Человек, который был дьяконом

Глава XIV

XIV

Прогуливаясь, они слегка опоздали на послеобеденную сессию и вошли в актовый зал где-то на середине речи Олега. Эта речь, как и понедельничное выступление Жерома, тоже не отличалась большой связностью или красотой, но в напористости и убеждённости говорящего ей было отказать невозможно. Олег вовсе не стоял за кафедрой столбом, а прогуливался перед всеми остальными, даже жестикулировал, но в глаза своим слушателям не смотрел, будто давая понять всем своим поведением: «Я знаю, чтó вы обо мне можете думать, и мне на это плевать! Бей, но выслушай!» Чаше всего в его речи мелькал тот самый пресловутый «хребет», особенно в словосочетании «становой хребет». Церковь — становой хребет нации, нацпредатели покушаются переломить наш хребет и т. п.

Олег закончил внезапно лаконичным «Это — всё, прошу высказываться», стремительно прошёл к своему месту и с размаху сел.

Повисло молчание. Наверное, всякому, к какому бы из лагерей (условных «патриотов» или условных «либералов») он ни относился, всё было предельно ясно, настолько ясно, что и говорить об этом не хотелось. Наконец, Максим на правах председателя озвучил общую мысль:

— Братья и сёстры, нам всем понятно, что на тему сегодняшнего дня может быть два взгляда, два подхода, так сказать. Первый подход — православию снова срастись с государством так тесно, как получится, то есть священникам и активистам — вести уроки патриотического воспитания в школах и вузах, идти в армию и в тюрьмы, создавать молодёжные клубы, совершать молебны павшим героям войны, мелькать в телевизоре на канале «Звезда» и всякими другими способами усиливать «становой хребет нации», о котором Олег нам сейчас так красочно рассказывал. Это уже всё делается прямо сейчас, про то, мало ли делается или слишком много, можно спорить, но этот спор из числа тех, которые идут со времён, э-э-э… первой Госдумы, наверное…

— Раньше эти споры начались, раньше, — подсказал белорус. — Со времени переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, это уж точно.

— Тем более, — невозмутимо продолжил Максим: он на заседаниях приходского совета уже давно понял для себя, что, даже обнаружив своё незнание, ни в коем случае не следует им смущаться, тогда и другим не придёт в голову его укорять: наоборот, сами начнут сомневаться в своих знаниях. — Другой способ — это максимально дистанцироваться от светской власти, так чтобы государство делало своё дело, а церковь — своё. И здесь тоже можно спорить, и здесь тоже ни к чему не придём, только перессоримся. У нас в нашем дружном, хм, коллективе имеются явные защитники и первого, и второго подхода, это — Олег и брат Евгений. Вот я и предлагаю: пусть они напишут каждый — свой вариант рекомендаций Архиерейскому собору, а мы проголосуем за тот, который всем понравится. Проголосуем, запишем — и дело с концом! На два часа раньше сегодня освободимся: это разве плохо? Или здесь — он обвёл весёлыми глазами собравшихся, — здесь все исключительные трудоголики, я не понимаю? Работа не волк, имейте в виду! «Работа» — это work, a walk — это «гулять»…

— Полностью «за», — быстро проговорил Евгений. — Дайте уже поскорее листочек бумаги бедному еврею!

Олег, нахмурившись, тоже взял белый лист и принялся писать свой вариант резолюции. Оставшиеся пятеро с улыбкой переводили взгляд с одного на другого и втайне радовались мысли о том, что работа не волк.

Два варианта рекомендаций, вполне предсказуемые в своей полярности, были написаны и прочитаны авторами вслух.

— Что же, голосуем, — произнёс Максим неуверенно.

Переглядывания и перешёптывания явно показали, что не он один сомневается в нужности голосовать прямо сейчас.

— Я хочу тоже выступить с предложением, — заговорил Артур. — Чисто процедурным, секретарским. Мы собираемся голосовать открыто — в этом-то и загвоздка! Среди нас есть люди, которые до сих пор не решили для себя, к какому из двух лагерей принадлежат. Я, кстати, очень надеюсь на то, что тема, которая нас разделяет, закончится с этим вторником. (Скептические улыбки и усмешки показали, что он почти одинок в этой своей надежде, но Артур продолжал.) Открытое голосование потребует от этих людей немедленно определиться, причём определиться публично. Но такая публичность граничит с обнажением, причём с тем обнажением, которого можно избежать. Возможно, есть патриоты, которые стыдятся своего патриотизма, и (не протестуйте, сначала выслушайте!) не патриотизма как любви к Родине, а неизбежной грубоватости, шероховатости этого патриотического труда. Взгляните на популярные сетевые сообщества с их лозунгами вроде «За Русь святую морду разобью любую» (на этом месте Олег удовлетворённо хмыкнул), и вы легко поймёте, о чем я. Возможно, есть либералы, которые стыдятся своего либерализма, и не идей равенства и братства, а того стремления любого борца за свободы преувеличивать важность низших, телесных человеческих свобод, которое Святейшим Патриархом было названо человекопоклонничеством. Кажется, я, — обвёл он глазами товарищей, — не очень сейчас преуспел во взаимном примирении и в демонстрации того, что другой лагерь тоже имеет право быть. Но именно поэтому нам всем требуется больше готовности слушать друг друга и больше деликатности! Я предлагаю тайное голосование.

— Согласна! — крикнула Лиза, и предложение наградили аплодисментами.

Принесли из столовой пустую кружку. Договорились о том, что за резолюцию Олега следует положить в кружку рубль, за резолюцию брата Евгения — десять копеек, а воздержавшимся — любую другую монету. Максим щедро насыпал из кошелька на подоконник в дальнем конце зала целую пригоршню мелочи. Зазвенели монетки, и вот голосование завершилось. Артур вы́сыпал содержимое кружки на стол.

— Десять, — объявил он вслух. — Десять. Рубль. Пятьдесят. Рубль. Пятьдесят. Пятьдесят...

В молчании он вернулся на своё место. Участники семинара вертели головами, пытаясь сообразить, где же они все опростоволосились.

— Это что же: по два за каждое? — подал голос Максим. — Тупик?

— Дурацкое предложение было, — проворчал Олег. — Надо было открыто голосовать…

— Конечно: чтобы Вы сразу могли выявить «нацпредателей» и повесить их на первом углу! — накинулась на него девушка. — Вы, Олег, нам все уши прожужжали своими «нацпредателями»! Для Вас все — нацпредатели!

— Чтó, я такой страшный? — оторопев, спросил руководитель молодёжного клуба: он не ожидал этой атаки. — Мною детей пугать можно?

— Да как тебе сказать, Олежек… — протянул Максим, заставив всех рассмеяться. Этот смех отчасти разрядил обстановку.

— Нет, я скажу Вам, Олег Иванович, чтó было бы, голосуй мы открыто, — невозмутимо проговорил белорус. — Было бы ровно то же самое. Просто наш секретарь спас тех, кто не желает перед всеми открывать своё политическое лицо. Из каких это соображений он сделал — Бог весть! Может быть, из естественного христианского человеколюбия, а может быть, потому, что хочет ещё поговорить с колеблющимися…

— …И убедить их колебаться дальше, — закончил Олег. — Про Артура я уже всё знаю: он ни за нас, ни против, причём принципиально посередине, словно… словно буддист какой-нибудь! Но вот если все остальные заразятся его толстовством…

— Мои друзья, я должен сделать признание, — проговорил Артур, густо покрасневший.

При полном молчании он произнёс:

— Я действительно буддист…

Чего угодно ждал руководитель буддийского центра «Колесо мудрости», но не общего хохота, который вызвали эти его слова. Даже Максим смеялся, захваченный общим весельем, а может быть, поражаясь нелепости ситуации, когда настоящему буддисту в том, что он — буддист, отказываются верить.

— Ах, отец дьякон! — даже с некоторой досадой пробормотал Сергей. — Скажете тоже… Каждый из нас, конечно, ценит шутку и весёлое слово, я даже допускаю, что Вы нарочно тут делаете себя чем-то вроде посмешища, чтобы хотя бы этой ценой посредством веселья сгладить острые углы и способствовать общему миру. Очень благородно, но, право, не стóит! Вам в качестве православного клирика даже как-то не идёт! Тем более что смех — смехом, а вперёд так и не продвинулись…

Лиза смеялась едва ли не громче всех, но, встретившись взглядом с Артуром, вдруг перестала, прикусила нижнюю губу, тоже, как и он, покраснев.

— Есть предложение, — заговорил Максим. — Поскольку нас мало, важен, как мы видим, каждый голос. Тема непростая, следует её осмыслить — вот и давайте помозгуем до завтрашнего утра, утро вечера мудренее! Утром после завтрака соберёмся здесь снова и ещё раз проголосуем, тайно. Если хоть кто-то передумает — будет резолюция. А если нет… что ж, непринятое решение — тоже решение! Значит, православная молодёжь по этой проблеме однозначного мнения не имеет. Мы не виноваты в том, что мы такие, какие есть! — широко улыбнулся он и развёл руками.

На том и порешили.