Ужас русского инока

Глава 8

[8]

Первое сентября было понедельником, в этот день каждый год начинаются занятия в нашей православной гимназии. Светской обрядности мы, что очевидно, не признаём, поэтому Первое сентября для нас, педагогов, не «праздник знаний», а обычный учебный день.

Уроки в старших классах идут «парами», то есть по два одинаковых урока. В одиннадцатом классе начинается преподавание гомилетики. В порядке эксперимента в выпускном классе введены основы гомилетики и основы догматического богословия. В конце концов, у нас конфессиональная школа, имеем право.

Пятым и шестом уроком у меня как раз и стояла гомилетика. Класс я хорошо знал: нормальные парнишки, звёзд с неба не хватают, но полдюжины из них после семинарии, пожалуй, станет вполне нормальными клириками.

Урок я начал с общих правильных слов и призывов.

— Искусство проповеди, — рассуждал я вслух, — вещь очень сложная. Кто из вас читал Фаулза? Впрочем, большой надежды нет — а советую, молодые люди. Не в ущерб основной учёбе, конечно. В романе «Дэниел Мартин» герой Фаулза вспоминает своего отца, англиканского священника, который всегда, что бы ни случалось в мире, читал исключительно абстрактные проповеди на абстрактные темы. Так, дорогие мои, не годится. Банальные вещи говорю вам, да? Но кто-то должен вам сказать и эти банальности. Проповедь не рождается как лекция, она по сути своей — не монолог, хотя внешне и выглядит как монолог. Проповедь вырастает из ответа на вопрос, из проблемы, иногда из беды. Либо вопрос, с которого начинается проповедь, задают вам прихожане, либо вы задаёте их сами себе, либо его задаёт жизнь. Поверьте, что те вопросы, которыми мучаетесь вы, занимают и других людей. Если вы себе вопросов не задаёте, потому что у вас есть готовые заученные ответы из учебника догматического богословия, вы, возможно, будете хорошим теологом, но плохим проповедником. Представьте себе, что вы готовитесь к первой проповеди. Предложите мне хороший вопрос! Кто умеет задать хороший вопрос, уже умеет половину.

Класс не отозвался, пятнадцать пар глаз наблюдали меня в основном старательно, но с умственным усилием.

— Хорошо, — согласился я. — Если у вас нет вопросов, они есть у меня. Есть ли кто-нибудь достаточно смелый, чтобы выйти к доске и отвечать на вопросы «прихожан»?

Дима Ильин потянул руку и вперевалочку пошёл к доске. Парнишка в сером свитере крупной вязки, спокойный, прагматичный, неглупый, из обычной бедной семьи. Вероятно, сан и собственный приход станут для него тем, что принято называть «социальным лифтом». Я сел за его парту.

Чёрт ли меня дёрнул или кто ещё, но только первый мой вопрос оказался таким:

— Зачем совершилось Распятие и чем вы докажете, что жертва Христа не была бесполезна?

Димка захлопал глазами, в классе раздался сдержанный смешок.

Скоро, однако, он собрался с мыслями и ответил уверенно, предсказуемо, догматически точно:

— Распятие совершилось, поскольку так возлюбил Бог мир, что отдал сына своего единородного, дабы всякий верующий не погиб, но имел жизнь вечную. Иоанн, глава три, стих шестнадцать.

Я отмахнулся рукой.

— Это все знают, в этой аудитории, по крайней мере... Почему мы можем утверждать, что Распятие не оказалось бесполезным? Ч-т-о и-з-м-е-н-и-л-о-с-ь в м-и-р-е, — я выделил эти слова голосом, — после крестной жертвы? Что именно, если зримых, материальных, да, может быть, и духовных следов Распятия в сём мире мы не видим? Преступления, как вы видите, остались преступлениями, войны — войнами, общественное неравенство едва ли не больше, чем во время Христово, возрастания добродетели мы не наблюдаем. Где живой плод деяний Христа и Распятия Его? А если плода нет, оно не оказалось ли ненужным?

Класс притих.

Дима думал целую минуту или полторы, я не торопил. Наконец, он ответил, включаясь в правила игры:

— Уважаемые прихожане, братья и сёстры! («Сестры», — подсказал кто-то. Ильин досадливо поморщился.) Я человек простой, духовную академию не заканчивал. Вы говорите, что жертва Христа ничего в мире не изменила. Как же не изменила? Вот стоят храмы, монастыри с золотыми куполами. Скажете, что и у язычников были храмы. Но язычники верили в разных рогатых божков, а мы-то во Христа веруем! И, спросите, почто нам эти храмы? А затем, что в них достойные, верующие люди могут укрыться от житейских бед, в храме на время, а в монастыре и на долгий срок. Где раньше было это сделать? Негде. А теперь есть где. Вот так!

В классе раздался одобрительный гул, оживление. Я слегка опешил. Ответ был лакированным, благообразным, но если благообразие отбросить, достаточно циничным.

— Так ли нужно понимать вас, батюшка, — спросил я прохладно, — что благодаря Христу у вас, клириков, есть теперь кусок хлеба с маслом и крыша над головой, и в этом основная польза Распятия?

Дима Ильин глядел на меня удивлённо.

— Да, — ответил он, наконец, проигнорировав вторую часть вопроса. — А что в этом плохого? У д-о-с-т-о-й-н-ы-х людей есть этот кусок хлеба с маслом, я же сказал. А недостойные и сами отсеются.

— Что значит «достойные»? — недоверчиво спросил я.

— То и значит! — поразился парнишка моему дремучему непониманию. — Чтобы человек трудолюбивый был, чинопоследование знал, по бабам, извините, не шлялся. И ему хорошо, и приходу польза.

— Приходу-то чем польза? — уныло уточнил я, чтобы хоть что спросить.

— Личным примером. Да и то, отец Никодим! — оживился Ильин. — Вы же сами, небось, сразу после семинарии постриг-то приняли, нет? — Кое-кто, обеспокоившись, зашикал, но большинство с интересом слушало. — Это я не в упрёк Вам, не подумайте! Хороший человек отец Никодим, достойный. А сломали бы ему в армии, например, челюсть — и где был бы отец Никодим? И кто бы нас уму-разуму учил? — Дима широко заулыбался. Раздались смешки: мол, извернулся, парнишка, и на вопрос ответил так, что крыть нечем, и елеем смазал.

— Садись, Димочка, — буркнул я. Прошёл к столу преподавателя и сел, подперев подбородок ладонями.

Класс снова притих. Кто-то отважный спросил:

— Ильин что-то не так сказал?

— Всё вы, ребятки, сказали так, что не подкопаешься, — отозвался я. — Только я после вуза год отслужил в армии и четыре в школе отработал. А семинарии я никакой не заканчивал. Заканчивал педагогический вуз.

Я поднял взгляд на класс. В глазах у одних стояло сочувствие, у других — искреннее недоумение («Чего же так мучаться было?»), у третьих — что-то вроде восхищения («Смотри-ка, батька даже семинарии не кончал, а в монастырь пролез и шишкой заделался!»). Я вздохнул и продолжил:

— В общем, пытливость ума проповедника важна, но чего Бог не дал, того и не родишь, потому начнём мы с простейших примеров...

После обеда я вернулся к себе в келью в достаточно удручённом состоянии. Наивным дитём я отнюдь не был, про прагматизм будущих клириков я без того хорошо знал, более того, ведь каждый год я наблюдал этот прагматизм. Ребята вроде Димы Ильина станут, если пройдут всю дорожку, ведущую к рукоположению, хорошими приходскими попами. Произведут трёх-четырёх ребятишек, станут совершать требы, напутствовать, отвечать на вопросы в меру своего понимания, все прихожане будут ими довольны. И никогда не явится к ним полусумасшедшая девушка с английским именем и не задаст дерзновенных своих, опрокидывающих христианство вопросов. А если и явится, если и задаст такие вопросы, пошлют они эту Лесю подальше лесом. И будут, пожалуй, правы. Или, без долгой рефлексии, затащат в койку. И тоже будут пра... вот дьявол! Только к таким, как я, являются подобные девицы. Может быть, это со мной что не так?

День, несмотря на начало осени, был жарким, после обеда меня сморило, и я решил соснуть полчаса.

Долго, долго я буду помнить тот сон!

Снилось мне, как это водится во всех проклятых снах, что я проснулся и лежу на своей постели, а на единственном стуле в моей келье расположился, обернувшись ко мне, некий старик в причудливой одежде.

— Как вы сюда вошли, уважаемый? — говорю я строго, но при этом краснею, соображая, что гость-то одет, а я валяюсь в нижнем белье.

Вскочив с кровати, несколько суматошно натянув подрясник, я прибираю постель, сажусь на неё и повторяю свой вопрос.

Не могу сейчас сказать, понимал ли я тогда, что сплю, или нет. Как будто краем сознания и понимал... но, с другой стороны, всё вокруг, кроме старика, выглядит так привычно, знакомо, что поневоле усомнишься!

А старик одет по-настоящему дерзко. Босые старческие волосатые ноги до колена ничем не прикрыты, на тело же накинута то ли цигейка, то ли овчина мехом наружу. Мех изначально был белым, но от времени посерел и вытерся.

На голове старика — причудливый шлем, из которого в обе стороны вырастают два крупных витых рога наподобие бараньих. В какие-то минуты мне видится, что шлема нет, а рога растут прямо из стариковской головы, и, удивительное дело, мне не кажется всё это о-ч-е-н-ь странным. Точней, рассуждаю я про себя, если рога действительно растут из головы, это, конечно, необычно, но если это шлем, то всё проще простого, так оно и должно быть! Это так же элементарно, как то, что достойные люди находят прибежище в монастыре, крышу над головой и кусок хлеба с маслом.

— Вы кто? — повторяю я, но уже тише, так как мне приходит на ум, что человек, в сущности, неплохой, если уж он пробрался в монастырь и сидит на моём стуле.

Старик смотрит на меня исподлобья своими слегка навыкате глазами и отвечает:

— Я? Я овечка Божья. Я Добрая Овца Христова. А вообще можем с тобою на «ты».

— Вон как, — бормочу я. — А я тогда кто?

— Ты? Понятия не имею. Но ты — не я.

— Логично, — соглашаюсь я.

— А знаешь, что из этого следует?

— Что же?

— То, что ты самозванец, мой милый. Ты уж не обижайся, пожалуйста. Не люблю огорчать людей. Но вынужден говорить тебе эту неприятную правду. Ты не имеешь права кататься с Алисой в лодке.

— Да очень надо! — возмущаюсь я. — Она сама пригласила, было это единственный раз, и больно мне нужна теперь та лодка!

— Не нужна, говоришь? — щурится старик. — Так ты всё за раз успел?

— Что-о?!

Старик потешно, но одновременно и с угрозой качает рогами: мол, не надо кипятиться, а не то...

— Нет, ты не кричи, молодой человек, — продолжает он. — Алиса плавает на лодке с Овцой и срывает цветы удовольствия. Что есть цветы удовольствия, разумеешь сию аллегорию? Мальчики, конечно. Она ведь сама тебе в том призналась.

— Да, — потерянно лопочу я. — Призналась.

— Едва сорванные, тут же они вянут. Что сие значит? Смерть, тлен и скрежет зубовный. Но даже за минуту той радости готовы невинные лишиться жизни. Что же до тебя, вижу не мальчика, но человека зрелого. Недаром же ты год отслужил в армии и четыре проработал в школе, отец библиотекарь. Вполне, вполне ты годишься на роль Доброй Овцы Христовой. — Он слегка наклоняется ко мне и шепчет, от него пахнет луком: — Земной отец Не даёт чинов за овец. А Небесный отец Всё отдаст за овец! Понимаешь?

— Понимаю.

— Желаешь стать Доброй Овцой?

— Я... подумаю.

— А тут и думать нечего. Всё время будешь плавать с мадмуазелью в лодке.

— Да, тогда, пожалуй, хочу.

— То-то же, — он лукаво подмигивает мне. — Как же Распятие бесполезно? Где бы раньше было это сделать? Негде. А теперь есть где. Ну, решился?

— Решился.

— Надевай рога.

— Что?!

— Рога, говорю, мои надеть надо. А шерсть сама вырастет.

— Поверх рясы вырастет?

— Поверх рясы.

— Как же... беспомощно лопочу я. — Вот так вот возьмёт сама и вырастет?

— А то.

— Слушай, дед, — вдруг начинаю я сомневаться, — а ты не того... не бес, случайно?

— Я-а-а?!

С этими словами глаза старика округляются, лицо вытягивается и превращается в морду с волчьим оскалом.

— СЛУШАЙ МЕНЯ, — говорит страшилище чудовищным голосом.

Что я должен услышать, я не дослушал. Кошмар достиг своей крайней точки и я, сделав рывок, тяжело дыша — проснулся, в той же самой келье, где секунду назад разговаривал с Доброй Овцой.

«Надо позвонить Алисе, — пришла спросонья первая мысль, — и всё рассказать ей. Это её рук дело, не иначе».

Холодный пот прошиб меня от этой мысли, едва я проснулся окончательно и действительно надел подрясник. Моего безумия, кстати, достало на то, чтобы заглянуть под стул и посмотреть, не осталось ли под ним клочков шерсти.

Шерсти не было. Это ум у меня был разорван в клочья. Ведь, здраво рассуждая, этот тип не так уж и неправ. Отвлечёмся вовсе от типа, будем рассматривать мысль как чистую абстракцию. Алиса знает своё место в моём сердце и сама сказала, что я ей тоже очень дорог. Для парнишек вроде Димы Ильина обитель — это тихая гавань. А я сам уже настолько потрёпан бурей, что буду вечно отстаиваться в гавани?! Я, что, интеллигент вшивый, а не нормальный мужик?! Я мужик в первую очередь! А во вторую уже всё прочее. Я ещё не старый человек, я нигде не пропаду. Ну-ка, глянь на себя в зеркало: чем ты нехорош? Нос прямой, взгляд строгий. Ростом не карлик, сложения не тщедушного, и голос, говорят, приятный, и глаза твои многим нравились. Бороду укоротить, пару зубов подлечить — и вполне себе ещё жених…

Я прижал руки к лицу, чувствуя дикость всех этих мыслей. Затем поспешно вышел из кельи и отправился разыскивать отца Варлаама.