Человек будущего

Часть вторая. Глава 2

Спокойное течение того лета нарушилось только раз, и сейчас от августа я возвращаюсь к июню, чтобы отдельно описать тот примечательный случай.

В начале июня я самостоятельно постриг овец, сам промыл и высушил шерсть (мытая шерсть — дороже), нашёл в записной книжке отца телефон кооператива, договорился о закупке и двенадцатого числа, в среду, поехал в город с объёмными баулами. До города меня подбросил Григорий Ильич на своём «козле» (так советские люди звали военный «УАЗ», наверное, за то, что на ухабах машина сильно «козлила», ныряя вверх-вниз). Дату я запомнил, потому что и для России она оказалась памятной: в тот день РСФСР [Российская советская федеративная социалистическая республика], тогда ещё одна из республик Союза, выбрала своего первого президента, Бориса Ельцина. А меня, признаться честно, Ельцин очень мало тогда заботил, шерсть — куда больше!

В кооперативе, который разместился в подвале обычной пятиэтажки, с сомнением выслушали мой рассказ о смерти отца, с подозрением меня оглядели и предложили какую-то смешную сумму. Я разозлился и заявил, что никому не позволю обкрадывать сироту: или рыночная цена (два рубля за кило), или до свидания! Уже я ухватил мешок и двинулся к выходу, когда «шеф» нехотя согласился с моими условиями, пробурчав себе под нос нелестные словечки в мой адрес. Вырученных за шерсть денег мне, по моим расчётам, должно было хватить до следующей стрижки, если жить очень скромно и кормиться с огорода, а в сельпо покупать только предметы первой необходимости, вроде чая, хлеба, соли, мыла и спичек. Да ведь и Елена Сергеевна выхлопотала на меня какое-то социальное пособие (увы, копеечным было то пособие!) Правда, знающие люди поговаривали, что цены вот-вот снова подпрыгнут… Чтобы не тратить зазря трудовую копейку, я пешком прошёл весь город, вышел на трассу и принялся «голосовать»: сто водителей проедет мимо, а сто первый, глядишь, и сжалится — подбросит паренька…

Стоял я около получаса и вот, наконец, остановил авто — да какое авто! Роскошную белую иномарку.

Не без страха побрёл я к машине: ну как выпрыгнут сейчас из неё «братки», подвесят меня, как Буратино, на ближайшем дереве вниз головой да начнут выколачивать денежки! А если не братки — кто же?, откуда у честного советского труженика такой автомобиль?

За рулём оказалась дама лет тридцати (впрочем, для юности все женщины старше двадцати пяти — глубокие старухи), обладательница высокомерного профиля — если бы не это высокомерие и не аляповатый макияж, она была бы, пожалуй, недурна собой. Робея, я спросил, не подбросит ли она меня до Землицы, и пояснил, что платить мне нечем (не для того же я заработал кровные сорок рублей, чтобы сейчас бросать их псу под хвост!). Дама кивнула, насмешливо меня оглядев. Я сел в машину.

— Пристегнись, — сухо попросила женщина. Я пристегнулся и вжался в сиденье: начнёт ещё расспрашивать… Но нет, этой леди была неинтересна моя скромная персона: она всё разгоняла машину, при этом цедя сквозь зубы (и смущаясь меня меньше, чем неживого предмета):

— Ну, конечно, конечно, ей ведь девятнадцать лет, этой фифочке… И хоть бы позвонил… Да что там: велика честь для старой кобылы…

Её лицо шло красными пятнами то ли от жары, то ли от гнева; женщина расстегнула пуговицу на блузке, я воровато глянул на её ворот. Она поймала мой взгляд, нехорошо усмехнулась.

— Что, мальчик? Нравлюсь я тебе?

— Вы… привлекательная женщина, — дипломатично ответил я, подумав: отвечу по-другому — ещё и высадит, и по-новому стой под дождём полчаса.

— Да? — она опять недобро усмехнулась; с вызовом расстегнула вторую пуговицу. — Ещё, значит, не совсем рухлядь? А… возбуждаю?

Я сглотнул.

— Ну, отвечай же! — сердито прикрикнула она.

— Да, да… — пробормотал я, залившись краской. («Мне же шестнадцать лет, чёрт бы побрал тебя!» — добавил я мысленно.)

— Ах, вон что… Так ты не теряйся! Овладей. — Она посмотрела на меня искоса, почти весело. — Струсил?

Я разозлился: дразнить меня вздумала, проклятая баба?! Богатейка, барыня, позабавиться захотела над вшивым селянином?! Или думает, что я маменькин сыночек, мальчик из крем-брюле?! Да чёрта с два!

— Тогда остановите машину, — сказал я хрипло. — И пойдём хоть в лес. Или на заднее сиденье: не здесь же.

Женщина остановила автомобиль, пересела на заднее сиденье — я сел рядом — и, дерзко улыбаясь, глядела мне прямо в глаза. Она, пожалуй, не верила, что я отважусь: удивление, почти негодование мелькнуло в её взгляде, но она уже не могла отступать, не потеряв лица, поэтому отвернулась, бессильно подалась, обмякла. Всё произошло быстро: я сам от себя не ожидал такой дерзости.

Ещё минуты три я переводил дух. Женщина открыла глаза, потянулась к своей сумочке, закурила.

— Ну, что? Доволен? — спросила она с насмешкой. — Испытал райское блаженство?

Я пожал плечами, стыдливо отворачиваясь: не пережил я никакого райского блаженства, а пережил, после короткой вспышки физического наслаждения, огорчение и тоску, как у ребёнка, перед глазами которого циничными, грязными словами развенчали волшебную сказку.

— Конечно, ещё бы!, все вы, мужики — кобели… — пробормотала дама.

— Я вам неприятен? — с раздражением спросил я. — Так я выйду. — Она не ответила. Я решился посмотреть на неё: женщина беззвучно плакала.

Не могу передать, как меня возмутил этот плач! Экая барыня, видите ли, ревёт оттого, что муж или любовник наставил ей рога с молодой красоткой, как будто нет в мире горшего горя, как будто только что сама не отыгралась, потешившись с мальчонкой! Ты пробовала ли жить полгода на сорок рубликов, ты пережила ли в один день публичный позор, расставание с любимым и смерть отца, что разводишь тут нюни да походя оскорбляешь весь мужской народ, буржуйская сволочь!

— А ну, прекрати реветь! — крикнул я вне себя. Дама подняла на меня глаза.

— Ты кто такой, чтобы на меня кричать? — пролепетала она, будто пытаясь разгневаться, но это был не гнев, а изумление, ужас.

— Послушайте, — я снова перешёл на «вы», — послушайте меня! Я вам сейчас расскажу историю, а вы уж решите, как к ней относиться. Идёт?

И я, сжав руки в кулаки, с силой гнева, не глядя на неё, стал рассказывать этой даме про мою сестру, не назвав, конечно, её имени, и про события последних шести месяцев. Я говорил сухо, но дотошно, силясь не забыть ни одной мелочи. Я закончил на той минуте, когда Света сидела на берегу Лои на корточках и не позволяла себе слёз. Не позволяла, слышит она? Я закончил, тяжело дыша. Сейчас, думалось мне, выставят за дверь проповедника-голодранца, и дело с концом. И пусть! Дождётесь,  г о с п о д а,  вы второй социалистической революции!

Женщина всхлипнула, промокнула глаза платком, принялась рыться в своей сумочке, совершая какие-то таинственные манипуляции.

— Я… Нет, нет… Я хочу тебе подарить… вот… — Она протянула мне записную книжку, предварительно вырвав несколько листов и сама избегая смотреть на меня. — Возьми, пожалуйста. Полистай дома. И, ради Бога, иди сейчас, иди! Я никуда не поеду. Прости меня! Иди!

Я не заставил себя упрашивать. Остаток пути — километров шесть — я проделал пешком.

Алиса, едва я вошёл в комнату, вскочила на обе ноги и навострила уши, будто увидев чужака. Не приближаясь ко мне, она потянула воздух носом и вышла из комнаты. «Вот, — усмехнулся я, — даже овчарке противен запах господской жизни!» Достал подаренный блокнот и с раздражением бросил его на пол. Блокнот раскрылся, и из него выпорхнула стодолларовая бумажка.

Когда прошёл мой приступ бешенства, меня прожгло мыслью, что эти сто долларов — не барская подачка, а покаянный, горестный дар несчастной женщины. Я погасил свет в комнате и лёг на кровать, полный всего тоскливого и мучительного, что только скапливается в сердце и что так сложно расслоить: здесь и гадкое, и великое, и жалость к себе, и сострадание к другому, и гнев на мир, и алкание горнего. Через какое-то время Алиса тихо вошла в комнату и лизнула мою руку, свесившуюся с кровати, как бы говоря: «Я здесь. Я тебя простила. Не грусти».