Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Параграф 10

§ 10

Адрес, по которому проживала Старуха, выглядел так: улица Советская, 6, 8. Дом 6 по улице Советской действительно оказался роскошным зданием, правда, не дворянским, а сталинской постройки, с высокими этажами, балюстрадой на крыше, с полуколоннами, капителями в коринфском стиле и статуей в нише на углу. Раньше в таких жили только номенклатурные работники, затем их огромные квартиры превратили в коммуналки, уже в новую эпоху коммуналки постепенно расселили и вновь продали квартиры очень богатым людям, новой номенклатуре, так совершился круговорот истории.

Что я скажу, если дверь откроет моя одноклассница? — думал я, поднимаясь на третий этаж. «Здравствуй, Маша (Аня, Света), я очень рад тебя видеть, чудесно выглядишь!»? Зачем я затеял всю эту ерунду? Но развернуться прямо сейчас было бы стыдно… и слишком поздно.

 Высокие двустворчатые двери. Мне не открывали так долго, что я уже решил развернуться. Я в самом деле развернулся и начал спускаться по лестнице, когда меня окликнули.

— Что вам угодно?

Спрошено было по-немецки. В дверях стояла молодая немка в сером платье и белом переднике, глядя на меня и не улыбаясь. Тяжёлый подбородок и полные, чувственные губы, но светлые волосы. Истинная арийка, чёрт бы взял её. Нет, не похоже на розыгрыш, и в ту секунду я поймал себя на мысли, что испытал бы большое разочарование, но одновременно большое облегчение, если бы это оказался только розыгрыш. Я вернулся и желал что-то сказать, но язык от волнения как прилип к нёбу. Наконец, выдавил из себя (по-немецки, разумеется):

— Моё имя Феликс Эрнст, и у меня есть рекомендательное письмо от господина барона фон Эйхендорфа для госпожи… для милостивой государыни…

Немка издала короткое односложное восклицание, не слишком удивлённое, и прибавила:

— Проходите.

В прихожей я замешкался и пробормотал, что обувь, мол, у меня не очень чистая…

— Содержать всё в чистоте относится к моим обязанностям, — невозмутимо ответила мне девушка. — Не заботьтесь об этом. Вы можете подождать госпожу баронессу в зале.

«Она ещё и баронесса, — мелькнуло у меня в голове. — Ах, да: урождённая фон Бок. Во что же я вляпался, Господи?!»

«Залом» или «залой» в некоторых семьях, вероятно, видавших до большевиков лучшие времена, называют просто большую комнату, в которой стоит телевизор. Не здесь. «Зал» оказался настоящим залом, размером не меньше чем шесть на восемь метров. Неужели в советских квартирах бывали такие роскошные залы? Или это уже в наше время некий богатей снёс стенку, разделявшую две комнаты? Высокие потолки, огромные окна. Никакого современного дизайна и даже никакой современной техники: всё добротно и в стиле сороковых. Паркетный пол, хрустальные люстры, огромные настенные часы; тяжёлые и, вероятно, очень дорогие тёмно-красные гардины. Впрочем, достаточно скудная мебель: только фортепьяно и ряды стульев вдоль стен (я присел на один из них), что могло бы придать помещению сходство с актовым залом в детском саду, если бы… если бы не большой портрет Адольфа Гитлера над фортепьяно. Увидев его, я понял, что мне стало зябко.

Часы били двенадцать, и окошечко над циферблатом распахнулось, из механизма выкатились две фигурки. Я, заинтригованный, встал и подошёл, чтобы рассмотреть их поближе. Ох, лучше бы я сидел! Одна фигурка представляла собой еврея в полосатой арестантской робе, другая — штурмбанфюрера СС в чёрной униформе. Штурмбанфюрер вскинул ружьё, еврей упал, под весёлый звон музыкального механизма фигурки укатились внутрь, и дверца за ними вновь захлопнулась.

— Нравится? — спросили за моей спиной.

Я обернулся как ужаленный.

Передо мной стояла фрау Матильда Видриг, Старуха.

По какой-то непонятной причине я до того решил, что Старуху выкатят ко мне в коляске и что она будет пускать слюни в благодушном слабоумии. Ничего подобного. Старуха, в чёрном глухом платье, с седыми, но ещё густыми волосами, твёрдо стояла на ногах без всякой посторонней помощи, ястребиные её глаза смотрели прямо в меня, будто даже приподнимали крышку черепа и заглядывали внутрь. Уголки тонких бескровных старческих губ пошевелились в усмешке.

— А мелодию эту, наверное, вы тоже знаете, молодой человек? — спросила она.

— Д-да… — залепетал я. — Это ведь «Зелены, как ёлочка, все платья».

— Ничего подобного! Это совсем другая песня, хотя на тот же мотив.

И Старуха с еле заметным юмором чётко продекламировала:

Ах, черны, черны мои все платья,

Все черны вещички у меня,

Люб мне чёрный, потому что милый

Служит штурмбанфюрером СС.

[Schwarz, schwarz, schwarz sind alle meine Kleider.

Schwarz, schwarz, schwarz ist alles, was ich hab’.

Darum lieb’ ich alles, was so schwarz ist,

Weil mein Schatz ein Sturmbahnführer ist.]

— В этом куплете вроде было про трубочиста… — промямлил я.

— Ничего подобного! — отрезала Старуха. — Так чтó вас сюда привело, молодой человек? Вы ведь, я полагаю, в СС не служите?

— Нет, я…

— Вы, вообще, служите? Кстати, что у вас за акцент странный?

(«Ах, прокололся всё-таки с акцентом!»)

— Я из Фрисландии…

— А! Всё ясно, там все чудаки. Фризки слабы на передок, а фризы на голову. Не примите на свой счёт, впрочем, я вас не знаю, так что же вас хвалить раньше времени?

— Милостивая государыня, — собрался я наконец, — я имею до вас рекомендательное письмо.

— Очень интересно! От кого?

— От господина барона фон Эйхендорфа.

— Не знакома. А что, разве фон Эйхендорфы ещё не вымерли?

— Как видите, нет. Да, вы не знакомы, но дядя наслышан о ваших добродетелях… — Я протянул ей вчетверо сложенный листок.

Старуха взяла у меня бумагу и впилась в листок своими глазами хищной птицы, а у меня душа ушла в пятки.

Впрочем, возможно, состряпал я письмо неплохо, потому что фрау Видриг вернула мне его, не изобразив ни одной эмоции на лице.

— Очень польщена, но, повторяю, не знакома. Кстати, как получилось, что ваш дядя — фон Эйхендорф, а вы — Эрнст?

(«Чёрт возьми! Почему мне раньше не пришло это в голову!»)

— Я незаконнорожденный… — выдавил я из себя.

— А! Ну, я бы на вашем месте не хвасталась этим фактом, он сам по себе ещё не делает вам чести.

— Я и не хвастался…

— Повторяю свой вопрос: вы служите?

— В некотором роде...

— В мужском роде, как я погляжу, а в каком звании?

— Я… фаненюнкер.

— Ну, ещё бы! Никто не ожидает от вас того, что вы генерал. Но могу я увидеть ваши документы?

С нелёгким сердцем я протянул фрау Видриг книжку, которую мне сварганил Максимка. Может быть, она всё-таки подслеповата? Увы, надежд на это оставалось всё меньше.

Старуха открыла книжку на развороте, вгляделась повнимательней — и у меня, наблюдавшего за её лицом, возникло чувство, что она хочет расхохотаться в голос.

— Очень занятно, очень, — пробормотала она. — Только не очень правдоподобно, к сожалению. Чем вы рисовали печать? — и она подняла на меня свои пронзительные глаза.

Я выпрямился, щёлкнул каблуками, то есть ударил одним каблуком о другой, как делали военнослужащие Вермахта, и, склонив голову, коротко ответил (всё равно уже пиши пропало!):

— Шариковой ручкой.

— Это заметно. Ценю вашу прямоту. Могу я увидеть какой-либо н-а-с-т-о-я-щ-и-й документ, который подтверждает хотя бы вашу личность, господин Феликс Эрнст? Или, может быть, ваше имя — Иван Сидоров?

Ура, ура, спасение! Я взял из родительского дома только один пиджак. (Это был отцовый пиджак, дареный, но он один сидел на мне прилично.) Именно в  этом пиджаке я ходил в свою немецкую гимназию. И, к счастью, в его внутреннем кармане так и лежал, забытый, айнлассгенемигунг, то есть пропуск в школьное здание. В Германии я жил в пригороде и в школу добирался на автобусе, который отправлялся каждые полчаса, поэтому приезжал минут за двадцать до открытия школы. Эти двадцать минут я всякий раз бесцельно мотался по школьному двору, пока мне не посоветовали сходить в школьную канцелярию и оформить Einlassgenehmigung. С этим пропуском меня стали пускать в школу без проблем, немецкая бюрократия работает как часы. Был он заверен школьной печатью. Именно эту бумажку, картонку, верней, уже сильно помятую (к счастью, фото не отклеилось), я и извлёк, наконец, из кармана пиджака.

Старуха изучала её куда более придирчиво, чем две предыдущие.

— Что ж, — произнесла она в итоге, — это действительно первая бумага, которая похожа на документ. По крайней мере, из неё видно, что вы в самом деле Феликс Эрнст и что вы ещё год назад учились в гимназии имени Георга Кантора в Галле-ан-дер-Заале. Извините: я уж совсем было приняла вас за Ивана. Но что вы мне прикажете делать с вами? Ваш дядя пишет о том, что вы, дескать, желаете оказаться полезным вдове прославленного героя. Не знаю, в какой мере мой покойный муж был именно п-р-о-с-л-а-в-л-е-н-н-ы-м героем, ведь современная пропаганда склонна забывать имена тех, кому обязана своим существованием, но это очень любезно со стороны вашего дяди, и мне действительно нужен адъютант, потому что вы ведь владеете русским? Хорошо? — Я кивнул. — Видите ли, Фрида ни черта не смыслит в русском языке. Она может худо-бедно объясниться с местными туземцами, но она не понимает фразеологии, оттенков слов, а в этом вся соль и есть. Кто не понимает этого, тот будет обманут. Я не желаю быть обманутой. Но вот беда, вы не служите! Ваше фаненюнкерство существует, боюсь, только в вашей хорошенькой головке. Я оценила шутку, но каждой шутке есть время и место. Не могу же я рассчитывать на помощь вчерашнего школьника! Это было бы неблагоразумно для меня и жестоко по отношению к вам. Нет, мой милый! Принесите мне бэфёрдерунгсуркунде,[1] приказ о присвоении вам воинского звания, н-а-с-т-о-я-щ-и-й приказ, и тогда посмотрим, к чему вас можно определить. Я буду в России ещё неделю. 13 августа я даю приём по случаю своего отъезда, а 14 числа возвращаюсь домой. Была рада знакомству. Передавайте привет вашему дядюшке! Фрида вас проводит.

Я снова щёлкнул каблуками и склонил голову.

[1] В Вермахте существовало два типа приказов, один — Ernennungsurkunde [эрненнунгсуркундэ], то есть «свидетельство о назначении», при выдаче которого военнослужащий при присвоении воинского звания сразу назначался на воинскую должность, другой — Beförderungsurkunde [бэфёрдерунгсуркундэ], то есть «свидетельство о производстве», выдачей которого присваивалось воинское звание (прим. авт).