Человек будущего

Часть вторая. Глава 3

С началом учебного года меня неприятно удивили совершившиеся в школе перемены.

Первую перемену я заприметил, едва вошёл в здание: оказалась фактически ликвидированной «Наша жызнь». Так звали общешкольную стенную газету, в которой публиковали новости о мероприятиях, творения молодых поэтов, решения товарищеского суда, забавные карикатуры на самых злостных прогульщиков и т. п.; буква «Ы» в заголовке была зачёркнута и исправлена красным фломастером на «И» для пущего веселья. Стенд «Нашей жызни» заняла теперь «Информация». Заголовок «Информация» помещался на металлической пластинке вверху стенда. Я подошёл ближе и разглядел, что пластинка намертво прикручена к дереву, а буквы выбиты по металлу зубилом. Неродственное впечатление производила эта табличка…

«Информация» оказывалась сугубо официальным органом печати, который совету дружины никак не подчинялся (ах, да, ведь упразднили же пионеров, и совет дружины — с ними вместе!), все материалы в нём были набраны на печатной машинке. С этого самого стенда я узнал, что Геральд Антонович Мечин за прошедшее лето из безликого «И. О.» превратился в полноправного директора.

Предполагаю, что вместе с приходом ельцинской эпохи во главе ОблОНО (так тогда назывался Департамент образования) встал руководитель новой формации. Догадываюсь, что учителя старой закалки успели всё же написать на Мечина жалобу. Представляю, как «И. О.» был вызван в начальственный кабинет пред светлые очи, с достоинством пояснил, в чём суть его реформ, был, как «человек будущего», обласкан, облечён доверием и милостью и вышел из кабинета уже директором, вот так-то…

Кроме того, «Информация» сообщала о значительных изменениях в составе педагогического коллектива. Я читал и не верил своим глазам: почти всех учителей старше сорока лет рассчитал господин свежеиспечённый директор! Или сами они уволились, из отвращения к новому хозяину? Проще говоря, в списке учителей стояли сплошь незнакомые мне фамилии (и, что примечательно, почти одни мужские). Работа в сельской школе, как известно, долгое время предоставляла учителю отсрочку от службы в армии, но молодым выпускникам педвуза не было никакого интереса хоронить себя в глуши: они устраивались на половину или треть ставки и просили поставить себе все уроки в один день. Вот почему и сам список учителей удлинился раза в два… Похоже, Мечин провёл в городе эффективную рекламную кампанию: управленец, одно слово!

Наконец, узнал я и о первом педагогическом новшестве директора: по всем классам, начиная с пятого, вводилась так называемая рейтинговая система. Учителя теперь обязывались держать в классном журнале специальный лист (на стенде приводился образец). В этот лист карандашом заносилась последняя отметка ученика по каждому предмету. В конце недели классному руководителю вменялось в должное суммировать эти отметки и расположить фамилии учеников согласно полученным рейтинговым баллам, в порядке их убывания. «Худшие ученики, — сообщалось в информационном листке, — будут отстраняться от участия во внеклассных мероприятиях». Я усмехнулся: давненько мы уже не видали внеклассных-то мероприятий! Испугали ежа голым задом, храбрился я, которому, к тому же, едва ли грозило попасть в число худших, но всё равно мне было как-то не по себе. Уже много позже, читая «Доктора Живаго», я наткнулся на эпизод, где жители города внимательно изучают распоряжения Советской власти, вывешенные на стене, поскольку за незнание этих распоряжений может грозить самое суровое наказание, — и тут же вспомнил своё тогдашнее ощущение перед стендом с «Информацией».

Самого директора я увидел на третий день после начала учёбы, во время урока литературы. С этим человеком тоже произошли перемены!

Во-первых, теперь он одевался иначе: на смену джинсам пришли элегантные брюки, на смену белой рубашке — чёрная водолазка, а вместо чёрного пиджака появился новый, песочного цвета, из очень толстой и грубой ткани, абсолютно простого покроя (без карманов), с глухим воротом. Скорее уж это было полупальто или френч под видом пиджака; окончательно я уверился в этом, когда Мечин ответил на вопрос какой-то смелой девчонки, из какого материала пошита его роскошная «шинель». Верблюжья шерсть. На уроке директор обычно снимал свой френч: он и без того выглядел внушительно.

Во-вторых, Геральд Антонович отпустил усы и бороду. Недлинную, но по своей густоте это была борода пятидесятилетнего матёрого мужика, а не… впрочем, сколько же ему было лет, чёрт возьми?! Борода его слегка вилась, как у ассирийских царей: этакий Навуходоносор.

В-третьих, он будто и сам изменился. Из речи исчезла вся откровенная насмешливость, иностранные слова и жаргонизмы молодого интеллектуала, никаких тебе больше «внуков саркофага» не замечалось. Директор улыбался каждому, глядел ласково, а говорил неспешно, доходчиво, но внушительно и благообразно, как проповедник. «Вот что сотворила должность! — подумал я вначале. — Неужли порядочным человеком станет?»

В-четвёртых — и это было самое ознобное, — что-то случилось с его цветом кожи. Летом директор сильно загорел и стал похож на мулата; впервые я подумал, что в его лице есть что-то негроидное. Оторопь взяла нас к октябрю, когда мы обнаружили, что его загар и не думает сходить! Что это было: ультрафиолетовые лампы? Тональный крем? Редкое заболевание, связанное с избытком меланина?

Мне «посчастливилось» нос к носу столкнуться с новым директором уже в конце недели. Как обычно, я на переменке пришёл к своему пятому «Б» классу, меня окружили детишки, я принялся болтать с ними о разных разностях — и тут почувствовал на себе его взгляд. Директор стоял в пяти шагах от меня, скрестив руки на груди, улыбаясь в бороду.

— Здравствуйте, Геральд Антонович! — зачирикали пятиклашки (и хоть бы переврали имя-отчество, так нет же!). Я облизнул губы и тоже поздоровался.

— Ты чем занимаешься тут, дружок? — поинтересовался Мечин нежным тоном полицейского инспектора в борделе.

— Я вот… так… с детьми вожусь… — залепетал я.

— А-а-а… — протянул он, будто я обучал детей курению. — Ты ведь из бывших пионервожатых, правильно? Знаешь, что… а тебе не стóит этим заниматься.

— Почему, — прошептал я.

— Ну, во-первых, потому, что у тебя нет специального педагогического образования, — веско пояснил он. — В таком сложном деле, как воспитание детей, нельзя быть безответственным любителем. — Я открыл рот. Мечин выставил вперёд ладонь, пресекая мои возражения. — Во-вторых, воспитание самих вожатых было связано с коммунистической идеологией. Ядовитые споры этой идеологии проникли в нас, и теперь нам по капле приходится выдавливать из себя раба, как сказал незабвенный Антон Павлович Чехов. Зачем же плодить новых рабов, дружочек? Ты согласен? — Он широко улыбнулся, уставившись мне в глаза, и я с ужасом почувствовал, что против своей воли киваю. — Ну вот! Ты сообразительный парнишка. И потом, мне это просто неприятно — ты, надеюсь, не станешь меня огорчать? Это ещё никому не удавалось — огорчить меня просто так… — Директор, продолжая улыбаться, потрепал меня по голове, я несколько раз кивнул, поспешно сказал «До свидания», схватил свою сумку и пошёл прочь, а, свернув за угол, побежал. Добежал до школьного туалета и сунул голову под кран с холодной водой. Господи! Только в туалете я осознал, что всё время педагогического внушения я смотрел на него глазами преданной шавки. А если уж со мной, которому новый директор с самой первой секунды страшно не полюбился, случилось такое помутнение рассудка, то другие и вовсе должны были его обожать. Что это был за человек такой?!