Ужас русского инока

Глава 7

[7]

Даже выйдя во двор, я не был уверен, что пойду именно к калитке, но ноги шли сами. В конце концов, убеждал я себя, нужно просто сказать ей, чтобы ехала домой, что ждать меня сейчас незачем, и впредь тоже незачем. И до остановки проводить, пожалуй. Хотя и это лишнее.

Алиса (или правильней звать её Лесей?) уже стояла на берегу озера. Услышав меня, она обернулась, осторожно ступая, подошла.

Я выпрямился, закончив возиться с замком.

— Несусветную глупость делаю сейчас, — признался я. — Хорошо, что уже солнце зашло, а то бы Вы видели, что я весь красный от стыда.

— Пойдёмте по берегу, — ответила девушка.

(«Да, это умно, — сообразил я, — а то кто из братии ненароком сунется через калитку».)

Мы действительно пошли по берегу и минуты три молчали.

— Вы очень... браните меня? — начала Алиса.

— Вас-то за что? — ответил я сухо. — Я сам должен был сообразить, что не выходить к Вам — самое умное.

— Я очень... рада, что Вы вышли.

— Что Вы хотите, Алиса? — спросил я мягко. — Чего Вы добиваетесь?

Девушка остановилась, широко (сколько я мог видеть в темноте) раскрыла глаза:

— Ничего! Видит Бог, ничего!

— Пойдёмте дальше, — пробормотал я, и мы пошли дальше.

— Вы правы в том, — заговорил я, немного собравшись с мыслями (сложно было поймать за хвост хоть одну), — что никакого утешения Вашего мне не нужно, а говорить об этом действительно стыдно.

— Откуда Вы знаете, что не нужно, отец Никодим? Кстати, как Ваше светское имя, батюшка?

— Николай Степанович... — я пожалел, что назвал мирское имя, едва сказав: это ведь новая ступень доверия, и вообще незачем мирянам знать наши мирские имена.

— Почему Вы знаете, что не нужно? То, что «стыдно» — не означает, что ненужно. И почему же обязательно стыдно? Сам Христос не чуждался детей, а мы настолько меньше Его, что нам и вовсе не стоит стыдиться.

— В Евангелиях не сказано, что Христу были потребны дети.

— Зачем же Он не воспретил им приходить к Нему?

— Для них самих.

— Да, но и для Него тоже. Один немецкий поэт — моя сестра очень любит его — говорит: Как быть, когда умру я, Боже? Как будешь без меня, Господь?

— Я... понимаю, о чём Вы, но этой восторженности я страшусь. Это, наверное, кто-то из католиков написал, да?

— Нет, это Рильке, он себя считал почти православным.

— Ах, Рильке...

— Кстати, он посетил Рославль во время путешествия в Россию.

— Дёрнуло же его... Ну, пусть, пусть. Может быть, Христу и потребны были дети, да я ведь не Христос, конечно, да и Вы — только не обижайтесь! — Вы тоже не ребёнок.

— Я не невинна, хотите Вы сказать?

— Откуда же я знаю? — испугался я. — И какое мне дело?

— Я на самом деле не невинна, — сказала Алиса глухим, низким, не своим голосом, вдруг жутко напомнив мне Анну. — Я бы Вам порассказала кое-каких вещей, да только лучше их не рассказывать.

— Если они беспокоят Вас, то нужно.

— Нет-нет, я со стыда сгорю. Я… если коротко, я одного мальчишку соблазнила, хотя, конечно, он и сам очень этого хотел. Я думала, что плоть — это всё безобидно, особенно если с безобидной целью, почти благородной. Но это даже с такой целью так гадко. Не физиологически — физиологически это приятно, я даже не ожидала, — а тем, что становишься животным женского пола.

— Зачем Вы это всё рассказываете?

— Понимаю: Вы сотни раз слышали такие вещи. Потому что я слишком хорошее впечатление произвела прошлый раз, нужно было исправить.

— Вы?! Хорошее?!

— Разве нет? — насколько я мог увидеть в темноте, девушка улыбнулась. Ночь была ясной, но молодой месяц едва прорезался.

— Ужасное впечатление больного человека Вы произвели! — сказал я энергично и даже отчасти искренне.

— Зачем же тогда Вы сегодня ко мне вышли? И зачем Вы тогда прошлый раз сказали мне, что очень меня...

— Я ничего не сказал, — бесстрастно заметил я.

— Но если подумали?

Я тихо простонал и как был, в рясе, медленно опустился, сел в траву на берегу. Я был в большом напряжении во время этого тихого разговора, я очень старался сохранить лицо, но тут, когда мне указали на мою наготу, сил моих не осталось. Алиса села рядом, не поднимая ненужной паники, не хлопоча «Что с Вами? Плохо Вам?!», понимая, видимо, что моя слабость — душевного свойства, и этим снова убеждая в проницательности, достойной отца Варлаама.

— Нас не удивишь такими вещами, — заговорил я, чтобы говорить что-нибудь. — Это миряне пусть дивятся, а нам суетно. Многие мысли читают. Я, по крайней мере, нескольких видел.

— Я и не хотела удивлять.

— Это чисто христианское чувство, понимаете Вы? Чисто братское!

— Наверное, — ласково согласилась Леся. — Но если бы даже нет, зачем Вы волнуетесь?

Ничего себе разговорчики!

— Если всё же именно «да», — терпеливо продолжил я, — то нам вживую беседовать не обязательно. Давайте в духе общаться. А если я как грешный человек в духе беседовать не умею, то и незачем. Если же всё-таки «нет», если случилась со мной такая беда, что я, старый дурак, красивой девушкой прельстился, то тоже ведь отсюда ничего не следует, и тоже разговаривать нам не нужно. Лучше бы поговорили с тем парнишкой.

— Да, но словами мне с ним разговаривать не о чем, я поняла это дня через два.

— Ну, немудрено, потому что душевно Вы его постарше будете, лет так на сорок.

— Д-да, — задумчиво согласилась она. — Я могу быть учительницей, утешительницей, не знаю кем ещё, но я не хотела бы снисходить до любимого человека.

— Идите в монастырь, если Вам в миру тесно. В женский, — на всякий случай добавил я, чтобы меня не заподозрили в сальности.

Девушка не отвечала, задумчиво покусывая соломинку. Произнесла, наконец:

— Я об этом думала, и даже думаю ещё, иногда, но... пока нет.

— Понимаю: Вы молодой ещё человек.

— Не «сейчас нет», а, наверное, никогда — нет. Если бы я могла его построить сама...

— А! — я улыбнулся. — Вам, если меньше чем матерью-игуменьей, то и суп жидок.

— Д-да, — согласилась девушка без улыбки, — но не из-за супа. Вы сказали, что мне в миру тесно. Мне... везде было бы тесновато.

Помолчав, я заговорил снова:

— Я вообще католических житий не люблю, но есть одно житие, даже биография: девочки, которая в пятнадцать лет поступила в монастырь кармелиток, и в двадцать четыре уже преставилась. Это житие, конечно, очень сентиментальное, по крайней мере, с православной точки зрения: в нём есть что-то от девичьих альбомов с ангелами и розовыми цветочками. Но строго судить нельзя: как сказал, ей было пятнадцать лет. Она, подобно Вам, всё волновалась, всё её честолюбивое сердечко толкало её в разные стороны: то в миссионерство, то в мученичество...

— Это Тереза Мартен? Я читала.

— Да. А потом она успокоилась, поняла, что лучше ангельского образа ничего и быть не может, что другого искать совсем не нужно.

— А Вы знаете, что Иоанн-Павел II признал Терезу Маленькую учителем церкви?

— Нет, не знал. («Поди найди другую девицу, которая такие вещи знает, когда я их сам не знаю», — мелькнула мысль.) Что такое «учитель церкви»?

— Это почётное звание. Учителей церкви за всю историю католичества не больше четырёх десятков наберётся.

— Мне все эти католические регалии, ранги и чины мало интересны, — отозвался я с неудовольствием. Алиса рассмеялась, легко вскочила:

— Покатайте меня на лодке!

— Что?!

— Пожалуйста, — тихо, задушевно попросила она. — Или хотя бы давайте спустимся.

Невдалеке действительно темнел узкий деревянный причал, у которого покачивались четыре лодки. Одна из лодок была не на цепи с замком, а привязана простой верёвкой. Куда меня чёрт понёс? Отказаться меж тем было бы трусливо. Отказавшись, я признал бы, пожалуй, что всерьёз увлечён, всерьёз волнуюсь, вижу для себя в девушке искушение, а об этом и подумать было стыдно, не то что заговорить. Я осторожно ступил в качающуюся лодочку, протянул Лесе руку. Она, сойдя, сняла верёвку с колышка, и невидное глазу течение понесло нас от берега.

— Возвращаться вплавь будем? — буркнул я.

— Нет, тут на дне лежат вёсла, — отозвалась девушка, опустив руку за борт и погрузив пальцы в воду. — Есть такая гравюра, иллюстрация к известной сказке, где моя тёзка путешествует в лодке с...

— С кем?

— О Господи! — она вдруг расхохоталась, первый раз, звонко. — Пожалуйста, не подумайте плохого! С белой овцой...

Я не сразу осознал, а затем и сам рассмеялся:

— Спасибо, наградили!

— Это очень-очень мудрая овца, — извиняющимся тоном бормотала девушка, еле удерживая смех. — Бывшая королева... Простите ещё раз...

— Извиняйтесь, извиняйтесь теперь...

— Это очень грустная глава, — девушка стала серьёзной. — Пожалуй, самая пронзительная. Алиса всё время тянется за водяными лилиями, но, едва сорванные, они увядают, и эти красивые цветы жалко до слёз. Как Вы думаете, пошлó бы мне имя Лилия?

— Понятия не имею.

— Вы так тонко проанализировали характер моего имени, а теперь и понятия не имеете? — улыбнулась Леся. — Простите. Я (она прерывисто вздохнула) неправильным, недолжным образом разговариваю с Вами. Веду себя словно девица, которая хочет соблазнить парнишку.

— Это простая тренировка девичьих сил, которая происходит даже мимо Вашего ума и воли, — ответил я. — Это в Вашем возрасте извинительно.

— Да, да, и я так рада, Николай Степанович, что за Вашими обетами Вы как за каменной стеной и смотрите на всё с нужным холодком. Вы иначе и в лодку бы не спустились. (У меня отлегло от сердца.) А меж тем Вы мне очень дороги. Я будто вижу в Вас саму себя, постарше — может быть, и поэтому приехала сегодня, чтобы ещё раз себя поразглядывать. Вот, а совсем не из сочувствия. Я небескорыстная, я совсем не праведница, до Терезы Мартен мне далеко как до вот этого месяца. Не стану на себя клеветать, что совсем плохая, но и не хорошая. То, в чём эта красавица... — а она была настоящей красавицей, Вы знаете?

— Я бы не сказал так.

— Просто не в Вашем вкусе, да и вообще, батюшка, Вам ведь как монаху нельзя судить о женской красоте! Вы не сердитесь, надеюсь?

— Нет. Верно сказали.

— ...То, в чём эта красавица могла найти покой — в самом сердце аскезы, — меня не успокаивает. Видимо, не потому, что я лучше, а как раз потому, что я хуже. Хуже и сложней. Раньше люди были цельней и лучше, а сейчас пошли избалованней, двойственней, тройственней. Это не достоинство, но что же делать с нами такими? Пусть и на нас Господь призрит. — Я негромко рассмеялся: выражение для игуменьи, а не для юной девушки, но сказано было с невозмутимой простотой. — Я многое что умею, а ещё больше хочу. Может быть, я Вас и затащила в эту лодку, чтобы нас категорически никто не слышал: в этом всём очень стыдно признаваться.

— Умеете? Читать мысли?

— Это одно из самых простых.

— Воскресать из мёртвых? Вы... в прошлый раз правду мне рассказали?

— Чистую правду. Это получилось лишь раз, и повторять я не хотела бы. Я хотела бы всем этим — служить! Поэтому мне быть простой монахиней «не суп жидок», как Вы сказали, и не жемчуг мелок, но если игуменье ещё полезно читать чужие мысли, то простой сестре это точно неуместно.

— Вы очень горды, а это качество дурное.

— Вы думаете? — задумчиво отозвалась девушка. — Кто знает, но, может быть, и нет: гордиться можно тем, что тебе принадлежит, а я хорошо знаю, что всё это потерять легко, а вернуть своим усилием почти невозможно, и так со мной уже пару раз случалось.

— Случалось, что Вы на время теряли свои способности?

— Да.

— Может, и к счастью?

— Может быть. Но ведь и притча о талантах не просто так была сказана Христом, нет? Я не хочу понимать Евангелие как метафору. Если так, то это «нечто» просто у меня на ответственном хранении, и оно должно...

— ...Приумножиться.

— Да хотя бы просто не быть закопанным! Но куда? Не идти же показывать фокусы в цирке? Может быть, ограбить банк, а деньги раздать бедным? Даже такие мысли приходили мне в голову. Но ведь деньги не делают бедных богаче.

— Как и Ваши таланты.

— Я и не считаю себя богатой. Я нищая, как царь Мидас. Если бы, думаю я иногда, на нас напали англичане!

— Что?!

— ...Началась бы столетняя война, нужно было бы убедить юного короля короноваться! А потом сама смеюсь. У нас уже есть царь, а что будет после — никто не знает, но моя помощь наследнику едва ли понадобится. Время девушки из Орлеана не пришло, а для монастыря кармелиток я не сгодилась.

Мы снова примолкли. Я со вздохом достал вёсла и вставил их в уключины. Я грёб к берегу, а Алиса сидела напротив не шевелясь и глядела в воду. Воистину, думал я: когда является человек, которому духовник нужен по-настоящему, не от умствования и не от лени ума, тогда мы и терпим полное, сокрушительное фиаско.

Мы причалили, я с некоторым трудом вскарабкался на мостки и протянул руку девушке.

— Если Ваша вера крепка и желание служить нелицемерно, — негромко сказал я, едва она шагнула из лодки, — Господь обязательно умудрит Вас и укажет, где Вам трудиться. Если Он действительно Вам дорог, положитесь на него, и Вы не останетесь без руководства.

— Вы очень хороший человек, Николай Степанович, — ответила мне девушка. — Дай Бог, чтобы Вы не ошиблись, но если даже ошиблись, я вижу в Вас то мужество, которое мне вселяет надежду. Спасибо Вам! Прощайте! Или до свиданья, как выйдет...

— Подождите! — окликнул я её, когда она уже пошла прочь. Девушка обернулась, стоя от меня шагах в восьми. — Как Вы вернётесь домой?

— Возьму такси, у меня есть деньги.

— И... где вы разглядели моё мужество?

— Скорей, стойкость. В том, что, не имея ни одного доказательства, не наблюдав ни одного чуда, Вы сохраняете веру.

— А Вы? — воскликнул я. — Вы — сохраняете веру?

— Не знаю, — отозвалась девушка еле слышно. — Разрешите уже идти.

В этот момент за монастырской стеной громко, хрипло залаял Фараон, и я, чертыхаясь, поспешил к калитке, чтобы поскорей пройти внутрь и успокоить собаку.

— Тихо, тихо! — прикрикнул я ещё из-за калитки. — Свои! Фараоша, совсем ополоумел? Совесть потерял?

Поднявшись в свою келью, я усмехнулся:

«Это тебя впору спросить. А ты, отец Никодим, совсем ополоумел?»

Уже сотворив вечерние молитвы и забравшись под одеяло, я понял, что сохраняю в груди какое-то робкое, стыдное счастье. Отчего? Оттого, что греха не совершилось? Оттого, что не совсем опростоволосился, а подал какой-никакой совет? Всё это были вполне резонные, но недостаточные причины для счастья...