ея одеяния разоблачиться возпомогнув, произнес:

— Мню, Киро, будто некии ангели над человеками помавают крылами и сим помаванием пресильно в нас любезный сердцу образ запечатлевают со рождения, так что когда сей образ въяве узрим, противу всех установлений человеческих к нему влечемся. Се бо установение ангелическое, и некое долженствование нам возкладают, оное притяжение создав. Ангелическому долженствованию возпрепятствовать разве должно?

Таковой мысли мя немудраго действенно ответствуя, десницу мою прияла и, к устам вознеся, кроткими лобызаниями оросила.

Еще некое время пребывали, духом единясь и слова не измолвив, одначе не долгий час тое блаженное пребывание продлилось, поелику отец секретарь из кабинету во притвор сошел.

* * *

— Здравствуйте, отец секретарь! — Кира его приветствовала.

— Здравствуйте, — обронил ей со хладом и будто с устыжением от радушнаго лика ея, и ко мне обратился: — Владыко! Все нужное совершил. Сейчас же Вашей… подруге здесь никак невозможно оставаться.

На то голубица моя багровым цветом зарделась.

— Почему это невозможно? И кто это вы, отец секретарь, чтобы за меня решать? Ангел вы, что ли, Господень?

— Не ангел отнюдь, а смиренный Христов служитель, — ответствовал без возмущения духу. — Подумайте, владыко! Эту неделю людское внимание на Вас особо направлено. Зачем же нарочито дразните Ваших недоброжелателей? Зачем против себя восстанавливаете мать Вашей… другини?

— Уж «полюбовницы» говорите, отец секретарь, не стесняйтесь, — насмешливо Кира изрекла.

— Сие не мое дело, — продолжал со спокойствием. — Хотя бы малого людского успокоения дождитесь, владыко! Дождитесь ответа Святейшего Патриарха прошению Вашему! Тогда уже и совершайте все, что Вам пожелается.

— Не пойду никуда, — Кира измолвила гласом ясным и неродственным.

Руцеми во стороны развел отец Симеон и далее рек:

— Главного моего соображения еще не услышали, владыко. Через небольшое время, о чем Вы сами меня просили, сюда Роман явится, и если на Вас этот Роман сердит, владыко, то на Вашу подругу гораздо больше того. Неужели хотите эту юную девушку здесь оставить безо всякой защиты, кроме самого себя, владыко? Когда во помутнении рассудка захочет он, к примеру, ее изувечить — воспрепятствуете ли ему? Пристало ли Вам насилием мирскому человеку препятствовать, владыко? Да и возможете ли?

Некоторое молчание настало. После сего с тяжким сокрушением произнес:

— Киро, голубице, души моея сокровище! Послушать следует сего человека хотя бы нынешний день недолгий.

Стремительно руцеми выю мою обвила, отец же секретарь прочь отворотился и лице скривил, будто не желая греху соприсутствовать.

— Ключи от автомобиля моего возьмите, отче, и отвезите домой сию голубицу, — велел, поелику и прежде отец секретарь мой транспорт потреблял и даже доверенность имел на сей. — Со тщанием и опаскою превеликой везите сокровище одушевленное!

— Во мне ли, владыко, усомнитесь, во мне, кто Вам самый верный слуга? — оный на таковое напутствие вопросил иронически. — П-р-е-д-в-и-д-е-л п-р-о-с-ь-б-у В-а-ш-у. На столе Вашем краткое письмо Вам оставил.

Паки воздыхание тяжкое совершил и с обоими попрощался.

* * *

О послании Симеоновом и помышлять позабыв, во притворе жилища возсел и к некоему мучительству от сего неистоваго Романа уготовился.

И поистине совершилось п*******е мое, как, стуком во дверь о пришествии возвестив, разтворил сию, ко мне проследовал и мя немощнаго во ланиту битием звонким наградил.

— Чертов поп! — тако возкричал. — Что мне за дело до того, что ты епископ! Недолго епископом останешься, котяра блудливый! Ах вы черти, черти вы все! Все вы у меня украли, все, поганые ворюги! И веру-то покрали у меня! И любимую-то украли, дряни! Только и знаете, что жрать и девок портить, девок портить и жрать! Жрецы!! Христолюбцы! Сгноили уж вы Христосика вашего, если даже и был какой! Да и не было у вас ни черта!

О сколь скорбь огромную возприял от сего поругания Господу живому! Едва возмог таковой малый лепет тихими устами сотворить:

— Подымитесь, Роман, в кабинет мой, на полу прошение на имя Святейшаго Патриарха обретите и прочтите сие. Можете с оным поступить по Вашему усмотрению.

Тот же миг, будто хищник гладный, Роман по лествице взвился.

Чуднó помни́лось мне, сколь долгое время с малым прошением моим знакомится. На долгое ли время сего немудрящаго чтения?

Но сошел-таки, и ликом был мелу бледней.

— Читали Вы это? — меня вопросил, некую грамоту во трепетной деснице вознеся.

— Как же мне не читать, когда сам сему есмь автор? — поразился.

— Да не Ваше! Про Вас я понял… Другое!

— Что иное, Романе?

На се подал мне послание отца Симеона, и преизумленно слезы созерцал в его, Романа, очах свирепых. Более слова не измолвив, жилище мое покинул, и с тоей поры не зрел сего человека.

* * *

Слов не имею боле живописать души моей сокрушение и печаль, о них же, читателе, по прочтении сего послания сам помысли.

Владыко!

Не изображу, как Вы поразили меня суетным желанием своим вернуться к жизни мирской. Сему желанию преосуществиться не позволю.

Отрешение Ваше от сана никак невозможно потому хотя бы, что гораздо худший восприемник Вам последует.

Единый способ вижу корень зла пресечь, и совершу сей. О свержении Вашего транспорта с моста или об иной смертельной аварии днесь еще услышите.

Никакой ненависти к подруге Вашей не имею нисколько, и единственно ради блага церковного все сие творю, яко Авраам невинного первенца во жертву принося.

О грехе убийства смертном, паче о мерзости самоубийства ведаю, владыко, не хуже Вашего. С покорностью душу свою геенне вечной обрекаю только Вашего ради спасения.

Попомните, владыко, что пуще той любви нет, аще кто живот положит за други своя. Аз же не только живот, но и д-у-ш-у за Вас радостно покладаю, и то единственно ради любви к Вам, владыче. О почему сей разглядеть не сумели? Когда преосвященному Кириллу восприемником явились, тогда, Ваше младенчество в делах мирских и чистоту духа Вашего видя, как мог не полюбить Вас, хоть старый человек суетно чувства не обнажал? Почто иная любовь Вам еще была потребна?

Свершаю послание, ибо

ныне отпущаеши раба Твоего, владыко,

по глаголу Твоему с миром,

яко видесте очи мои спасение Твое.

О сей жертве памятуйте.

XI

В вечер оный по начертанному свершилось, когда автомобиль со моста сверзился.

Многия скорбныя соболезнования возприял, об отце же Симеоне молвилось негласно, будто сей именно есть, кто грех содеял и с недужной главы на здравую сей переложить тщился, но не преуспел, и чашу долготерпения Господняго исполнил.

Возмущение среди отцев протоиереев улеглось, и по прошествии времени рукою твердою переместил иных во приходы отдаленные.

Свершая вторую тетрадь сию, себя аз многогрешный на тщеславной мысли уловляю, что как бы художественное соделал. О почто миру тое художество! Вотще, вотще художество всякое, когда ни единаго человека художеством тем возкресить не возможем! Тако время ино помышляю.

Ино же время мню, будто некое подобие души человеков и в людских изделиях пребывает, и, поелику тетрадь сию такожде почитаю за изделие, да пребудет.

Киро, голубице! По сей день слухом умственным возприемлю глас твой девический, коий стих российскаго музыкотворца изображает дивно:

Месяц едет,

Котенок плачет.

Юродивый, вставай!

Богу помолись.

Но до кончины замкну во памяти чреве, пускай даже и прегорьким пребудет сие.

Конец

6.10.2010 — 15.10.2010 г.

Правка от 27.06.2021 г.