Пой мне в сердце

9. Похмельный синдром

Шоннэн проснулся от навязчиво повторяющегося «Турецкого рондо» Моцарта, установленного на звонок его сотового. Видимо, играло уже не первый раз, потому что голова у очнувшегося Шоннэна трещала жутко.

— Возьми уже трубку, — загробно прозвучал голос Фейна слева из-под одеяла, и Шоннэн скинул остатки сна вмиг. Жаль, что последствия того, как они вчера надрались, не скинуть так быстро. Он приподнялся на локте и, совладав с головокружением и ломотой в затылке, увидел, что одет во вчерашнюю одежду. Слева, в горбу смятого одеяла, угадывалась фигура Фейна. Он был укрыт так, что сверху виднелась только голова со всклокоченными волосами, щекой расплющенная о подушку. Несмотря на фразу, брошенную в эфир, он ещё явно спал. Глубоко и сладко.

Шоннэн вздохнул — подобное случалось не часто, но это был не первый раз, когда они с Фейном просыпались в одной постели после пьянок. И однозначно первый, когда Шоннэн напился так сильно, что не помнил вообще, как они добрались до дома и до второго этажа по лестнице, и кто кого тащил на плече. И от этого было немного не по себе. В памяти всё выглядело, как таинственное временное и пространственное перемещение от барной стойки с пустыми бутылками прямо в кровать и в утро нового дня.

Он нашарил настойчиво вибрирующий и играющий «Турецкое рондо» телефон в кармане джинсов, на ощупь нажал на приём звонка и только тогда поднёс успокоившийся аппарат к уху. Голова, по ощущениям, трещала по швам.

— Да, — сказал Шоннэн и сам испугался своего голоса — сиплого и низкого. — Кхм, алло, — повторил он, только вышло не намного лучше.

— Утра, Шонни, — раздался бодрый голос Сони — ну конечно, солнце давно долбило лучами сквозь закрытые шторы, за распахнутой створкой окна щебетали птицы — утро было в самом разгаре, а Соня звучала свежо и даже весело. Ну какого же чёрта так сильно болит голова?

— Что мы пили вчера, — произнёс Шоннэн через силу вместо приветствия, — что сегодня мне так хреново?

Он спросил это, дождавшись ответного хмыканья Сони, и только тогда со стоном упал обратно в подушки — до него дошёл неповторимый, исключительный перегарный вкус собственной слюны. Кажется, Шоннэну поплохело ещё больше.

— Хм-хм, погоди, дай припомнить. Точно, там был виски. Потом водка. Потом пиво, а в финале Фил притащил две бутылки шампанского в честь грядущего тура, и как мы ни пытались вас отговорить — ничего не вышло, вы же теперь большие мальчики. Так что...

— Господи Иисусе, — выдохнул Шоннэн. Его ощутимо затошнило — на фантазию он никогда не жаловался. Шоннэн мгновенно почувствовал свой неспокойно бурлящий желудок и то, как сильно хочется в туалет. Вот просто немедленно. Он заворочался, надеясь выбраться из-под тяжести опустившейся на него правой руки Фейна и вылезти из обвившего тело одеяла, держа телефон у уха. Когда это получилось, Шоннэн глянул на ноги — в носках, но хотя бы кеды он снял. Не иначе как на автомате. Они валялись на полу неподалёку от кровати. — Соня, ближе к делу, — попросил он, шаркая к туалету. — Я пока не готов к долгим светским беседам, ты понимаешь.

— Просто звоню проверить, жив ты там или нет. Уже почти час дня, знаешь ли, а у тебя все окна задёрнуты. Может, мне уже пора бежать через дорогу с кружкой сладкого чая или стаканом воды и аспирином — что ты там обычно пьёшь с перепоя?

— Воду, — честно ответил Шоннэн, уже добравшись до ванной и теперь мучительно неловко выискивая пальцами левой руки язычок ширинки. Отлить хотелось страшно.

— А ещё хочу сказать, что вы с Фейном попали в «Лос-Анджелес Таймс», седьмая страница, — добавила Соня зловещим тоном, и Шоннэна проняло. Он даже на мгновение отвлёкся от поиска своей ширинки на ощупь.

— Мы что, убили кого-то?

Шоннэн был удивлён. «Эл-Эй Таймс» считалась самой крупной городской газетой.

— Если только свою публичную гетеросексуальность, — звонко рассмеялась в трубку Соня, и Шоннэн даже чуть отстранил телефон от уха — голова, чёртова голова. — Там фото с концерта, то самое, когда Фей тебя целовал. И небольшая статья, цитирую: «Друзья, или нечто больше?»

— Ну, охрене-е-еть, — протянул Шоннэн и наконец справился с ширинкой. Дело оставалось за малым. — Скинь мне статью. Как соберу глаза в кучу и прочитаю — перезвоню.

— Окей, — ответила Соня и отключилась. Шоннэн с предвкушением блаженства отложил телефон на стеклянную полочку над раковиной и расслабился.

Оповещение о новом сообщении застало его чистящим зубы. Шоннэн вздрогнул, но не взялся за телефон, пока полностью не привёл себя в порядок — разве что не побрился: со вчерашнего утра на его лице ещё толком ничего не выросло. А после сел на крышку унитаза и принялся за статью — не статью даже, а так, заметку. Но фото было достаточно крупным и вполне узнаваемым, а в статье мелькало название группы и их с Фейном имена, а ещё был поставлен вопрос — что же это за публичное проявление чувств? И стоит ли ждать дальнейшего развития отношений внутри группы? Статья заканчивалась предложением «тщательно следить за туром группы в Европе, чтобы подтвердить или опровергнуть гипотезу». Шоннэн хмыкнул — бред сивой кобылы, а не статья. Наверняка писака просто один из фанатов, или главный редактор Эл-Эй Таймс решил, что столетней газете не хватает молодёжных новостей с тематикой ЛГБТ. Как бы то ни было, Фейн достиг своей цели — бомба взорвалась, осколочными задев кого надо. Они могут смело отправляться в тур, надеясь на внимательный взгляд в спину. Так ли это хорошо, как представлялось другу — Шоннэн не знал. Но изменить хоть что-то теперь в любом случае было не в его силах. И единственный сомнительный плюс в его положении вынужденного одиночества был в том, что ему не нужно оправдываться ни перед кем, объясняя, что это было вообще. А вот у Фейна — Шоннэн был уверен на двести процентов — ещё состоится напряжённый разговор с отцом. Если тот, конечно, прочтёт газету от корки до корки, а не успокоится сводками с биржи.

«Хорошо ещё, что они мою кровать сегодняшним утром не видели», — подумал Шоннэн, заблокировал экран и отправился в спальню. Почему-то статья его не огорошила. В конце концов, группе нужна реклама. И чем такая вот хуже какой угодно другой? Это даже можно назвать оригинальным. Шоннэн направился к кровати и начал искать под одеялом Фейна. Точнее, карманы его джинсов. Было у него ещё одно крайне важное и не завершённое дело.

Нахлопав, наконец, в правом заднем кармане пакетик, Шоннэн вытащил его и снова отправился в туалет — превозмогая боль трескавшейся на две половины головы и то, как сильно его штормило. Обычно он не лез в дела Фейна. Это было слишком, он всё-таки его друг, а не мамочка. Они взрослые парни, и каждый из них имел право жить так, как считал нужным. Но Шоннэн чётко вспомнил, как тот обещал ему завязать. А Фейн... он мог проснуться и не вспомнить об этом. Так пускай лучше не помнит то, как брал эти чёртовы таблетки. И вообще, в туре ему будет некогда заниматься подобным дерьмом. Да и доставать будет негде. Может, Фейн успокоится и соскочит с них?

Он высыпал таблетки в унитаз — какой идиот придумал делать их всех цветов радуги? — и нажал на смыв. Разноцветные колёса забурлили вместе с потоками воды и утекли в канализацию. У Шоннэна просто от души отлегло, и словно даже голова стала болеть чуточку меньше. И пусть только Фейн осмелится спросить у него про таблетки. Он ему, торчку, всё выскажет.

Шоннэн отправился на кухню, чтобы зарядить свежим кофе старенькую кофеварку — её ребята подарили ему ещё на совершеннолетие. Страшно представить, что уже семь лет прошло. На полпути телефон снова зазвонил. На этот раз Роберт.

— Привет, — уже уверенней вышло у Шоннэна.

— Ну как вы там, сиамские близнецы? Живы?

— М? — Шоннэн нахмурился.

— Я вас вчера на такси до дома подбросил. По дорожке вы шли, вцепившись друг в друга, словно сиамские близнецы. Всё думал, попадёте вы в дверь при таком раскладе и с какого раза догадаетесь, что надо бочком, бочком...

— Роб, — Шоннэн вздохнул и потёр переносицу — это уже вошло в привычку, когда он начинал чувствовать неловкость и не знал, куда деть руки. — Спасибо, что подбросил до дома. Но в следующий раз просто не позволяй нам столько пить и мешать всё со всем. Ты ведь единственный трезвый был. Мог бы...

— Ну уж. В этом вся суть трезвого в пьяной компании. Смотреть, как все вокруг напиваются, и чувствовать себя на вершине пищевой цепи, — Роберт резковато хмыкнул, и Шоннэн закатил глаза. Иногда на Гильмана находило что-то странное. — Ладно, не сердись. Вы с Фейном выглядели даже мило. Да и передвигались довольно уверенно. А от помощи отказались наотрез. Так как дела? Ещё дрыхнете? Помнишь, что ночью рейс в Лондон?

— Конечно, — Шоннэн уже начал засыпать молотый кофе, придерживая телефон у уха тощим плечом. — Тур ведь.

— Да. Хотел попросить, чтобы ты взял мои партии, те, которые ты решил доработать. Может, успею поучить и что-то обкатаю в туре.

— Хорошо, Роб, — Шоннэн улыбнулся. С преобразованием партий и идеей, что музыка даже в старых песнях не должна стоять на месте, что ее нужно периодически аранжировать по-новому, Шоннэн носился давно. Поддерживали его не все. Клинта своя линия баса устраивала абсолютно, а партии Сони и так почти больше, чем наполовину были чистой импровизацией. С Бьёрном и его ударными тоже не особо поиграешь, оставался Роберт, и он... внезапно горячо идею поддержал. Так что Шоннэн, у которого не было ни единой проблемы с музыкальной теорией и гармонией, просто сделал для него новые аранжировки и записал их. Это вдумчивое отношение к музыке Шоннэну льстило. А желание двигаться вместо того, чтобы топтаться на месте — тем более.

— Ладно. Восставайте из тлена. Увидимся в аэропорту, вас подберёт автобус лэйбла. А я подъеду в сам аэропорт.

— Брезгуешь?

Роберт фыркнул, и Шоннэн улыбнулся этому звуку. Роберт редко расслаблялся, а в этом его фырканьи маячила расслабленность.

— Если бы. У меня ещё дела в компании. Боюсь, не успею всё до вечера уладить. Так что приеду к самому вылету, не теряйте.

— Хорошо, — Шоннэн кивнул и нажал на кнопочку с надписью «эспрессо». Аппарат — не иначе как волшебная машина — принялся уютно шуметь. До сих пор работал как часы. — Ладно, до...

— Шон?

— Ну чего ещё?

— Тот парень. Брат Бьёрна. Он искал работу, и Фил нанял его вчера разнорабочим, прямо в баре. Сказал, что в туре нужны проверенные люди, и Бьёрн за него поручился вроде как. Пока что будет у Пеппер и Дори на побегушках.

— Угухм, — выдавил из себя Шоннэн. Он не знал, что ещё сказать. Весть его ошарашила. Сразу вспомнилась странная, слишком очевидная заинтересованность в глазах Фейна.

— Ладно, теперь точно всё. До встречи, и Фейну привет.

— Удачи тебе, — Шоннэн кивнул и увидел, как извилистой непослушной струйкой кофе полился в две керамические чашки. Он нажал отбой, нахмурился и убрал телефон в карман джинсов. Странно всё это. И тревожно, сердце колотилось не на месте.

Шоннэн вдумчиво выпил стакан воды из-под крана, но в голове не особо прояснилось. Зато желудку стало полегче, и Шоннэн сам выдохнул, когда муть внутри улеглась. Он взял кофе и со всеми предосторожностями понёс его на второй этаж в свою спальню — будить Фейна. И очень надеялся, что этот кофе не придётся ради благой цели вылить ему на голову.

Метод не подвёл — кофе сработал на раз-два-три. Сначала из-под одеяла появился чувствительный нос, потом Фейн весь потянулся и перетёк в позу лотоса, так и не открывая глаз, и в самом конце — протянул в сторону кофе дрожащую руку.

— Кофе... — пробормотал он, с трудом разлепляя ресницы. Как скупец, трясущийся над единственным золотым. — Пожалуйста...

— Держи уж, зомби, — Шоннэн вложил ручку чашечки в пальцы Фейна, и тот сразу принялся пить — маленькими жадными глотками. И медленно, чертовски медленно просыпаться.

Шоннэн сам умостился на другом краю кровати со своей чашкой. Он пил, беззастенчиво пялясь на левую руку друга. Так уж повелось, что Фейн внимание к своей искалеченной руке переносил весьма болезненно, хотя обычно боролся сам с собой тем, что бравировал ей — носил короткие рукава, выставлявшие напоказ и шрамы, и татуировки. Особенно на концертах и встречах с фанатами, и никогда — в закулисной жизни, где они были обычными великовозрастными фриками и не спешащими вырастать детьми в повзрослевших телах. А Шоннэну так нравилось это неразделимое переплетение шрамов и тесной вязи татуировки, что он бы мог часами её разглядывать. Кто бы ему позволил. Поэтому приходилось вот так — любоваться украдкой, стараясь не вспоминать все те неприятные моменты, которые пришлось всем вместе пережить. Он смотрел на руку, как на произведение искусства — им она и была. Шоннэну хотелось разглядеть под лупой каждый мельчайший завиток, каждый выбитый цветочный силуэт на белой коже, и он отлично знал, что Фейн не позволит. Поэтому исподтишка косился на руку и запоминал, чтобы потом по горячим следам зарисовать хотя бы несколько мест карандашом на бумаге — по памяти. У него был блокнот, о котором даже Фейн не знал. Простой блокнот с толстой бумагой для скетчей. Там было очень много фрагментов татуировки — ближе к ключице, или на кисти, или у локтя; да и вообще, там было очень много Фейна, его волос, пальцев, глаз, губ, его изогнутого тела во время того или иного выступления. И об этом он Фейну, естественно, не рассказывал. Не потому, что стеснялся или считал чем-то плохим. Просто вокруг его лучшего друга детства последние годы крутилось столько людей, было так много внимания, обожания, так много касаний — Шоннэн словно чувствовал их все лично. Его скетчбук был лишь вялой попыткой оставить хоть что-то себе. Только для себя, и ни для кого больше.

Фейн допил кофе, аккуратно отставил чашечку на прикроватную тумбу и ухнул обратно в подушки, лениво растягиваясь на половину кровати.

— Ну и надрались же мы вчера, — мечтательно протянул он в потолок. — До сих пор половину вечера не помню, пустота и темень в башке.

А потом он охнул и поднялся, тут же направляясь в сторону туалета. Шоннэн только улыбнулся ему в спину. Сам совсем недавно ковылял точно так же. Сейчас, после умывания и кофе, ему стало намного лучше. Он чувствовал себя совсем чуточку самодовольно. А потом вдруг вспомнил про таблетки, уплывшие в канализацию. Поступок не заботил его — доведись всё переиграть, и он поступил бы так же. Его заботила реакция Фейна, и он совсем не знал, что сказать в ответ, если тот вдруг рассердится на его акцию протеста. Он просто хотел, чтобы Фейн не вспомнил.

Фейн вышел совсем немного посвежевшим, с влажными висками и ресницами. Он ничего не сказал и ничего не спросил, только упал обратно на кровать Шоннэна, словно был у себя дома. От тяжести его тела матрас норовисто подпрыгнул, и Шоннэн, сидящий на нём — тоже. Он допил чуть не выплеснувшиеся из чашки остатки кофе и принялся пялиться на тёмные волосы в подмышках Фейна — неосознанно, как же ещё. Тот лежал, голый до пояса, закрыв глаза и уложив обе руки под голову; его острые локти раскинулись по сторонам от чуть помятого лица. Он казался расслабленным донельзя. Шоннэн смотрел на него вечность, не меньше — хотя искренне надеялся, что в реальности прошло не больше минуты.

— Фей?

— М? — звук вышел гудящим, сладким и ленивым, Шоннэн даже головой помотал, чтобы избавиться от наваждения. Он начинал злиться на самого себя.

— Тебе к себе не пора? Домой.

Фейн приоткрыл один глаз и скосил его на Шоннэна.

— Ты меня выгоняешь?

— Ненавязчиво намекаю. Мне нужно время, чтобы собраться. У нас ночной рейс.

Фейн снова закрыл глаза и продолжил молчать. Шоннэн наклонился, дотянулся и ткнул его пальцами под рёбра.

— Эй. Не игнорируй меня.

— Ещё минутку, Шонни, хорошо? У меня сейчас такой отходняк, просто охренеть. Я словно в параллельной реальности.

Шоннэн сжалился.

— Водички?

— Было бы хорошо.

Шоннэн успел спуститься на кухню, набрать в стакан, из которого сам пил, воды и подняться наверх, и когда он зашёл в свою комнату, Фейн уже натягивал на плечи футболку.

Он с благодарностью осушил стакан — залпом, торопливо, — и отдал его Шоннэну. Ему осталось только надеть чёрные кеды и найти свою кожаную куртку, а когда он разобрался и с этим, то, не раздумывая, подошёл к окну напротив своего дома и открыл его.

— Двери для слабаков? — поинтересовался Шоннэн, еле сдерживая улыбку. Серьёзно, Фейн не входил к нему и не выходил через окно уже целую вечность. Да и волновался немного — всё же расстояние между домами было ощутимым, а Фейн стал намного тяжелее. Только натянутый между крышами трос и прилаженная к нему самодельная петля с деревянными ручками остались всё те же.

— Двери для трезвых зануд, — ответил Фейн, обернувшись ненадолго, и нагло подмигнул. — До вечера, Шонни.

Шоннэн видел, как тот надевает куртку и хватается за деревянные ручки, дергает на пробу трос; и как он, здоровый лось, съезжает на балкон своей комнаты с громким «я-ху-у!». После этого представления Шоннэн просто упал назад, на кровать, и дал себе немного времени. Почему такие вещи в исполнении Фейна делали из него счастливого идиота, было совершенно не понятно.

И нет, он не думал над тем, что было бы намного эффектнее, если бы трос под весом друга наконец дал трещину. Это было бы по-королевски эпично.