Пой мне в сердце

1. Концерт в Лос-Анджелесе

Толпа перед сценой — гигантское волнующееся море из поднятых рук и мерцающих огней — колыхалась в такт их музыке, словно древнее чудовище; реагировала на каждое незначительное движение бёдер Фейна, пыталась уловить ритм этих покачиваний, когда он, затянутый в слишком откровенные, кричаще-сексуальные кожаные штаны и в распахнутой жилетке на голое тело стоял там, на самом краю — носки его гриндерсов едва ли не свешивались со сцены — и лениво двигался, поглаживая микрофон пальцами с чёрными ногтями, обнимая стойку другой рукой, касаясь её так, что у Шоннэна внизу живота всё поджималось от этого зрелища — и он понимал каждую девушку и даже парней, стоящих там, за линией безопасности, фактически у его ног. Поклоняющиеся, впитывающие каждую его интонацию и затуманенный взгляд. Словно Фейн мог видеть хоть что-то под светом софитов, бьющим ему прямо в лицо. От него невозможно было отвести взгляда — профиль резко очерчивался на фоне темноты, шершавые, покрасневшие губы то и дело касались стальной оплётки микрофона, и у Шоннэна начиналась аритмия: каждый раз адреналиновый всплеск на быстрых песнях — и отходняк на этой медленной, когда Фейн лениво, почти сонно пел их «Останься», то шептал, то умолял в микрофон — «останься сегодня, детка, и я не трону тебя и пальцем, мы заберёмся на самую опасную крышу и будем ходить по её краю, словно кошки, не зная сна. Я научу тебя читать по звёздам и понимать линии на твоей ладони, только останься сегодня, доверься мне, не уходи». Шоннэн смотрел на Фейна, едва касаясь пальцами клавиш — в его партии для этой песни не было ничего техничного, только разливы электронного мерцания разных тембров, наложенные на гудящий, стихающий эхом бас Клинта и лёгкое шуршание щёток Бьёрна, изредка подключавшего палочки и большой барабан. У Сони за всю песню была лишь пара нот, что поделать, тут солировал Фейн от и до, и Соня не имела права перетягивать внимание на себя — они с Клинтом стояли в уголке и едва заметно потирались друг о друга спинами, пока играли свои ненавязчивые партии. На сцене единолично царил Фейн, занимал её всю, и в одиноком свете софита он казался детально вырезанным маникюрными ножницами силуэтом на фоне волнующейся толпы. Он пел так, что у Шоннэна по коже бегали мурашки, он был готов отдаться этому голосу, идти за ним, как за дудкой крысолова, куда бы его ни повели, но никому никогда в жизни не признался бы в этом — смешно ведь, друзья детства, они с Фейном всю сознательную жизнь друг друга знают. И что это теперь за наваждение, что за странные, необъяснимые желания прикоснуться так, словно Фейн — только его и ничей больше? Виноваты ли в этом их выступления? Или сам Фейн, с каждым месяцем концертов раскрывавшийся, как тяжёлый, спелый бутон под лучами солнца? Его аромат сводил с ума, докатываясь с каждым разом всё дальше и дальше. Шоннэн горел весь, от ушей и до паха, представляя, каким Фейн мог быть в постели — не с ним, нет, нет, на такое его фантазия никогда не замахивалась; как могли двигаться его бёдра, как бы напрягались мышцы, как бы скользили руки — слепо, умело и жадно, как бы сорвано он дышал и кусал губы, каким голодным бы выглядел, а после — таким, как каждый раз после выступления. Выжатым и удовлетворённым. К концу каждого отходняка после концерта он становился таким мягким, томным, уставшим и невыразимо сексуальным, словно приглашал на второй раунд, но теперь медленно и вдумчиво, никуда не торопясь. Терпеть этот его вид было почти невозможно, на грани фола, и только клавиши — обычный белый пластик — охлаждали Шоннэна хоть немного и связывали с реальностью. Фейн стоял по центру в луче холодного света в обнимку со стойкой микрофона, витиеватая татуировка змеилась по его левой, расчерченной шрамами руке — мото-авария два года назад едва не забрала у него руку полностью; он качал бёдрами так, словно медленно, чувственно трахал их всех — сразу, скопом. И девушек, и парней. И они не были против, потому что, видит Бог, даже у семейного Бьёрна за ударной установкой глаза затягивались мутью, и он поддавался ритму и звуку, накатывающему волнами драйву и без сомнения — чарующему голосу Фейна точно так же, как и все вокруг; и смотрел он на их фронтмена так же, как и каждый из них — голодно и обожающе. Слава богу, что наваждение никогда не длилось дольше, чем шёл концерт, иначе бы они разорвали Фейна на кусочки, как в финале «Парфюмера».

Конечно, это было преувеличением. Никто бы и пальцем до него не дотронулся — Брок бдел, и его силами с Фейном, совершенно дуреющим на выступлениях и после, до сих пор всё было в порядке. Хотя он, разгорячённый адреналиновой встряской, не раз порывался упасть в толпу поклонников и раствориться в том, как сотни рук будут трогать и гладить его везде. Возможно, Фейн мечтал о подобном, но Шоннэн знал — Брок никогда не позволит ему сделать это. Он отлично зарекомендовал себя и с обязанностями начальника службы безопасности справлялся даже лучше, чем на отлично. Однажды ему пришлось оттаскивать Фейна от толпы поклонниц, которая вдруг заволновалась и разгорячилась — тот согласился расписаться маркером на груди в вырезе необъятного декольте одной девушки, будучи в не вполне вменяемом состоянии, и началось чёрт знает что, и Фейна это взволнованное столпотворение едва не поглотило с головой. И если Фейну всё же ударит в голову и он прыгнет в толпу, и вернётся обратно в виде лоскутков — это будет его, Брока, огромная проблема.

Шоннэн смотрел, как Фейн провёл пальцем по виску — потному и блестящему, и скользнул ниже к подбородку, пока его губы шептали в микрофон окончание песни. Он засмотрелся на эту порнографическую дорожку по влажной, колючей шее, Фейн вёл рукой всё ниже по обнажённой коже груди, так медленно, что Шоннэн едва не перепутал аккорды. И это уже было слишком — он закрыл глаза и, усмиряя сердцебиение, доиграл свою партию до самых оглушительных оваций и криков — на ощупь. Ему не обязательно было смотреть — для каждой песни у Фейна был определённый набор жестов и фишек, которые он выполнял безукоризненно, сводя фанатов с ума. Их ждали, гадая, когда же Фейн, наконец, покажет им свою тёмную сторону. Шоннэн знал, чем окончится эта песня; помнил, как в итоге большим пальцем Фейн нырнёт за пояс штанов, а остальные пальцы останутся поглаживать возле паха — совсем рядом с бугорком ширинки, так близко, что дыхание захватывало. Но никогда он не перемещал руку ещё ближе, несмотря на лёгкую эрекцию, на возбуждение, накатывающее на него на каждом концерте и выплёскивающееся в такое безбашенное поведение и в физические, вполне характерные реакции. Поначалу Фейн жутко стеснялся себя, особенно когда Роберт кидался в него шутливыми обвинениями — мол, непонятно, приходят ли люди слушать их музыку или всё же только пялятся на возбуждённого Фейна, но со временем наловчился не обращать внимания ни на подколки Роберта, ни на эротическое возбуждение, накатывающее на сцене во время концертов. У Шоннэна так быстро смириться не получалось. Он постоянно думал о том, как же Фейн должен чувствовать себя каждый раз, фактически занимаясь любовью на сцене, при всех. Со всеми. Он весь горел, потный, с растрёпанными длинными волосами и размазавшейся подводкой для глаз, превращающей и без того поплывший взгляд в нечто очень опасное для нежной фанатской души. Он выглядел настолько сексуально, насколько красивый полуголый, мокрый от пота парень в обтягивающих штанах вообще может.

А потом Фейн какое-то время отходил в гримёрке, не веря, что всё закончилось; его немного трясло, и Шоннэн с Соней закутывали его в заранее приготовленный плед, а Роберт наливал ромашковый чай с тремя ложками сахара и лимоном, хотя, конечно, у такой раскрученной группы, как они, был персонал, чтобы всем этим заниматься. Они не подпускали никого после концертов — это было их личное время, чтобы побыть наедине друг с другом и вернуться в обычную реальность.

Шоннэн любил их группу всей душой, он обожал Фейна и восхищался им за это умение стоять на передовой и держать эмоциональный удар, полностью перевоплощаться на сцене; за то, что он отдавался их музыке и толпе, вычёрпывая себя до донышка, и принимал на свои плечи шквал ответных эмоций. Его гиперчувственный вокал разгонял кровь по венам, заставляя кожу покрываться мурашками. Фейна не смущало, что большая часть всей энергии толпы доставалась ему; большая, но не вся — что-то улетало к горячей паре Сони и Клинта, немного оседало у Роберта. Шоннэн же был почти невидимкой — стоял чуть сбоку, на одной линии с ударной установкой, и основная масса энергетики его не задевала, чему Шоннэн был несказанно рад. Ему казалось, что его просто сметёт с ног, окажись он на месте Фейна или хотя бы рядом. Поэтому он никогда и не отходил со своего места. Он честно боялся, что не выдержит. Хорошо, что клавиши не подразумевали никакой двигательной активности и перемещений по сцене.

Фейн объявил последнюю песню, толпа загудела, и в уши ворвался счёт Бьёрна, а потом резкое, жаркое начало. Тут было что поиграть, и Шоннэн сосредоточился на своей партии, краем глаза вылавливая то, как Фейн заметался по сцене с микрофоном, как чувственно он отыгрывал свои диалоги-взаимодействия то с Соней, то с Робертом, и иррационально им обоим завидовал. Ему такое не светило. Место клавишника — за кадром, вот что Шоннэн уяснил за пять лет их концертной жизни. Ему нужно играть и иногда окутывать голос Фейна своим бэк-вокалом, мурлыкая в прилаженный тут же на стойке микрофон — не так уж и сложно для выпускника фортепианного класса колледжа искусств Лос-Анджелеса, правда? И стоило ему так подумать, как Фейн закончил притираться своим бедром к бедру Сони, успевавшей играть на соло-гитаре и отвечать своему фронтмену обжигающими взглядами, и направился в его сторону — уверенно и смело, и хотя Шоннэн не поднимал глаз — чувствовал всем телом, как Фейн подцепил его на крючок взгляда. Он подошёл, и за ним следом приполз свет софита, разбавил темноту его укромного уголка: Шоннэн почувствовал себя голым — на него смотрели тысячи пар глаз, но главное, на него смотрел Фейн, и его глаза в окружении тёмных неаккуратных кругов потёкшей подводки казались небесно-голубыми и совершенно пьяными от всего происходящего. Голос звучал в самых ушах очень чисто, а через мгновение вдруг стал низким и хриплым, Фейн облизнулся, и спетые слова пробрали до внутренностей; к нему, настолько горячему и такому близкому, мучительно хотелось прижаться. А потом Фейн вдруг качнулся к Шоннэну, и тот замер, словно они были не на сцене, а где-то наедине друг с другом. Потянулся, настойчиво приобнимая его за плечо, и Шоннэн сразу понял зачем; запаниковал, его перекосило от взволнованной смущённой улыбки; перед самым столкновением губ он вдруг чуть отвернул голову — сдался, не вынес напряжения. Толпа внизу, перед сценой, оглушающе завизжала на все голоса. Фейн поцеловал его — смазано, в уголок губ, но всё же поцеловал, впервые отыгрывая одному ему известный сценарий на этой песне. Прежде он никогда такого не вытворял. И место поцелуя горело, словно кожу обожгло свежераскуренной сигаретой.

Шоннэн, донельзя смущённый, смотрел только на клавиши перед собой. Глаза слезились, чёрное смешивалось с белым, и Фейн, оставшийся так близко, облизывающий микрофон и жадно раздувающий ноздри, вообще не помогал. Но совсем скоро он смилостивился и ушёл обратно к центру, покачивая бёдрами, — в привычную компанию к Соне, Клинту и Роберту. Шоннэн выдохнул, когда луч прожектора медленно пополз за ним следом, снова возвращая покой — светиться за стойкой с клавишами, развлекая всех красным лицом и ушами, ему не улыбалось. Вот только сердце билось слишком часто, и предательски потели ладони. Шоннэн задыхался от накативших эмоций и начал опасаться, что просто не доиграет концерт. Слишком много переживаний на его слабое сердце.

Но нет, больше ничего особенного не происходило. Они доиграли и ушли со сцены под оглушительный рёв фанатов, дрожащие от перевозбуждения, и снова вышли через полминуты — на бис. Зал ходил ходуном, требуя ещё и ещё. Но Шоннэн знал — после песни «на бис» они уже ничего не будут играть, их ждёт заслуженный отдых в большой просторной гримёрке. Поэтому он собрал разбегающиеся мысли в кучу и настроился ещё немного поиграть. Он не собирался никого подводить, это было не в его правилах.