Мы не доехали в столицу, нас перехватили у самой границы и запретили выезд за пределы зараженной зоны, обосновывая это тем, что нам всем нужно пройти дезинфекцию, потом – время инкубационного периода и, лишь сдав анализы три раза, мы сможем выбраться за пределы закрытой правительством территории. Какой абсурд. Сейчас я понимаю, что нам лгали с самого начала. Правительство не хотело, чтоб мы вырвались оттуда и рассказали все, что видели. Никто отсюда никогда не выйдет, нас всех приговорили. Но до поры до времени не было приказа на уничтожение, и мы сидели в перевалочном пункте – лагере беженцев и ждали неизвестно чего. Врачей к нам не приводили, никакой дезинфекции не проводили и анализов не брали. Можно подумать, какие-то анализы или дезинфекция могли бы воспрепятствовать распространению вируса ВАМЕТ. Есть только два варианта: либо ты – Мет, либо человек. Зараженные перестают быть людьми. Но именно поэтому нас и не выпустят – мы слишком много знаем, мы откроем рты, и тогда начнется второй виток сопротивления. Мы теперь опаснее метов и апокалипсиса. Нас всех нужно уничтожить. Только как это сделать бесшумно и негрязно, правительство еще не придумало. Как только придумают, наши дни будут сочтены. И я молилась, чтобы журналистов с той стороны ограды было как можно больше, и трусливый император боялся отдать приказ об уничтожении беженцев. Хрупкая и сомнительная надежда, потому что и самих журналистов можно убрать так же легко, как и всех нас.
А пока что нам приходилось рассчитывать на милость солдат и на пайки, которые выдавались строго по времени и в очень маленьких порциях. Но я была рада и этому, лишь бы поддерживать в себе силы. Малышку я кормила своим молоком, которое, как ни странно, в этих жутких условиях не пропало, и пока ей его хватало.
Мы разместились в лагере беженцев, предварительно у нас отобрали все огнестрельное и холодное оружие. У меня забрали мой пистолет, а перочинный нож я все же пронесла в пеленке Даны.
В лагере царила полная антисанитария и бардак, но туда все же подавалась вода, работало электричество. Только нас было так много, что мы стояли в длинной очереди, чтобы помыться или набрать бутылку. Спали на матрасах, которые притащили сюда из соседних домов и из полуразрушенной больницы. Для кроватей места не было, мы и так лежали чуть ли не друг на друге, и люди продолжали прибывать из соседних городов. Их размещали уже вокруг здания под открытым небом, а во время дождя они все набивались внутрь, и тогда казалось, мы задохнемся в этой тесноте. Даже со скотом обходятся лучше, чем с нами. Пока что солдатам удавалось сдерживать недовольных, нам говорили, что такова ситуация по всей стране. Мы должны соблюдать порядок и терпеливо ждать…Нам только забывали уточнить, что все мы здесь ждем своей смерти. Но надежда умирает последней, и люди хотели надеяться на лучшее. Они до последнего не верили, что на самом деле все мы здесь уже давно мертвы. Что о нас никто не знает и никаких журналистов за пределами ограды нет, а в нескольких километрах от лагеря воздвигают еще одну стену.
Нас просто сгоняли в одну точку, как на убой. Если б я только могла предположить зачем, я бы успела что-то предпринять…но ведь я была еще Найсой Райс, а не всему обученной Мараной, а Най не умела просчитывать свои ходы наперед, ее заботила только Дана. Весь мой мир замкнулся на ней. Маленькое чудо посреди смерти и страданий. Смотрела на нее, и на душе становилось так тепло, так уютно, что сердце замирало от любви к ней. Абсолютной и настолько щемящей, что я плакала от счастья, трогая ее крошечные пальчики, бровки и носик. Такая красивая. Как же она похожа на Мадана. Такие же яркие зеленые глаза и темные волосы. Упрямая, своевольная. Даже пеленать себя не дает, только свобода действий. Бог послал ее мне, чтоб я не сошла с ума от горя. Но иногда по ночам меня накрывало, и я рыдала, уткнувшись лицом в матрас, чтобы не разбудить Дану. Скулила и выла по нему, обезумевшая, так и не смирившаяся с утратой. И время не лечило, а забывать я себе запрещала, я с маниакальной настойчивостью заставляла себя каждый день вспоминать его лицо, голос, запах. Говорить с ним про себя, повторять беззвучно каждое его слово.
«Бабочка, моя Бабочка…никому не отдам»…и отдал. Всем отдал. А сам ушел от меня. Ушел туда, откуда не возвращаются. Если бы не Дана, я бы ушла за ним, и ничего бы меня не остановило. Обвесилась бы взрывчаткой, как Пирс, и десяток метов с собой утащила. Но я не имела права думать о смерти. Мадан оставил мне невероятный подарок, и я благодарила Бога за каждую секунду, проведенную с дочерью. Потом мне и от этого останутся только воспоминания. Вся моя жизнь – сплошные потери…а себя потерять нельзя. Права не имею. Плачу, просыпаюсь вся в слезах, а моя малышка рядом лежит, укутанная в старую шторку, сопит так сладко, так безумно сладко, что жить ради этого чуда хочется дальше, чтоб защитить от всего и от всех, чтоб собой от бед и ошибок укрывать. «Моя маленькая девочка любимая. Счастье мое курносое. Каждый день Бога молю увидеть тебя снова хотя бы издалека. На все ради тебя пойду».
Но это все потом... потом…А пока мне б для нее какой-то одежды найти и пеленок побольше, а то у меня всего одна, и, когда стираю ее, приходится малышку кутать в свою кофту, юбку, в тряпки, которые люди сердобольные нам отдали. Жуткие условие, невыносимые. Я не знаю, как мы там выживали. Каждый раз в кошмарах вижу этот лагерь с матрасами на холодном полу, чувствую вонь немытых тел и смерть. Как она шныряет в этом проклятом помещении, выискивая, кого бы из нас забрать сегодня. Не нажралась тварь всеми теми, кого уже утянула.
Ночами становилось все холоднее. Приближалась зима. Нам обещали, что будут вывозить из лагеря по десять человек каждый день до наступления холодов. Никто не был уверен, что это обещание исполнят, но нам оставалось только ждать и пытаться не сломаться.
По ночам Дана начала замерзать. Я растирала ее ручки и ножки, прижимала к себе, и сама тряслась, стараясь согреться. Бывало, специально часами ходила вокруг здания, боялась заснуть, боялась, что она замерзнет и я упущу этот момент не смогу ее снова согреть. Постепенно нам начали уменьшать паёк. Люди нервничали и пытались добраться до начальства, но солдаты их не пропускали дальше, чем к ограде из колючей проволоки. Через несколько дней голода мужчины попытались прорваться через заграждение, и тогда по нему пустили ток. Я помню эти жуткие вопли, когда троих убило. Как кричали их жены и дети. Как выли несчастные, которые вдруг поняли, что все мы здесь обречены. Мертвецов даже не подобрали, а на нас наставили дула автоматов и потребовали самим забирать своих мятежников от ограды. Именно тогда я встретила ИХ. Наверное, так было суждено свыше, и я проклинаю Бога и благодарю одновременно за эту встречу. Той ночью я пошла с Даной вещи стирать, и сама помыться, а на улице было темно хоть глаз выколи. Фонари стояли только у ограждения, а позади здания – мрак. Наощупь пробралась к душевой, Дану положила на скамейку, а сама быстро ополоснулась, немея от холода, и принялась пеленки стирать. Ночью хотя бы очереди такой нет. Тру материю замерзшими пальцами, а она плачет на улице, кричит и я плачу вместе с ней, разговариваю, прошу подождать.
А потом стихла она, и я, выдохнув с облегчением, продолжила стирать дальше, складывая мокрые вещи в полиэтиленовый пакет, чтобы потом развесить у входа в здание. Когда вышла, вздрогнула и пакет уронила – мою малышку какая-то женщина на руках держала и укачивала. Незнакомая женщина. Я ее раньше никогда не видела.
Тяжело дыша, медленно подходила к ней, готовая вцепиться в нее мертвой хваткой. Жизнь уже научила никому не доверять. И эта женщина…она меня пугала, потому что тихо напевала Дане песню и называла совсем другим именем. Я наклонилась, подняла доску и обхватила двумя ладонями, загоняя занозы под ногти.
- Эй! Вы! Положите мою дочь обратно на скамейку и отойдите от нее на десять шагов, не то я за себя не ручаюсь!
Но она, кажется, меня не слышала, а я от волнения трястись вся начала, думая о том, как ударить эту сумасшедшую и забрать ребенка. Но в этот момент услышала мужской голос у себя за спиной. Очень спокойный голос. Даже приятный.
- Тихо…тихо. Не бойтесь. Она не обидит вашего малыша. Не волнуйтесь.
Резко обернулась к бородатому мужчине, одетому в новую кожаную куртку и потертые джинсы. Не помню, чтоб видела его среди нас. Как и эту ненормальную с растрепанными светлыми волосами и в вязаном платье.
- Пусть отдаст моего ребенка, иначе я ее убью, - процедила сквозь зубы, - вы кто такие вообще?
- Она отдаст… у нас горе случилось – нашу полугодовалую дочь убило осколком от разорвавшейся мины, когда из резервации сюда ехали. С ума она сходит…Плач вашей малышки услышала и пришла. Мы здесь неподалеку разместились в полуразрушенном здании. Чтоб она на детей не смотрела.
Я снова перевела взгляд на женщину, а она Дане улыбается и по голове гладит. Внутри защемило так сильно, что я судорожно выдохнула – не дай Бог такое горе. Пережить можно многое, смириться можно со многим, но смерть ребенка, наверное, пережить невозможно. Мужчина тем временем к жене подошел.
- Лира, милая, девочку надо ее маме отдать. А нам пора. Я воду нагрел – чай пить будем. Отдай малышку…
- Радочка моя, смотри, Фил, она улыбается во сне. Такая красивая наша девочка. Я же говорила тебе, что живая она. Что мы ее обязательно найдем.
- Это не Радочка. Наша Радочка на небесах, и ей там хорошо и спокойно. Отдай девочку матери и пошли, милая. Прохладно здесь, а ты без кофты вышла. Ну же. Отдай малышку.
Женщина дернулась, едва он попытался отнять ребенка, а я снова рвано выдохнула.
- Может, вы с нами пойдете? – он пригладил бороду тонкими пальцами и перевел взгляд с жены на меня, - Это недалеко. У нас тепло, я огонь разжег и воду вскипятил. Может быть, Лира отдаст вам вещи нашей малышки…У нас все после нее осталось. Новое, красивое. – его голос дрогнул, а у меня так же все дрогнуло внутри. Даже думать не хочу, каково это – перебирать вещи своего умершего ребенка и сходить с ума от отчаяния. Я бы этого не пережила.
Я пошла с ними. Не знаю почему. Так было нужно. Все, что с нами происходит, предначертано свыше. Они оказались хорошими людьми. Мне, по крайней мере, так виделось. Лира Торн и Филлип, оба врачи. Жили в нашем городе до прорыва метов, потом бежали в резервацию, работали в полевом госпитале, а оттуда перебрались к границе. Их машину унесло с дороги на минное поле. Они выжили, а ребенка убило на месте. С тех пор Лира ни с кем не разговаривает, никого не лечит. Как детский плач или голоса услышит, у нее истерика начинается. Муж от нее не отходит. Она и со мной не заговорила, только Дану протянула со слезами на глазах, а когда ее муж хотел нам вещи ее дочери отдать, закричала, чтоб убирались к черту. Истошно закричала. Страшно. Я малышку схватила и побежала к нашему лагерю, а она все выла и выла в темноте жутким голосом.
На следующий день они вдвоем пришли к нам и принесли вещи для Даны. Пеленки, одежду, игрушки. Я благодарила ее, а она никого, кроме Даны, не видела. Смотрела на нее застывшим взглядом и улыбалась. Потом все время приходила и издалека наблюдала за нами. Моментами становилось страшно от этого пристального внимания, но я ее понимала…точнее, я никогда бы не хотела ее понимать, но я могла только представить себе, что означает потерять ребенка. Фил был более разговорчивым. Он приносил мне хлеб и тушенку. Потом я уже поняла, что ему платили едой за лекарства. А он отдавал мне. Да и плевать я хотела, каким образом они доставали пайки – главное, что я перестала голодать, и молока прибывало все больше. В такой ситуации думаешь только о себе. Может быть, это неправильно, но кто меня осудит? Мне было всего лишь девятнадцать, и я оказалась совершенно одна с грудным ребенком посреди самой жуткой войны для человечества.
Несмотря на то, что теперь у нас были детские теплые вещи, моя девочка все равно заболела. У нее поднялся жар, а у нас не осталось ни одного лекарства, да и какие лекарства я могу дать трехмесячной малышке? Я пыталась растирать ее спиртом, который мне давали сердобольные беженцы, но и тот скоро закончился. Я пыталась идти сама в город и искать аптеки, привязав к себе Дану платком, но после зачистки там остались только полностью сгоревшие здания и пепел. Я возвращалась ни с чем и рыдала от отчаяния. Ей становилось хуже. Она так кашляла, что у меня сердце сжималось каждый раз от этих приступов. Кто-то из женщин сказал, что это воспаление легких, и нам нужны антибиотики, иначе моя дочь умрет.
Мною овладело какое-то злое отчаяние, и я сама пошла к КПП, прижимая к себе кричащего ребенка. Именно тогда Лира впервые со мной заговорила. Она вышла из темноты и схватила меня за руку.
- Не ходи туда. Они не помогут. Отберут ребенка. У них приказ всех больных умертвлять. У меня есть лекарства. Пойдем.
Я смотрела, как эта хрупкая белокурая женщина прослушивает Дану, как умело колет в маленькую вену антибиотик и чувствовала облегчение…Я уже понимала, что моя девочка выживет. И мне было все равно, что та называет ее Радой…качает и поет ей колыбельные, я от усталости вырубалась на их жёстком матрасе и точно зала, что с моей малышкой ничего не случится.
Через три дня Дана пошла на поправку, спал жар, и я целовала Лире руки и благодарила на коленях за спасение моего ребенка. Я бы хотела отдать ей больше, но у меня ничего не было…Только слова благодарности, только слезы и дикое желание помочь хотя бы чем-то. И все, что я могла тогда сделать, это давать ей общаться с Даной. Когда она брала на руки мою малышку, она словно оживала.
А потом нас начали действительно вывозить из лагеря по десять человек. Люди счастливо вздохнули. Они устраивали праздники на улице и восхваляли Императора, который смилостивился над несчастными беженцами. У всех появилась надежда. И даже это было слишком много для отчаявшихся и измученных горем людей. Я слышала, как матери рассказывают детям о чудесных городах за пределами закрытой зоны, о дорогих игрушках, об озерах и птицах… о бабочках. Они строили планы о будущем, а мною овладевала тоска. Я вдруг осознала, что даже когда мы вырвемся отсюда, я никогда не буду счастлива без него…я никогда не смогу радоваться жизни без моего Мадана. С Лирой мы подружились, насколько вообще можно было подружиться с этой молчаливой и странной женщиной с пустыми глазами, которые начинали светиться, только когда я давала ей подержать Дану. А мне нравилось рядом с ней и молчать. Она была какая-то уютная, внушающая доверие. И муж ее, Филипп, проводил круглые сутки в нашем лагере – лечил больных. Вначале ему не доверяли, когда я первый раз привела его, чтобы осмотрел мальчика с острой болью в животе. Оказалось, что у ребенка острый аппендицит, а мать орала, что не позволит резать своего ребенка этому чистоплюю из богатеньких. Но все же Фил провел операцию и притом успешно. Еще б немного – и мальчик бы умер от перитонита.
Спустя время начали поговаривать, что всех не успеют вывезти до первых морозов. Что многим придется зимовать здесь, и началась паника. Люди понимали, что в таких условиях многие не переживут холода. Они пытались выкупить место в списках у солдат за золото, за оставшиеся сбережения, и эти твари…они реально отбирали у людей последнее за то, чтобы подвинуть их с сотого номера на девяносто пятый. Это посеяло хаос внутри лагеря, люди начали ссориться, драться. Те, кому нечем было откупиться, избивали тех, кто выкупил для себя место поближе, отбирали деньги, вырывали из мочек серьги, убивали за кольцо или цепочку. Все те, кто еще вчера дружили и делились последним, стали врагами. Но меня это не трогало…у меня ничего не было. Мне было нечем оплатить за свою очередь, мне оставалось только ждать и надеяться на чудо.
А потом ко мне пришел Фил. Их вывозили в числе самых первых на вертолете прямиком в столицу. Императору требовались врачи-нейрохирурги. В военный госпиталь. Лире и Филиппу предложили работу в безопасном месте. Всех остальных отправляли на грузовиках и везли через пустыни в неизвестном направлении, а именно за Торнами обещали прислать вертолет. Оказывается, родной брат Фила лечил самого Императора и добился для них такой привилегии. Я была ужасно за них рада, я жала ему руки и искренне желала им с Лирой счастья. Конечно, такие специалисты, как они, нужны Республике. Я тогда еще не поняла, зачем он говорит мне все это…
- Спасибо, Най, спасибо. Мы так ценим твое отношение к нам. Твое доверие…И…мы бы хотели предложить тебе свою помощь. По документам наша девочка …она все еще числится в живых, и на вертолете будет место для нее…Мы подумали, что можем взять с собой Дану. Мы были бы безумно счастливы, если бы ты согласилась.
У меня сердце забилось в горле, и слезы на глаза навернулись.
- О Боже! Я буду вам так благодарна. Так благодарна. Вы не представляете…мы не займем много места, у нас и вещей-то нет и…
Фил молча снял резиновые перчатки и сполоснул руки в тазу, медленно вытер их полотенцем и, не глядя на меня, сказал.
- В вертолете есть место для маленького ребенка. Для нас и нашего ребенка…понимаешь? Мы можем вывезти только Дану…не тебя. Пойми, это было бы спасением для нее. Это…
И я… я расхохоталась ему в лицо. Еще до того, как все в голове сложилось в цельную картинку, как стало понятно, зачем они мне помогали, зачем влезли в доверие. Они хотели отнять у меня дочь. Они знали, что их освободят раньше других и на других условиях. Вот почему эти люди обхаживали меня.
Я посмотрела Филлипу в глаза и тихо, но очень отчетливо процедила:
- Я не отдам вам Дану никогда, понятно? Забирайте ваши вещи, игрушки и не приближайтесь ко мне ни вы, ни ваша жена.
- Найса! Подумай! Не принимай таких скоропалительных решений. Что ты можешь дать девочке? Какое будущее ее ждет с тобой? А мы.. мы тебе заплатим. Мы дадим тебе много золота. Ты сможешь купить себе место и в числе первых покинуть лагерь. Мы с Лирой…
- А вы с Лирой катитесь к черту!