Mania Divina

Часть вторая. Diagnosis primarius. Глава 1

DIAGNOSIS PRIMARIUS

[ПЕРВИЧНЫЙ ДИАГНОЗ]

Не так давно я обнаружил объёмистый блокнот, который в феврале 1997 года завёл специально для случая mania divina и исписал почти целиком. Приводить его здесь я не вижу смысла: он напоминает досье, а отнюдь не художественный текст. Зато теперь с его помощью я могу детально восстановить все события и даже почти всякую мою мысль с конца февраля по конец марта.

Глава 1

Двадцать третье февраля 1997 года, воскресенье, было для меня рабочим днём, ничем не примечательным вплоть до вечера. В половину восьмого (я уже собрался домой) раздался телефонный звонок. Звонил главврач.

— Эй ты, юный гений! — поприветствовал он меня по обыкновению грубовато-дружелюбно (сложно мне было порой решить, чего в отношении Цаплина ко мне больше: грубости или дружелюбия). — Сиди на месте: щас к тебе явится маманя с девахой.

Такое его амикошонство объяснялось тем, что Дмитрий Николаевич был на короткой ноге с профессором Митяниным, именно по протекции последнего меня и устроили на работу (хотя, казалось бы, разве нужна протекция, чтобы хорошему специалисту прийти на своё место, на которое, кстати, и посредственного медика калачом не заманишь? Но вопрос, разумный в Европе, в России абсурден).

— Девушку класть будем? — прагматично уточнил я, имея в виду под «класть», конечно, госпитализацию, никаких иных смыслов не вкладывая в слово, пусть, согласен, и просторечное. Цаплин, однако, коротко хохотнул.

— Какой ты шустрый: класть… Такую положишь… Будем, будем, только не эту, а другую. У мамани ещё одна дочка имеется.

— Какой предварительный диагноз, Дмитрий Николаевич? — поспешил я спросить, и потому, что на самом деле хотел это спросить, и для того, чтобы не слышать всех цветистых комментариев главврача о второй дочке.

— Шизофрéния, — с удовольствием выговорил Цаплин, поставив ударение на «е». — Ты ведь любишь таких-то, да? Чаво молчишь? У тебя там койка-то пустая есть в женской палате? Мадам-то, как её там, которая по стенке ходила, окочурилась, правду говорю или вру?

— Правду, — немного покривился я таким открытым равнодушием к человеку. Хоть и сам не чужд ему, но бравировать им уж зачем? Так и вовсе недолго стать медицинским роботом. Впрочем, не смущение ли прикрывает этот нарочитый цинизм? Дескать, я мужик с трезвой головой, плюю на всех, вон, погляди, какие словечки заворачиваю, а про то, что тайком слезу смахну, глядя на этих новых ходоков по стенке, даже и думать не моги.

— Это ведь Сергеева решает, принимать больного или нет, — напомнил я: меня-то, рядового психиатра, действительно, что за необходимость спрашивать?

У заведующей отделением в субботу и воскресенье был выходной.

— Это главный врач решает, а не Сергеева, — строго осадил меня Цаплин. — С барышней твоей согласую завтра всё. Очинно хотят именно к тебе устроить девочку, как ведь ты у нас юный талант и большой хуманист. Ну, всё, человеколюбец хренов! Жди гостей.

Цаплин отключился, а я понял: действительно ведь решил главврач сделать доброе дело, предложил для родственников новой пациентки самое щадящее отделение, вот теперь и стыдится этого, думает, что усмотрю в его доброте слабость, и поспешает прикрыть эту якобы слабость, громоздя «хуманиста» на «хренового человеколюбца». Дивен русский человек. Лестно, правда, стало мне прослыть самым гуманным! Но разве только прослыть? — немедленно подумалось.  — Разве действительно не стремлюсь я избегать насилия фармакологии?

Минут через десять сестра и в самом деле сообщила мне, что «пришли гости».

Я встал из-за стола, поприветствовал входящих в кабинет родственников и предложил им садиться.

Мать, уже немолодая женщина, с потерянным, каким-то заискивающим лицом (в этом лице чувствовалась восточная порода, то ли кавказская, то ли цыганская, то ли даже еврейская кровинка, тем удивительнее было видеть её робость и заискивание), итак, мать робко присела на стул. Дочь, молодая роскошная дама с густой копной рыжих волос, в блузе с вырезом не то чтобы чрезмерно откровенным, но уж никак не монашеским, опустилась в кресло, будто и не предполагала для себя другой мебели. Ей, наверное, подумалось, что кресло специально здесь поставлено для таких, как она, красавиц.

(Пояснение в скобках. После Рождества моя родная тётка спросила меня: не нужно ли мне кресло? Она купила новое, а старое хотела выбросить. Ни в коем случае не выбрасывать! — заявил я. В тот же день я договорился с поварами из столовой общего отделения о том, что позаимствую у них на день багажную тележку о четырёх колёсах: на таких тележках развозили судки, а ещё продукты по складу. И вот, на этой тележке я собственноручно отвёз кресло от квартиры тётки до самого кабинета дежурного врача. Почему я не нанял такси, хотя бы и грузовое? Экономил деньги, не желал жить не по средствам, и тут, конечно, дело было не в скупости, а в скудости, скудости врачебного оклада в середине девяностых годов.

Заведующей отделением я заявил, что моя коллега по поводу новой мебели может говорить всё, что ей вздумается, пусть хоть казачка спляшет передо мной, но кресло останется — или не останусь я. Головнина, как мне передавали, увидев кресло, покрутила пальцем у виска, впрочем, ссориться со мной о таком пустяке не захотела. Однако своих пациентов она в кресло не усаживала, думая, наверное: больно уж много им чести, да и вообще, кто сказал, что психиатрическая лечебница — это курорт, а врач — друг человека?)

Едва молодая женщина комфортно расположилась в кресле, я подумал с лёгким злорадством: эта выразительная дама, которая неприметно намекает всякому, будто весь мир, включая невзрачный кабинет врача психиатрической клиники, устроен для неё, эта дама и не подозревает, что её кресло предназначено для душевнобольных. Конечно, мысль я удержал при себе.

— Пётр Степанович Казначеев, — назвался я. — Здравствуйте. Чем могу быть вам полезным?

— Галина Григорьевна Селезнёва, — пугливо отозвалась мать. Я перевёл взгляд на старшую дочь.

— Анжела, — улыбаясь, одарила она меня своим именем. — Можно просто Анжела.

Каждая клеточка в Анжеле дышала уверенностью, бодростью, здоровьем физическим, здоровьем душевным, здоровым умеренным дружелюбием, здоровым обаянием, здоровой умеренной чувственностью, здоровым умеренным интеллектом и юмором, ясным сознанием своего твёрдого места в жизни и ещё — как бы это назвать? — качеством и дороговизной. Не было у меня ни малейших причин невзлюбить эту даму с первого взгляда, но, знаете, говорят, что сердцу не прикажешь. Тому, кто всякий день видит хрупкость сознания человека, тому, кто и в других людях, и, в конечном итоге, в себе самом всякий день наблюдает эту хрупкость, тому не может понравиться ничтоже сумнящаяся демонстрация обывательского душевного здоровья в броне незыблемых как мир и пошлых взглядов на жизнь.

— Разговор пойдёт о вашей младшей дочери, Галина Григорьевна? — уточнил я. Та вновь торопливо кивнула, спазматически сглотнула. Достала из сумочки носовой платок и принялась теребить, скорее даже, вращать его в руках.

— Скажите, доктор… Господи, с чего начать, не знаю… Скажите… у молодой девушки в… двадцать три года может появиться такое вот… серьёзное… расстройство, что ли?

— Может, почему бы нет, — отозвался я бесцветно, внимательно слушая и поощряя своим молчанием её продолжать.

— И может ведь… настолько серьёзное, что уж ей даже… и это… в клинику?.. Господи…

— Мама, не волнуйся, — произнесла Анжела низким бархатным голосом с выверенной долей дочерней ласки.

— Всё зависит от тяжести заболевания, — принялся я мягко разъяснять, осторожно подбирая слова. — Конечно, есть расстройства, при которых больному однозначно показан стационарный режим. Дело в том, что родственники не всегда могут оказать квалифицированную помощь. Нужно понимать при этом, что пребывание в клинике — это не какая-то мера наказания, не лишение свободы, тем более не изоляция опасного для общества человека. Иногда это просто способ преодолеть временные трудности психического развития…

Верил я сам в свой вдохновенный и прекраснодушный гимн отечественной психиатрии? Полностью не верил, конечно, но всё-таки некоторую пользу от нашей клиники даже и в актуальном её состоянии я видел — иначе разве работал бы здесь врачом? Люди, которые пришли к психиатру, как Селезнёвы, порой чувствуют, будто совершают что-то вроде предательства по отношению к своему родственнику. Может быть, доля правды и есть в этом чувстве… С другой стороны, порядочный человек (а мне отнюдь не казалось, будто я имею дело с равнодушными мерзавками) просто так не приходит к мысли «упрятать родную плоть в психушку», должен он иметь непустячные причины, если уж начинает всерьёз обсуждать с врачом возможность госпитализации! Вот именно для того, чтобы помочь человеку решиться, успокоить его совесть, и произносил я эту уже почти заученную наизусть проповедь.

— Хочу ещё, чтобы вы понимали, — продолжал я, — что часто мы преувеличиваем опасность и серьёзность психических нарушений наших родных, и внимательный, бережный домашний уход при диспансерном наблюдении тоже способен сделать многое. 

Я скосил глаза на Анжелу: та быстрым, едва приметным движением скептически поджала губы и тут же вернула на своё лицо вежливую улыбку. Галина Григорьевна опустила глаза, ускорив вращение своего носового платка. Всё ясно: они обе отнюдь не в восторге от мысли о бережном домашнем уходе.

— О каких именно симптомах идёт речь? — спросил я напрямик.

Селезнёва-мать быстро, растерянно набрала воздуху в грудь и, всё так же виновато глядя на меня, полуоткрыв рот, не знала, что ответить.

— Ей слышатся голоса, Пётр Степанович, — полнозвучно, дружелюбно и, так сказать, терпеливо изъяснила Анжела (будто всякой ноткой голоса говорила: «Вот видите, я могла бы просто сказать, что сестричка соскочила с катушек, но я сдерживаюсь, я сама корректность и вежливость, оцените это!»). — Кроме того, она считает себя разными…  — Анжела состроила гримаску, — персонажами.

— Какими персонажами?

Старшая сестра пожала плечами.

— Какими угодно. Э-э-э… ну, вы знаете, просто кем угодно! Например, этой… Жанной д'Арк. Или этой… Марией Магдалиной. Причём всеми сразу.

Я тихо присвистнул. Галина Григорьевна от моего свиста сжалась, напоминая со своим платком в руках мышь или хомяка, застигнутого на месте покражи зерна из погреба. Анжела соболезнующе улыбнулась.

— Простите, — пояснил я. — То, что вы описываете — это, скорее всего, параноидальная шизофрения. Не самая частая разновидность, по крайней мере, ещё не наблюдал такой.

— Ох, Господи,  — пробормотала мать, уже второй раз поминая Создателя. Мы помолчали.

— Пётр Степанович, — снова робко оживилась Галина Григорьевна, — а скажите нам, пожалуйста: лечение в клинике — оно никак — никак не может ещё больше… повредить человеку?

Я откинулся на спинку стула, сложил на животе руки в замок, начал веско, неторопливо:

— Видите ли, Галина Григорьевна, говоря откровенно, почти любая терапия может навредить. Медикаментозное лечение, во всяком случае, может. Вы представляете себе действие нейролептиков, которыми подавляют, например, параноидальные симптомы? Очень упрощая, я бы сказал, что любой нейролептик лечит часть мозга за счёт другой части. Представьте себе, что в стене вашей дачи кто-то проделал дыру. Так вот, вы можете оторвать доску с сарая — это, положим, никого не огорчит, — а можете взять доску с крыши. Лекарство — это не человек, оно не оценивает, оно, образно выражаясь, отрывает, чтобы залатать поломку, первую попавшуюся целую доску. Не всегда дыра в крыше, которая от этого образовалась, лучше, чем дыра в стене. Правда, есть так называемые атипичные апсихотики, но и в отношении их тоже никто клинически не доказал, что они абсолютно безвредны…

Старшая Селезнёва в ответ на мою лекцию только прерывисто вздохнула, боясь даже поднять глаза.

— Мама хотела спросить вас, Пётр Степанович, существует ли лечение без медикаментов, — снова пришла ей на помощь Анжела.

Я улыбнулся, заложил руки за голову, почувствовав себя польщённым.

— Что ж, вы пришли по адресу! Я в своей практике практически не использую нейролептики. Это, знаете, как расписаться в своём бессилии… Только психотерапию. Беседы, гипноз, музыку, дневник — мало ли способов!

Сейчас я краснею, вспоминая свой хвастливый, самоуверенный, менторский тон, но увы, как часто мы, мужчины, распускаем свои перья, сами того не замечая!

— Если уж это вредно, — продолжал я, — то… то и дышать вредно. Правда, я иногда назначаю инсулин. Но инсулин кортикального воздействия не имеет. Он повышает общий тонус, аппетит — это, допустим, когда у вас пациент в тяжёлой депрессии, мало ест…

— Да-да, мало ест, мало… — поддакнула Селезнёва-мать. — Пётр… Пётр Степанович, а… можете ли Вы, — с острым отчаянием уставила она на меня свои восточные глаза, — могли бы Вы обещать нам, что к моей… дочери  — если уж дело дойдёт до такого — что к ней Вы… постараетесь не применять…  — она вдруг всхлипнула, — препараты?

«Боже мой, вот человек! — подумал я, глядя на её цыганское лицо, разом и тронутый, и огорчённый. — Ведь не это она хочет спросить! “Постараетесь не применять”  — это не то же самое, что “не будете использовать”. Вот о чём она меня спрашивает! А прямо сказать боится, боится, что меня обидит. Но кто дороже ей: я, полузнакомый человек, или родная дочь? Или это просто приступ страха, безволия? Почему мы расстройства психики лечим, а не лечим расстройства воли?»

— Да, — ответил я вслух.  — Могу обещать не только постараться, но и не использовать их. По крайней мере, до тех пор, пока не испробую все известные психотерапевтические методы. Если же заболевание окажется к ним абсолютно резистентным — а это выяснится не раньше, чем через два, три месяца, —  то я, в любом случае, обещаю вам сообщить о своей неудаче заранее, и тогда вы сами сможете решить, чтó делать дальше: переводить ли вашу дочь в другое отделение, лечить ли на дому, к знахарке ли вести…

Анжела ласково улыбнулась, благосклонно кивнула. Селезнёва-мать тоже заулыбалась, радостно мигая мне всеми морщинками лица — вдруг засуетилась, сам собой в её руках оказался конверт.

— Пётр Степанович… — затараторила она, — не знаю, как предложить… не обидитесь ли Вы… пожалуйста, не подумайте плохо… не согласитесь ли Вы принять...

Я задумался. Мать и дочь тревожно замерли, глядя на меня, у матери даже и конверт застыл в руке.

— Не обижусь, нет, — ответил я, наконец. — Напротив, благодарю вас, хотя и лишнее. Но сейчас, позвольте, я бы не хотел брать ваше… вознаграждение. Я не хочу, поймите меня правильно, подписаться под… под чем-то поспешным. Я не видел ещё вашей дочери, не представляю себе клинической картины. Может быть, речь идёт о лёгком неврозе, который вы, Галина Григорьевна, с вашим естественным материнским беспокойством, преувеличили до размеров шизофрении. Конечно, принять пациента или нет — в этом воля не моя, а заведующей отделением, а она зависит от главврача — с ним-то вы, кажется, уже договорились… — Селезнёва-старшая проворно закивала. —  Но одно дело лечить пациента, так сказать, по долгу службы, по приказу начальства, а совсем другое — брать вознаграждение за практику, которую я лично посчитал бы избыточной.

— Пётр Степанович! — медленно измолвила Анжела густым, приятным голосом. — Мы как раз и хотели просить Вас о том, чтобы Вы понаблюдали — как Вы это назвали? — клиническую картину… В любое удобное для Вас время — но лучше это сделать как можно раньше. Как можно раньше! — веско повторила старшая сестра. — Понимаете, сегодня у неё было что-то вроде приступа, сейчас она спит, она каждый раз после этого спит, и неизвестно, что она выкинет  — придумает, я хотела сказать, — с утра… Вот именно за это, за Ваши хлопоты мы и предлагаем Вам вознаграждение. Вы взглянете на Лилю, поговорите с ней, скажете Ваше компетентное мнение, исходя из этого мнения, мы уже и будем решать. Может быть, и правда сестрёнка у меня здорова, как… как бык,  а мы с мамой — две дурочки-паникёрши! Ведь правда? — и очаровательно улыбнулась.

Поразмыслив ещё, я согласился: понедельник был у меня выходным днём, а пронаблюдать случай параноидальной шизофрении мне смерть как хотелось. Селезнёвы указали адрес, по которому мне предстояло прийти на следующий день не позже девяти утра, и сердечно мы распрощались. Конверт с деньгами я оставил у себя, не испытывая никаких угрызений совести. Научный интерес, конечно, научным интересом, но не наукой же единой, в конце концов, жив человек, а клиника сверхурочные не оплатит…