Империя Хама

Глава 1

До сих пор мне сложно поверить в то, что всё позади. Больше всего здесь поражает — спокойствие. Правда, всю первую неделю я не мог уснуть от криков птиц и обезьян, но, в конце концов, к ним привыкаешь. Днём же такая тишина здесь, что едва не хочется плакать от умиления. м*****е человека  т а м, в Империи Хама, — не только в шуме. Оно — в невыносимом темпе жизни, в необходимости постоянно решать, делать и говорить, и больше срываться на крик. (Конечно, и не в этом только. В том, например, что все лучшие там рано или поздно заканчивают одинаково, что ты знаешь это, что ты бессилен помочь.) Я понимаю Деда Михея и Михаила Петровича, почему их потянуло принять обет молчания (правда, они с шумом того мира соприкасались меньше меня). Но кто-то ведь должен быть очевидцем, а очевидец обязан говорить.

Моим именем в Свободном Союзе было  Н е с с. Я его выбрал сам, точнее, оно пришло из школы, как прозвище. Из Московской средней школы № 1140. Не русское имя? Не спорю. А вы думаете, в Москве много осталось русского? Из русского там теперь — только Кремль да Мавзолей, не знаю, из каких сентиментальных чувств их сохраняют нынешние правители.

Я родился в =2088 году от рождества Христова, через три года после окончания Гражданской войны и присоединения европейской части России к Свободному Союзу. К =2085 году в Москве и без этого присоединения почти всякий человек умел говорить по-английски. Кроме, пожалуй, моего отца, папаши Джова. Но и ему пришлось, кряхтя, спешно учить английский язык, когда была объявлена обязательная переаттестация полицейских. Скажете, Джов — тоже нерусское имя? Ещё бы. Он его взял, наверное, в год моего рождения, когда появилось это повальное увлечение, желание «перекреститься», так сказать, «в свободных людей», когда впервые стало можно называться хоть шкафом, хоть топором, только, разумеется, на английский манер, когда русские имена впервые перестали сколько-нибудь цениться, когда плевали на них, плевали и растирали слюну ботинком. Не показательно ли, что Хам начал с имён? Вот мой родитель назвался Челюстью. Джов так Джов, тоже ничего себе имечко. Хорошо хоть не п*****м. Прошу прощения у своих читателей, но это — п***с — одно время было очень модным именем. На русский, простонародный манер — Конец. А для девочек — Вульва. Очень модным, да и сейчас ещё встречается. Ну, а Большая Грудь, Сахарные Губы, Широкие Бёдра — это до сих пор одни из самых популярных.

В Сибири, в Российской империи, люди носят русские имена. Верней, носили… Я побывал и там, и об этом позже.

В =2093 году папаша Джов сдал меня в интернат при школе. Тогда они как раз стали появляться, и Хам, наш медоточивый Златоуст, вещал со всех экранов, домашних и уличных, плоских и объёмных, сколь полезно и благотворно изъятие детей из тесной, душной, мещанской и инквизиторской клетки быта, как для детей, так и для родителей. Тогда он ещё мог использовать прилагательное «инквизиторский», которого я, ребёнок, не понимал, но понимали другие. Родители детей моего поколения историю-то учили не по «Истории мира», учебному пособию для средних школ под редакцией кардинала Аморкристи (думаю, что и Понтифик приложил руку). В «Истории мира» нет раздела про инквизицию, ведь, как известно теперь даже ребёнку, всё христианство, начиная с апостола Павла и вплоть до восшествия Понтифика на папский престол, было «псевдохристианством», религией мрачной, мракобесной, отвратительной и тиранической, так что во мраке этой псевдохристианской ночи современные учёные не могут разобрать, какая кошка была чернее.

 В первый год учёбы в наши табулы (сочетание телефона и компьютера) загрузили электронные книги, но учить читать не спешили: заявили, что, согласно новой учебной программе, руку к созданию которой приложил, разумеется, светоч наш, Хам многоликий, Христофор Первый, Святейший, Отец веры, — итак, по новой программе обучение чтению откладывается до второго года, чтобы не травмировать нежную психику ребёнка. На второй год нам сказали, что учиться читать мы будем в следующем. А на третий действительно начали учить читать — цифры и пиктограммы, язык которых Понтифик изобрёл ещё в начале восьмидесятых, для нужд межнационального общения и проповеди слова Божьего неграмотным народам, но очень быстро приспособил и для школьного образования.

Вы ведь знакомы с языком пиктограмм? И вы знаете, конечно, что с помощью шести сотен символов этого языка можно вполне даже сносно общаться, можно писать письма. Можно сообщить, например, своей подружке: «Я тебя люблю. Пойдём переспим вместе». Что-то в знаке   «переспим»   есть бесстыжее: я имею в виду ту степень бесстыдства, когда уже нет нужды прибегать к языковым метафорам, пусть и стёртым.

Можно с помощью пиктограмм написать инструкцию для пользования машиной, даже пояснения к чертёжу, даже правила поведения, даже свод законов. Конечно, философские трактаты ими излагать затруднительно. Но в Свободном Союзе сейчас не так уж много читателей философских трактатов.

На пятом году обучения я купил букварь в антикварной лавке, одной из последних. На первой странице были рисунки и буквы, печатные и прописные. Например, «А» и рисунок арбуза. Арбуз по-русски начинается с «А». Мне хватило этого букваря, чтобы через полгода начать читать. Писать я тоже упражнялся, из чистого любопытства, за отсутствием бумаги писал пальцем по столу. Кстати, в том же магазине я купил ещё несколько осколков старины: учебник по физике для восьмого класса, сказки Джанни Родари и, наконец, самую редкостную мою древность — «Историю государства Российского» Сергея Михайловича Соловьёва. Она меня прельстила своим большим форматом, но, конечно, тогда я её не читал.

А вот на восьмом году учёбы в школе (кстати, по некоторым предметам я был уже тогда на «лэвэл-найн», «уровне-девять», то есть знал их так, как если бы отучился на год больше) как-то притащил этот фолиант в школу и демонстративно развернул его на перемене. Все подростки тщеславны, ранимы и наивны: я надеялся таким образом обратить на себя внимание девчонок. Мне казалось, что я некрасив, а был я всего-навсего застенчивым.

Ко мне тут же подскочили Кэт и Минни, две подружки, в одну из которых я был влюблён.

Я объяснил им, что читаю древнюю книгу. Кэт и Минни, похоже, никогда до того не видели ни бумажной книги, ни печатного шрифта! Вокруг моего стола собралась небольшая толпа. Заинтригованные, девушки попросили меня прочесть что-нибудь.

Я прочёл небольшой абзац, наугад, сам понимая его лишь наполовину. Я ожидал похвал, даже восхищения моим редким талантом. Но девчонки расхохотались:

— Абракадабра! «Престольный град»! Press toy and drug! (Замечу в скобках, что русский они знали куда хуже моего, даже говорили с акцентом, так что поняли, дай Бог, одну десятую от прочитанного.) Да ты ископаемое! Динозавр, честное слово! Вообще дико, как сохранились такие люди, как ты! Лох-Несское чудище!

— Я тебя буду звать Несси, — пообещала мне Кэт, выразительно растягивая слова. Кэт была дурнушкой, но давно уже стремилась залезть мне в штаны. — Нравится тебе имечко?

Прозвище удержалось.

Кстати, вы спросите: сколько лет было девочкам? Четырнадцать, я ведь сказал, кажется. Они уже к тому моменту являлись совершеннолетними, а я ещё нет.

Когда мне самому исполнилось четырнадцать, я в присутствии комиссии по идентификации произнёс компьютеру имя Несс, ведь светоч очей наших, Понтифик, ещё десять лет до того дал каждому право по достижении совершеннолетия избрать себе любое имя. Моими именами в родительском доме было Эй-Ты или Слышь-Поди-Сюда-Засранец (а в школе, в первые годы, — Зубрила, Ботаник или Прыщавый). При всей моей симпатии к составным именам «Несс» мне нравилось больше. Итак, ископаемое, глубоководное чудовище. Забегая немного вперёд, скажу: наверное, именно моё имя заставило меня поступать на исторический факультет Московского государственного педагогического университета. Тот готовил учителей истории, выходит, специалистов по ископаемым. Прошу прощения, не учителей, а инструкторов. Слово «учитель» вышло из употребления, аккурат когда я учился в школе восьмой год.

Директор школы, узнав о том, что я притащил в класс печатную книгу, устроил мне страшную головомойку, ведь, как известно, вирус целлюцида, который в девяностые годы прошлого, XXI, века уничтожил бумажные библиотеки, и для человека опасен. Кто знает, не заражена ли книжка ядовитыми спорами? Кроме того, старый буквенный алфавит «продуцирует тираническое мышление». (Я это не очень понимал, но звучало зловеще, почти как фраза прокурора или приора «Освобождения мира» из стереовизора.) Воспитатель нашего отделения в интернате орал на меня так, что, кажется, стёкла дрожали. Книгу потребовали  уничтожить, и я пожертвовал учебником физики, а сказки и Соловьёва сохранил. Уж, конечно, с тех пор я стал умней и никому не похвалялся своим антиквариатом.