Тетрадь архиерейская

Тетрадь первая. Главы I и II

I

И прияхъ книгу отъ руки аггела и снедохъ ю: и бе во устехъ моихъ яко медъ сладка; и егда снедохъ ю, горька бяше во чреве моемъ. Тако дивно глаголет пречудный автор Откровения, такожде и аз, позорный иерей, внушаю тебе, читателе: возьми сию малую скверную книжицу и замкни в своих устах, и, каковою бы она ни пришлась тебе, хотя бы и горькою, яко полынь, не размыкай уст. Когда о нашей невесте сторонний человек измолвит худое, буде даже и верно то слово, исходит сердце наше мукою за любимое творение. Когда же о Церкви, пресвятой сопутнице и товарищнице Христу, начертано слово как бы умаляющее, хотя и не в умаление ея, а только мне в укоризну и в обнажение мерзости душевной меня, лжепастыря, благаго бремени не снесшаго, сие слово сотворил, то впору во юной душе, коя сему слову внемлет, вере вовсе закатиться. Посему надеюсь и молю Бога, да не в злые руки приидет писание это. Но и не писать не возмогу сей плохонькой и почитай что хульной книжицы, поелику жажду обресть хотя бы в мыслимом грядущем собеседника, коему изолью свою немалую сердечную тяжесть и печалование, да не погнушается сей поганством моего образа. Тако тщу себя надеждою хотя бы на едину чету очей, кои записи прочтут и не во осуждение святой Церкви Русской приимут, но в назидание себе и во умудрение, не писать же не могу, да насытится гладный правдою и да трудничество юнаго и чистаго сердца (коим не мое разумею, а иное) не пребудет сокрыто для человеков.

II

Имя от родителей возприял Юрий, яко есть мирское упрощение для Георгий, что по-гречески означает землепашец. Сим-то характером именования, трудом незлобивым и без небрежности, отличался в детския годы, а в юности обленился. Не житие пишу, позорный лжеинок, и описанием школьных лет никому докучать даже и не мыслю, а одно лишь повествую про батюшку моего, Виктора Владиславовича Горянова. Родитель мой пребывал время óно начальствующим на фабрице механических движителей.

В девятьдесять первом году минувшаго века, когда вся страна наша пред видом новых и угрожающих годин содрогнулась, исполнился мне двадесять осьмой год. Был детина великовозрастный, однако еще неоженившийся. Потруждался на отцовом предприятии чертежником, и при богопротивной власти (а есть ли власть-то не богопротивная?, но коммунистический строй разумею), при тоей власти душу и помышление во труд не вкладывал, паче безпокоился, как весело время провесть с подобными мне балагаями и юницами. Тогда же, о девятьдесять первом годе, при уставлении новаго государства, радение за дело во мне пробудилось, когда надежда оное своим, кровным сотворить в моих руках встрепетнула, будто малая птаха. Государевым бывшее в руки рабочему люду предавалось. Помышляли власть имеющие, что рабочие всякоей фабрицы сами из себя достойнейшаго изберут, право свое на совладение тоею фабрикой ему даруют за мзду или полюбовно, его себе начальствующим возставят, и пребудет сей рачителем фабрице и людем. Вот сие как боголепно помышлялось, а что вышло из таковых помышлений чиновных мужей, всякий человек о свершении минувшаго века зрел и доселе созерцает: и нищету немощных, и сильных роскошество, низложи же сильныя со престол и вознесе смиренныя, великий Господине. Частица права владения закреплялась особою бумагою, всякому насельнику государства младаго вручили таковую, обиходно же нарицалась чек приватизационный.

Родитель мой обретать сии чеки поначалу не поспешал и пользы от них не зрел нимало. Тогда аз в сем рьяность явил. Моему рвению свидетель и такожде послушав людей толковых, родитель в сем деле на равне со мною почал усердствовать. Тако из директора государевой фабрицы преобратился во владетеля ея, во человека богатого, хотя и ранее не бедствовал. Тут и я его богачеству явился сопричастен, тут мое вспомошествование родитель оценил и по любовному согласию меж нами уступил мне, яко совладельцу, иную долю предприятия.

Гораздое дело само хозяина окормляет. Совершилось мне, пустоголовому детине, из невзрачнаго чертежника о едином часе заделаться нуворишем. Немало тут было денежками посорено, немало поразлетелись голубицы-бумаженьки по чужим рукам, на сладкую жизнь, и на потворства телесныя, и на дружков-товарищей, и на девичья ласки. Изо всех тех девиц приглянулась мне одна, именем Любушка, обратилась тая Любонька прежаркою Любовию, и окольцевала та любовь молодца.

Первый-то мой год совладения батюшкиным делом мелкими задорными пташечками пролетел, а вторый колом стал. Труд мой хозяйский был тяжкий и безпокойный: и от лихих людей урон мы терпели, и государевы чиновники нас как липку обирали, и соперники подзуживали, и веселия у молодца от младой супружницы поубавилось, а прибавилось домашней колотьбы да побранки. Стал я в тот год зол, угрюм, вскидчив, к питию пристрастился, на охоте душегубствовал. Хотя и глаголют, что несть души у малой твари, а все по моему разумению великий грех бить птицу или зверя не на пропитание себе, а на поганую потеху или по злобству.

Возвратился един день домой с таковой охоты и обрел свою супружницу со иным мужчиною. Тут и свет белый мне во очах потемнился. Благодарю Тя по сю пору, Христе Господи благий, что руку мою тогда ослабил и не допустил до скверны человекоубийства. Когда первый гнев мой на соперника сошел, все невежество и мерзость душевныя внутрь мя обратились, и захлебнулся прегорьким сокрушением.

Почто, разсуждал я, годами уже не вовсе юный, а все же таки болван великорослый, почто жизнь живу и землю попираю вотще? Кому радость принес, и какую радость еще узрю, когда от женщины самолучшей (тако рассуждал, олухом Царя Небеснаго будучи), от лучшей жены обман и от товарищей лживость и юродство? Не подавиться же проклятым сребром, не пролезут мерзкия во глотку! А в могилу буде и возьму сии, то все одно тамо пребудут без надобности. Над тою мыслию, однако, и поселе не смеюсь, а зрю в ней первое от жизни умудрение. Так размышлял сей юнец умом, в каковом себя узнать немало потруждаюсь, и решился тот юнец на самоумерщвление.

Во граде нашем велий мост чрез реку воздвигнут. Стал я на том мосту и вовсе уже дело гневления Зиждителя своего окончить порешил, как чую тут руку оплечь и гласу внемлю:

— Далече ли собрался, мил-человек?

Оборачиваюсь и зрю мужа росту невысокаго, в одеянии хотя и мирском, а все же будто и духовном, с брадою кратко стриженной и с ликом умилительным.

Слава Тебе, Господи, что и в тот миг сохранил мя от смертоубийства, и по промыслу Твоему созерцаю руку, Тобою явленную мне, грешному, даже и в имени того чудеснаго мужа! Ибо нарицался мой спаситель редкостным именем Елеазар, иначе Помощь Господня.