Клирики

Глава VII

VII

Значит, соблазн. И, пожалуй, в том, что Оля сказала, много правды. Над «бесами» её я даже не улыбнулся (хотя было искушение). Бесы ведь предстают не только в виде хрестоматийных чертей с рогами и вилами. Многообразен бес и очень хитёр, и попытка вмешаться в то, что никак не способен изменить, может, действительно, стать вратами для соблазна. Беда в том, что в своей невесте узнавал я своё зеркальное отражение. И даже в более сгущённом виде: узнавал то, что, при всей своей справедливости, мне казалось слегка отталкивающим. Что в молодой девушке (особенно на фоне современной склонности к разврату) более чем охотно готов извинить, то в самом себе видится узколобым и провинциальным православным шовинизмом. Или зря оно так видится?

Вот в Светлане, случайной попутчице, я этого нечто не ощутил, и отталкивающего умственного распутства, цинизма нашего века в ней тоже не было. Но и в Свете чувствовал я что-то, с чем внутренне невозможно было православному человеку согласиться. Верных три часа я вертел в руках её визитную карточку, и мысли мои рассеянно путешествовали от этой девушки к Брэдбери, от него — к Оле, от той — к Лескову — и обратно, в произвольном порядке.

Наконец, я снял с полки том собрания сочинений Лескова и нашёл «На краю света», повесть, от которой в своё время прочитал лишь десять страниц и бросил: скучна показалась.

Ну, и сейчас не прочёл больше двадцати, но хватило и того.

Речь в повести шла, оказывается, не о каких-то там оленеводах с их шаманской верой, но о буддистах. Знаменательное совпадение!

И, тут же припомнив наполовину сибирскую внешность моей случайной попутчицы, я всё-таки решился ей позвонить.

Трубку скоро взяли.

— Светлана… Жамьяновна, простите меня за звонок: это тот самый дьякон, с которым вы как-то ехали в автобусе. Меня зовут Николай.

— Хорошо вас помню. Гадала: позвоните вы или нет?

— Позвонил, как видите, — принялся я неловко оправдываться, — но вовсе не затем, о чём вы могли бы…

— Я ничего не подумала.

— Да? — удивился я. — Тогда почему ждали, что позвоню?

— Почему бы ни ждала, но позвонили же. Извините: не считайте, что я вас завлекаю.

— Вы — буддистка?

В трубке примолкли. Наконец, ответили:

— В некотором роде.

— Думаю, такого не бывает «в некотором роде», так же, как нельзя быть «в некотором роде» христианином, хоть многие миряне ошибочно думают иначе, или «в некотором роде» беременной.

— Вы очень проницательны. Ну, что же: вы мне вынесли приговор?

— Нет. Нет! — воскликнул я более энергично. — Я хочу понять…

— Меня?

— Да. Н-нет. Понять… Сибирь, которая всё же является половиной нашей страны.  Кстати: по вашим словам, прошлым, я правильно понял, что вы знаете ламу Озёр?

— Озэр, вы хотели сказать?

— Простите великодушно.

— Да, я его… отчасти знаю.

— Мы можем встретиться с вами и поговорить?

— Я надеюсь, у вас мирные намерения?

— Обижаете! Я же не семинарист-недоумок какой-нибудь…

— Кто бы вы там ни были… Вам… действительно это нужно?

— Не знаю. Не знаю вообще ничего. Но ведь незнание — не порок? По крайней мере, вы можете быть уверены, что я напрашиваюсь на свидание не ради всяческих пошлых целей. У меня, между прочим, невеста есть.

— Очень рада за вашу невесту.

— Иронизируете?

— Нет! Предложите удобное вам время и место.

Так получилось, что в шесть часов вечера воскресенья я ожидал Свету в начале набережной. Впрочем, она не заставила себя долго ждать: ровно в шесть вдали показалась её фигурка.

Против ожидания, девушка была гораздо сдержанней, чем я слышал её по телефону.

— Я вообще не знаю, правильно ли сделала, согласившись с вами встречаться, — заговорила она вместо приветствия. — Если у вас есть невеста, то у меня тоже есть…

— Жених?

— Вроде этого. Есть… обязательства.

— Не разговаривать с православными клириками? Ибо этим изменяете своей вере?

Света впервые улыбнулась.

— Нет, не изменяю, и вообще… в самом деле, это так глупо! Отчего я вас не боялась в автобусе, а сейчас вдруг решила, что вы кусаетесь?

— Оттого, например, что я тогда не был настроен на проповедь.

— …А сейчас настроены. Неправда: вы и тогда проповедовали.

— Что именно я проповедовал?

— Ну, как же: российскую духовность, которая сопротивляется тлетворному влиянию Запада.

— Не подумал, что это так видится со стороны, — признался я. — Не замечаю, как выгляжу. Это, наверное, профессиональное…

— Понимаю.

— Но если вы думаете, будто сейчас я за ту проповедь извиняюсь, то вы ошибаетесь!

— И это тоже понимаю.

— Вы как кошка: понимаете, но ничего не говорите.

— Чтó я должна говорить?

— Вас не беспокоит, что однажды мы с вами подерёмся?

— Мы с вами?

— Мы с вами как две части страны. Вы — Россия. Сибирская и дальневосточная. И я — тоже Россия, исконная. Но у нас с вами, похоже, слишком разные России.

— Слишком?

— А ведь вы ещё, вдобавок, наполовину русская! Не можете поэтому меня не понимать.

— Буряты — тоже русские.

— Прошу прощения: я хотел сказать, наполовину славянка.

— А вы  — полностью?

— Да, — опешил я.

— Ах, какая ерунда! С чего вы взяли? Только один или два процента русских имеют славянские корни, только! На месте нашего города жило угро-финское племя меря. В других местах были кривичи, древляне, поляне — десятки племён. Славяне пришли с юга и покорили мерян, лишив их земли, языка, веры…

— И надежды, — пошутил я.

— Да, и надежды, — серьёзно отозвалась девушка. — Но славян — княжеских дружинников, тиунов, их жён, монахов — было не больше сотни, а мерян — тысячи! У славян — русые волосы и голубые глаза. Ну, какой вы славянин?

— Не ожидал, что юная девушка, как вы, увлекается антропологией и склонна к лёгкому…

— …Фашизму?

— Ну, не так грубо, но да, мою мысль вы угадали. Эти ваши мысли, Света, вообще ничего не значат, ни-че-го! Ну, пусть я новообращенный меря, хотя этому «новообращению» уже тысяча лет. По-вашему, народу меря лучше было оставаться идолопоклонниками?

— Нет, не лучше.

— То-то же! Ведь ваше священство, по сути, тоже «окультуривало» сибирские народы, хотя пришло из Тибета, как наше — из Греции. Но вы при этом не вопите о том, что вас, бурят, лишили языка, веры и надежды.

— Языка нас не лишили, хотя я на своём языке говорить не умею, к сожалению. И, знаете, буддизм терпимо относится к язычеству.

— Тем хуже для него.

— Тем хуже для христианства.

— Объясните.

— Объясню. Вы отталкиваете от себя все простые человеческие чувства…

— …Которым имена суть блуд, стяжательство, сребролюбие… — подсказал я.

— Нет, неправда, неправда! — разгорячилась девушка. — Б-о-л-е-е  извинительные чувства. Любовь к человеческим радостям. Простительное бытовое суеверие…

— Православие отнюдь не сводится к постничеству, — перебил я. — А что до всяких домовых, чуланников и подкроватников…

— Может быть, и не сводится, но у меня — и у тысячи людей! — устойчивое противоположное ощущение. Унылости и «страха Божьего». Потому что приходской православный храм берёт в качестве идеала монастырь и аскезу. («И это двадцатилетняя девушка говорит! — невольно подумал я, кстати, как потом выяснилось, точно угадав возраст. — Сколько бы ей ни было, но голова у неё варит».) Люди  х-о-т-я-т  ж-и-т-ь, понимаете? Вы же заставляете их постоянно чувствовать себя ущербными. Грешными, недоделанными. Это — плохая стратегия!

— Лгать и мириться с Отцом лжи — лучшая стратегия?

— Мы не лжём. Мы терпим. Как врач, который знает, что больной не может вылечиться за один день.

— Давайте… присядем, — предложил я.

И мы действительно присели, на скамейку, положив на ту несколько сыскавшихся у Светы листов бумаги, так как скамейка была сырой. Помолчали некоторое время.

— Извините, что я так энергично протестую… — начала девушка.

— Не на чем, — отмахнулся я. — Вы отлично подкованы, в смысле богословия.

— Я ни одного догмата не назвала.

— Дело не в этом, а в том, что вы умеете аргументировать. Не хуже ламы Озёра… Озэра, виноват. Ну ещё бы, м-а-т-у-ш-к-а: если жить с кем-то бок о бок каждый день…

— Вы немного ошибаетесь…

— Я повторюсь, Света, что меня ваша личная жизнь не интересует, я не настолько нескромен. У епархии есть к ламе претензии.

— Какие именно?

— Такие, что на «Городском портале» он регулярно оставляет отца Георгия в дураках.

— В этом никто не виноват…

— …Кроме отца Георгия? Умно. И даже не очень хочется спорить. Но, знаете, аргументация ламы и его мировоззрение для нас не очень подходят. Мы — православный город…

— Мы — селение народа меря, которое пришли и завоевали славяне.

— …Тысячу лет назад, заметьте. А теперь пытаются завоевать индусы и тибетцы? Не хватит ли уже войн, а?

— Мы никого не пытаемся завоевать. Нам дорога не война, а простой, человеческий здравый смысл.

 — По-вашему, христианство — безумие?

— Если христианство проповедует, что крещение, венчание и отпевание, которые совершаются бессознательно, как магический акт, способны защитить от зла и даже усовершенствовать душу, — тогда да.

— Да, это не больно хорошо, когда люди приходят в храм три раза в жизни, — согласился я. — И не передёргивайте: никто из нас, клириков, такого не проповедует. Тоже, как вы тут выразились, просто терпим. Неужели вы не видите, что если эти люди не придут к нам, то пойдут они…

— …К нам?

— Да и не к вам даже! К пятидесятникам, «Свидетелям Иеговы» и прочим сатанистам!

— Как вы их всех мешаете в одну кучу...

— Не хочу разбираться и нюхаться с этими кошками, чтобы выяснять, какая чернее!

— Поверьте, Николай, что они пойдут не к «сатанистам», а в бар или в сауну с девочками. Но если религия раз от разу идёт на компромиссы, то чем она должна хвастаться? И чем она тогда лучше своих «порочных», как вы говорите, сестёр?

— Потому что она мне дорога! — воскликнул я и встал, сжимая кулаки. — Потому что я не хочу, чтобы на месте храма вновь устроили танцплощадку, туалет или конюшню!

— Поверьте, — тихо отозвалась Света после некоторого молчания, не глядя на меня, — что буддисты никогда не станут превращать христианские храмы в танцплощадки.

Я снова присел. Совершенно бестолковым и бесцельным выходил наш разговор. Безо всякой моей или её вины.

— Вы ни в чём не виноваты, — буркнул я. — И лама, наверное, тоже. И я ни в чём. Паны дерутся — у холопьев чубы трещат, а мы и есть эти самые холопы. Вот если бы можно было ограничить форум таким образом, чтобы только убеждённые буддисты могли его читать… Скажем, ввести пароль в виде первой строки вашего Символа веры, или как он там называется…

— А как вы предлагаете технически это сделать? И потóм: ведь вы свои сайты и телепередачи не ограничиваете так?

Я в знак протеста поднял обе ладони.

— Ладно, ладно! Хватит! Ну, по крайней мере, я сделал, что мог. Да уж… хорошо, что я не в миссионеры пошёл. Хреновый бы из меня миссионер получился, если не только ламу, а даже его… подругу — или дочь — что, угадал, нет?, не угадал? — в общем, даже его родственницу ни в чём не могу убедить. Но поймите, что с нашей, христианской точки зрения вы всё равно неправы, хоть убейте меня.

— Почему?

— Потому что вы пытаетесь умудриться и спастись без Христа. Не выйдет у вас этого!

— Если не выйдет — так что вы тревожитесь? А если выходит, у некоторых, — то значит, не совсем без Христа? По плодам их судите их, как сказано. Судите же нас и вас по плодам дел наших, а не по словам!

Я аж крякнул от удовольствия.

— Эх! И Евангелие знаете. Умная вы головка, Света. Чертовски вы мне нравитесь, и ужасно жаль…

— Надеюсь, «чертовски»  — это не в том смысле, что мне черти помогают… — шутливо отозвалась Света. И примолкла.

Достаточно долго она молчала, так что я глянул на неё искоса. Затем поднял голову.

Девушка смотрела мне в глаза, прямо, почти сурово, взволнованно сжав губы. И мне было тоже совестно отвести взгляд. Странно, но, наверное, целую минуту мы глядели друг другу в глаза. Мучительная минута.

— Я не в том смысле сказал… имел в виду… то есть слово «нравитесь», — выдавил я из себя, наконец, чувствуя, что весь краснею, — то есть зачем вообще я… чёрт! Дьявол!

Уж этого «дьявола» я произнёс точно без всякой шутки.

— Не поминайте: он и без того проворный, — задумчиво отозвалась Светлана, будто совсем не о том думала. — Я не хотела… — и быстро отвернула лицо, и так некоторое время сидела отвернувшись.

Затем, словно сделав над собой усилие, медленно повернулась ко мне, причём губы её подрагивали, но она нашла возможность улыбнуться, и больше того: вынула из чёрной вязаной перчатки свою очень белую руку и положила на мою, но не на ладонь (что могло бы не в «сестринском» смысле быть истолковано), а на рукав, на предплечье.

— Мы ведь… наверное, будем ещё иногда видеться? — спросила девушка. — Чтобы решать… профессиональные вопросы. Просто, видимо, вышло так, что у наших панов, как вы их называете, в нашем городе, кроме нас, нет других холопьев, которые готовы… разговаривать и слышать друг друга. Простите, что отняла ваше время! Буду рада увидеть вас снова, если будет нужно.

Несколько вымученно улыбнувшись, она встала и кивнула головой в знак прощания.

Я ещё верных три минуты после её ухода не мог встать с места: сидел на скамье, наклонившись, сжав левый кулак и обхватив его правой ладонью.

— Вежливость-то какая, — наконец, процедил я сквозь зубы, — Прямо как в романах Толстого! «Простите, что отняла ваше время»! Или это, в самом начале: «Я вас беспокою?» Специально, что ли, так их дрессирует ихний поп? Или сострадают они так нам, грешным? Беспокоите! Очень беспокоите! Лама — Озёр, а Коля — осёл! Ишак ты серый!