Враг народа (и мой)

Часть II. Глава 10

Время, которое с появлением Шевелева словно остановилось, снова начало медленно, со скрипом, идти. Саша успел уйму всего передумать, сотню раз отрепетировать "хороший" с ним разговор, успел даже успокоиться и больше не проходил мимо перехода, что вел в новый цех, с подрагиванием в коленях. Но всё же заходил по-прежнему с дежурным вопросом о выработке, и встречал прежнего начальника участка. Некоторые бросали на него косые взгляды, что было легко объяснимо — они-то из-за него получили выговор, а ему было хоть бы что. Шевелева он не видел. И нарочно выяснить, как у него дела, стыдился, равно как и подождать у выхода, мысленно все отговаривался тем, что окончание смены у них разнилось часа на два: неудобно, конечно. Но случая он все-таки ждал — и случай этот его нашел в месткоме, где речь зашла о всё том же новом цехе и его работниках. Оно и понятно: место сразу обрело репутацию проблемного.

Саша вбежал в малый зал, как обычно, опаздывая, и сел у края; внимания на это не обратили — между председателем и целой группой рабочих шёл самый жаркий спор. Перепалка утихла, стоило председателю повысить голос и постучать, призывая вести себя потише, тем более, что самих виновников её здесь, само собой, не было.

— Мы их, товарищи, мало привлекаем к общественному труду. Настороженным отношением тут ничего не исправить: они должны знать, что коллективу небезразлично...

— Да плевать они хотели на ваш коллектив! Мы и привлекали бы, да у них чуть что — "наша хата с краю".

— Народ учёный!

Многие засмеялись.

— Пьянство на рабочих местах не прекращается. Видите, вы, товарищ председатель, этому уже и не удивляетесь. Будто так и надо! Плечами пожимаете.

— Я не...

— Должны же быть методы воздействия!

— Должен быть тот, кто имеет влияние. А это, увы, всё те же. Поговорить бы с их бригадиром...

— А что же? — сам для себя неожиданно вмешался Саша. — Давайте поговорю.

Председатель глянул немного недоверчиво, словно спрашивая: "И не боишься после недавнего?" — но пресекать инициативу не стал: с ней и так, судя по всему, было не густо. Зато ответил нехотя:

— Надо бы поговорить. Да где ж поговоришь — его самого третий день нет.

— Может, он болеет?

— В травмпункт не обращался, из больницы не звонили.

— Может, его проведать сходить? Есть его адрес? — с надеждой выспросил Саша.

Адрес ему дали.

Улочка была дальняя, совсем ему незнакомая, и пришлось ради неё позвонить в справочную, чтобы узнать, в какой стороне нужный дом, — а всё же Саша выдвигался в путь с лёгким сердцем и радостный. Но стоило подойти ближе — и волнение вернулось, так что брёл он медленно, в последний раз спрашивая себя, правильно ли поступает. Ему казалось, что много, очень ещё много между ними недосказанного и, больше того, так и не произошедшего, а значит, всё было верно. И всё же колени подгибались сами собой, как давно когда-то, когда он вчерашним студентом стоял перед кабинетом всесильного комиссара госбезопасности.

А теперь и домишко был невзрачный, деревянный, на восемь комнат, какой строили для первых рабочих местного завода, и чахлая городская сирень у входа вовсе не наводила на тревожные мысли, и обстановка была вовсе не та — а всё же крепко врезавшаяся в память боязнь овладела им. Что, если комиссар после разноса, устроенного в месткоме, обозлится и прогонит? Саша решил, что уйдет, если только Шевелев совсем уж не настроен будет разговаривать и, к примеру, начнет угрожать или нехорошо ругаться. Хотя Саша и поругаться был не прочь — ему тоже нашлось бы, что высказать. А если он отвернется, смотря в стенку, Саша так и останется сидеть рядом.

В дверях дома курила женщина из жильцов, в ответ на вопрос кивнувшая внутрь, и сообщила хрипло: "Вторая дверь налево". Внутри Саше совсем не понравилось: виден был неустроенный быт, в общем коридоре стоял невыносимый запах, а пол был до того грязен, что серый песок и всякий сор не давали рассмотреть половицы. В ответ на стук никто не отозвался. Что ж, Саша и к этому был готов. Постучал увереннее, постоял ещё немного, подергал дверь... И та, на удивление, открылась. Он зашел, притворив её за собой, и встал, неловко улыбаясь. Вернее сказать, обмер. Слишком велик оказался разрыв между тем, что он себе навоображал и каким привык представлять своего несгибаемого комиссара, и что увидел. Он-то привык ловить обрывки слухов и все больше домысливать о тайной роскоши в жизни чекистов — а комнатка, на удивление, оказалась до того мала, узка и бедно обставлена, что ему мигом стало стыдно и за то, что он напридумывал, и за то, как он себя оправдывал, решив, что Шевелев наверняка лицемерит, а сам привык пользоваться всеми преимуществами, что давала ему власть, всеми привилегиями. А теперь выходило, что преимуществ никаких не осталось.

Он подставил к узкому топчану единственный табурет и кивнул, садясь рядом, а между тем со всем вниманием вглядываясь в лицо. Комиссару, похоже, недавно было худо — лицо казалось бледным, осунувшимся, к тому же довольно часто он откашливался с силой, сплевывая прямо тут же, на пол, что Сашу сильно покоробило.

— Я вот... проведать вас пришел. Простите, что не принес ничего, но, если надо, скажите, и я сразу...

— Да мне ничего и не надо, — отозвался Шевелев довольно сухо, хотя глаза у него загорелись каким-то тайным огнем, по которому можно было угадать, что он рад — или, по меньшей мере, равнодушным не остался.

— Но если вам плохо!

— Нормально всё.

Шевелев с усилием откашлялся, вдохнул несколько раз поглубже, будто демонстрируя, что может дышать чисто, и даже приподнялся на постели, всматриваясь в Сашу.

— Вы на меня не злитесь, что я написал тогда про дисциплину? Потому что правда, нельзя же так. Мне вас таким видеть мучительно.

Ответа не последовало.

— Тебя от месткома, что ли, послали? Отказался бы, раз мучительно. Я, может, ещё с полгода отработаю, денег накоплю и уеду отсюда. Расстанешься наконец с призраком проклятого прошлого, — рассмеялся он, хотя на протяжении всей своей речи был довольно мрачен.

— Да я же вовсе не хочу расставаться! — воскликнул Саша.

Шевелев замер с прежним недоверчивым выражением. А потом ответный взгляд оказался таким, будто темное из-за туч небо наконец осветило солнце.

— Да? — спросил он негромко.

Саша кивнул и вместо всяких слов вложил свою ладонь в его, тут же цепко ухватившую.

— Ох, Сашка. Я же тебя сейчас не отпущу.

— Зря сделаете. Я бы сходил вам купил чего-нибудь, хоть из продуктов, например.

— Да не надо, — силился выговорить он из-за вновь накинувшегося приступа кашля.

— Вы врача вызывали? Что он сказал?

Шевелев только головой помотал.

— Я вызову тогда, — порывался встать Саша, обнаружив вдруг, что рука комиссара лежит на его колене: он опустил взгляд, и Шевелёв провел ею, будто гладя, но не убрал, все ещё комкая край брючины возле шва.

— Не надо, я сам...

— Вы же подняться не можете!

Этого обвинения в слабости комиссар не смог стерпеть и действительно вдруг поднялся, пусть и не без усилий. Отбросил старое засаленное одеяло, под которым, как оказалось, лежал все в той же одежде, в чем Саша не преминул его обвинить:

— У вас даже сил раздеться не было!

— Ещё чего. Я всегда так сплю, потому как холодно. И привык, — сварливо отозвался тот.

— Раньше я за вами такого не замечал, — возразил Саша.

Оба помолчали немного, и комиссар начал неуверенно:

— Ты это точно решил?

Руку Сашину он взял крепче и сильнее, не отпускал. И Саша, конечно, прекрасно понимал, что за "точно решил", но сейчас решил твердо поставить бывшему комиссару несколько условий. Шевелев же ему их ставил в своё время? Ставил, и ещё как, и в наручниках держал — Саша же такого себе позволить не может. Но твердо скажет, что, во-первых, никакой грубости в общении не потерпит, и никакого разгильдяйства на работе, и чтобы возвращаться домой вовремя, и помогать друг другу — а уж потом, если они уживутся, то и продолжить. Он ведь понимал чувства комиссара. И, что немаловажно, принимал их. Они даже перестали через призму лет казаться ужасающими и обрели какой-то приятный ореол: когда мир был другим, сам он был молод, желанен, когда жизнь только начиналась, и столько было впереди путей, многие из которых, кстати, этот лежащий перед ним больной человек и перечеркнул... А всё же он не держал на Шевелева зла. Сложилось-то всё, в конечном счете, не так уж плохо: за решетку он не попал, не скитался, устроился на новом месте неплохо.

— Я точно решил, — кивнул он. — Но с условиями. Во-первых, не пить. А то у вас вон, целая батарея вдоль стенки и под кроватью... недопитое. Во-вторых, если такое случится, то всю получку — мне. Что вы смеетесь? Я буду давать, сколько нужно, ну, и на рынок будем вместе ездить. В-третьих...

И он замолчал. Хотел сказать, что рукоприкладства тоже терпеть не будет, но не стал. Может, оба они изменились?

— Ещё, может, что-то? — смешливо предположил Шевелев. Его явно позабавило, как этот вчерашний, по его разумению и памяти, мальчик ставит ему условия.

— Там посмотрим. Может, и ещё что-то появится, — серьезно закончил Саша. — Я по вам скучал. Думал, как вы и где вы.

— Правда?

Он кивнул и едва не задохнулся: так резко и с силой комиссар прижал его к себе.

И они отправились к Саше домой прямо сейчас — по крайней мере, Шевелев собрал в сумку часть вещей, которых и было-то совсем немного. Саша тут же вспомнил, что хотел врача, и остался при прежнем намерении; но раз уж комиссар не согласился на вызов «Скорой», твердо условился дойти с ним хоть до дежурного доктора в поликлинике. Обратный путь весь прошёл в разговорах: Саша взахлеб рассказывал, сколько всего с ним произошло, пока Шевелев выспрашивал с неподдельным интересом, о себе рассказывая мало и обрывочно. С ним и без слов многое было понятно, и Саша из деликатности не лез: думал, что ему могут быть неприятны воспоминания. До его дома комиссар держался молодцом, но подниматься наверх не стал — выдохся, и сердце, и дыхание его подводили, из чего Саша ещё раз убедился в правильности своего намерения и потащил-таки его к врачу — хотя бы ради больничного. Они возвратились назад, по пути купив в аптеке какой-то прописанный доктором порошок, Саша сделал ещё один визит на прежнее место жительства, чтоб притащить оставшуюся часть вещей, а потом настал вечер — их первый за десять с небольшим лет вечер вместе.

— Хорошо у тебя, Саша. Точно ты один живешь?

— Я всё стараюсь поддерживать, как при маме было, — вздохнул Саша. Он потянулся к Шевелеву ещё раз обняться, тот поднялся в ответ. — Вы ещё и не разделись! — обвинительно сдвинул брови он.

— А ты меня раздень.

— Шутки ваши, — проворчал Саша. — Снимайте, снимайте. Вашу спецовку и рубаху выстирать надо.

Остаток вечера провели рядом: Саша сидел подле низкого дивана, пока комиссар приобнимал его за плечи, иногда наклоняясь, чтобы прижаться — то утыкался в макушку, то прижимался к щеке.

— Пожалеешь ты о своем решении.

— Не пожалею. Столько лет один пробыл.

Шевелев кивал. Он ведь понимал, что это значит: что в каком-то смысле тот прежний мальчик Саша так и не смог от него сбежать. То впечатление оказалось ярче любых последующих. Он ждал его и лелеял в памяти, хотя многое в ней оказалось замарано страхом. А теперь страх пропал — осталась одна прежняя запретная притягательность. Ну, сам-то Шевелев точно мог сказать, что ему нравилось. Нравилось прежнее очарование, которое из полудетского превратилось в мужское. И он решительно не понимал, что можно найти такого в нем самом в ответ, кроме, может, прежнего властного обращения, привычки к которому он не растерял. Но он ведь сам не помолодел, и потерял и прежний пост, и работу, и вообще приобрел клеймо на всю жизнь, из-за которого многие от него шарахались, а этот вот — почему-то тянулся. А потому он до сих пор ревновал из-за этого недоверия и твердо намеревался сам ставить условия. Он бы сегодня, наверное, увеличил свои притязания и дальше, но выпитое лекарство оказало действие и он, усталый, уснул.

***

— Снова ты всё разбросал! — Саша не уставал бороться с привычками своего комиссара, и давно бы уже счел их невыносимыми, но прибираться после него, неизменно раскидывавшего везде свои вещи — от одежды до окурков — не было неприятно, и ему пришлось смириться, равно как и с тем, что больше условий в конечном счете ставил Шевелев, а не он сам. У него осталось умение "прогибать" под себя в нужную сторону, действуя где прежним комиссарским тоном, где убеждением. И довольно скоро дал понять, что никакой дружбы и никакого товарищества, о которых мальчик мечтал, не выйдет, и получится всё то же, что и раньше, и одному придется подчинить себя желаниям другого. Скоро склонил он Сашу и к тому, чего тот побаивался и помнил, как вещь болезненную. Сашу немного спасало то, что он работал меньше, и смена Шевелева кончалась позже, так что тот приходил домой, когда он успевал отдохнуть и что-нибудь приготовить; но в целом спасало ненадолго, и никакие отвлекающие занятия не помогали.

— Что это?

— Суп.

Шевелев положил руки на пояс своему мальчику, подойдя сзади. Не прижался, но подошел достаточно близко для того, чтобы у Саши по спине прошла дрожь испуга и предвосхищения. "Сейчас начнется", — стало понятно ему.

— Бросай его, хлебом поужинаем. Кефира я купил.

Саша с обидой повернулся.

— Дай я закончу хотя бы!

Стоило снять кастрюльку с плиты и попробовать сесть за книгу, как мужчина вновь оказался рядом, и жесты его были вполне собственническими — теперь он провел ладонью по груди, гладя её, поднял за ворот рубахи, что было даже грубо, заставил встать на ноги. Саша подчинился, привставая медленно, неловко, будто бы с неохотой. Внутри что-то сжималось.

Шевелев с удовольствием куснул его за губы, чувствуя их теплую податливость, провел рукой по груди и дальше, до промежности.

— Поверить не могу, что ты все десять лет был один, — прошептал он как бы самому себе, смотря, как мальчик пожимает плечами; он ему верил — судя по робкому ответу, мальчик остался всё тем же и побаивался — и это возбуждало. Шевелев заставил прижаться к себе, с удовольствием вдохнул запах тела, хоть он и стал совсем мужским — но весь облик хранил прежнее, мягкое, удивительно тонкое что-то, что так поразило его в первый раз в тридцать шестом.

— Давай не сегодня, пожалуйста, — только и смог умоляюще прошептать Саша, ощущая, как горячая ладонь проходится по его спине — уже под рубахой и майкой, которые он задрал. — Я так не могу.

Однако он уткнулся Шевелеву в плечо, зажмурившись — а когда открыл, выключатель щелкнул и комиссар погасил свет, оттаскивая его к постели и нетерпеливо раздевая.

Ночь ещё не опустилась на город до конца (время стояло летнее), и в комнате установился сумрак, который не дал бы с улицы разглядеть то, что происходит за окнами, но не мешал рассматривать комиссару желанное тело, любоваться им, чувствуя, как краснеет Саша при каждом откровенном замечании. Но он оставался пока достаточно нежен, накрыл губами его причинное место, порождая быстро угасший протест, и заодно двумя пальцами опробовал вход, который тут же рефлекторно сжался.

— Боишься?

Саша кивнул, утыкаясь в подушку. Сперва он вроде бы и готов был позволить делать с собой что угодно, но едва Шевелев попробовал толкнуться в желанное узкое отверстие по-серьёзному, последовал вскрик, и Саша вырвался.

— Больно, — пожаловался он. Шевелев гладил его по пояснице, уговаривал расслабиться, но Саша успел совершенно отвыкнуть от того, что происходило между ними когда-то, а может, и не умел. Второй раз тоже дался со всхлипыванием, и комиссару стоило труда удержать его. Он, естественно, доставал вазелин, купленный ещё днем и пользовался им, но Саша так болезненно вздрагивал, что пришлось пожалеть его: медленными толчками насадив его на себя ещё пару раз, он тут же дал себе волю расслабиться и кончить. Строго говоря, его возбуждало обладание и то, как Саша остается лежать на месте послушно, пусть и вздрагивая, и за это он был благодарен донельзя, и потом долго его ласкал, накрыв его естество рукой, чтобы и мальчик запомнил что-то приятное о первой близости. Он пообещал, что потом не будет так больно, потом он привыкнет, и Саша кивнул, соглашаясь, но всё ещё нервно вздрагивая.