Тропа кровавых цветов

Эпизод двадцатый

Глава пятая

Окрестности замка Дракулы. Несколько месяцев назад

Радужный туман беспамятства долго вихрился вокруг него; красные, жёлтые, лиловые, ядовито-розовые потоки пузырились, растекались, плавились, перетекая друг в друга. Он был зажат в воронке чистой энергии, посреди расплющенного пространства и расколотого времени, на границе с небытием. Он помнил своё имя – Тревор Бельмонт, – но вряд ли всё ещё являлся собой в полном смысле; всё, что осталось – боль, усталость, ярость, отчаяние.

Вот отец учит его драться, а потом порет кнутом в грязи на заднем дворе. Вот старший брат, воровато оглядываясь, даёт ему впервые попробовать водки – горькой, противной, – а потом забавляется, глядя, как он – восьмилетний – пьянеет и перестаёт соображать. Вот он неловко теряет девственность с проституткой, которую снял кто-то из братьев; проститутка оказывается беременной, и вид её обвисшего круглого живота вызывает у него тошноту – но он заканчивает дело, чтобы не опозориться. Вот он бежит, задыхаясь, прочь от обгорелого остова семейного особняка, прочь от озверевшей толпы с камнями и вилами, петляя по лескам и болотам – бежит, пока не темнеет в глазах.

Прямо как сейчас.

– Ты действительно веришь, что сможешь одолеть меня, человечек? – (Голос оглушительный, как тысяча громов; едкий смех отвратителен, как у отца по пьяни. Чёрная костлявая фигура возвышается над ним, пронзая небеса, и смеётся, смеётся, смеётся; радужный туман проползает сквозь глазницы гигантского черепа, между зубьев чёрной короны – а он лежит, опустошённый, раздавленный, истекая кровью, на каком-то уцелевшем клочке земли – и понимает, что не может встать, что у него не осталось сил, просто не осталось). – Меня – саму Смерть? Меня – Варни из Лондона, древнейшего вампира из ныне существующих?! Тебя ввели в заблуждение, несчастная ты блоха! Дракула вернётся, и я захлебнусь болью и мучениями смертных, которых он мне подарит, и ты никак не сможешь этому помешать. Смирись и умри, осознавая это! Отдайся мне!

Да заткнись ты, – раздражённо прошипел бы он, если бы мог разжать челюсти. Эти идиотские пафосные речи. Прикончил бы меня уже без них – всем было бы лучше.

Хотя – нет, не всем.

Адриан. Сейфа. Им он дорог – только им двоим, во всём мире.

Им будет плохо, если он умрёт.

Он впился в землю ногтями, мыча от боли, напряг ноги и встал – сначала на четвереньки, потом в полный рост. От каждого движения в глазах мелькали вспышки; каждая кость и мышца, казалось, дробится на тысячу кусков под ударами огромного молота.

Да, у него остался последний удар – последний шанс. И понятно, что он проиграет, что он обречён. Но всё же...

Вот Адриан вылетает им навстречу из гроба, паря в воздухе – тонкий, прекрасный, как порождение небес. Вот они с Адрианом дерутся на кулачках – и тот смеётся над неправильной техникой Тревора, критикуя его левый боковой и удары в печень; смеётся, но не зло, а светло и радостно – смех звенит серебряным колокольчиком в лесном воздухе. Вот Тревор замечает Адриана за кормлением уток в речке – и после долго подкалывает его, скрывая замирание сердца от того, как трогательно это выглядит. Вот он жарко целует Адриана, теряя голову, прижимает его к какой-то стене, вдыхая дурманящий аромат золотых волос, целуя и покусывая нежную шею, грудь, плечи – впервые после водопада, впервые признаваясь себе, что это не закончится. Вот он обнимает обессиленного Адриана после всего – после смерти Дракулы; от него теперь пахнет кровью и копотью, он измождённо обмякает в его объятиях – лёгкий, как пёрышко, как гордая маленькая птица. Вот Адриан, терпеливо вздыхая и качая головой, учит его различать оттенки вкуса в вине – терпкое или кислое, плотное или водянистое, ягодное, фруктовое, дымное, шоколадное; и Тревор смакует вкусы на кончике языка, вспоминая самый удивительный – вкус его кожи. Вот они на привале бросают камешки в пруд, соревнуясь, кто дальше, – а Сейфа смотрит на них, как мать на сыновей-оболтусов...

– Это мы ещё посмотрим, – прорычал он, покрепче перехватывая рукоятку и цепь Звезды Смерти. Крутануть раз, два, три, раскрутить ещё, собирая – непонятно откуда – все силы; не ради жизни на земле, не ради Валахии – о нет. Ради длинных золотых волос, низкого бархатного голоса, дразняще-острых клычков, печальной улыбки; ради разговоров под вино или травяной чай, при свете звёзд; ради моментов, когда он сидит в углу, поглощённый книгой, по-кошачьи подобрав под себя ноги, и хочется ходить на цыпочках, чтобы ему не мешать; ради, ради, ради... – Ты никакая не Смерть, а просто старый самодовольный ублюдок, который только и может, что унижать и уничтожать других. Ты неспособен создать ничего своего – только ломать то, что создали другие. Ты бесполезен. Ты обычный убийца, как и я. – (Он ухмыльнулся, снизу вверх глядя на то, как занесённая в гневе чёрная коса озадаченно останавливается). – А значит, туда нам обоим и дорога.

Он раскрутил Звезду всем своим весом, отдавая её на волю ветра и радужных вихрей, жару, неотвратимо рассекающему воздух. А потом – швырнул вперёд и вверх, прямо к глазницам черепа, – и закрыл глаза, готовясь исчезнуть.

...Когда радужный туман и тьма отступили, он лежал на спине; где-то рядом фыркала и хрустела травой лошадь. Застонав от боли, он приоткрыл глаза – и увидел встревоженное лицо Адриана, прекрасное, как у ангела. В горле забулькал всхлип.

– Жив! – выдохнул Адриан.