Крики солнца

Часть шестая

ВЕНЕЦИЯ

Прогулка по Дорсодуро выдалась неспешной и тихой; Эдуардо надел мягкие теннисные туфли и лёгкую куртку, чтобы совсем соответствовать образу устало-скучающего интеллигента. Солнечное, довольно-таки безлюдное утро золотом и лазурью разлилось по тесным улочкам, по дворикам, исполненным звенящей акустики и пустоты. Эдуардо остановился на маленьком мосту, чтобы сделать пару фото канала: блики света, мутная от грязи вода, сиротливо плывущий фантик от шоколадного батончика… Здесь был «перекрёсток»: два мостика окаймляли канал, располагаясь под прямым углом друг к другу, и, перейдя один, можно было двинуться в другую сторону или ступить на второй. Типичная для Венеции дилемма. В нескольких метрах от него работал веслом зевающий гондольер. Сиреневая лента на его шляпе – в тон обивке гондолы – смешно съехала набок.

Эдуардо любил Дорсодуро, как самый нетуристический из сестьере, – хотя в нём не пахло ни тонкостью пейзажного Каннареджо, ни монументальным великолепием Сан-Марко, ни таинственностью Кастелло. Здесь можно было просто гулять, не ощущая себя в странной сказке или театре. Бесчисленные церкви разной степени древности, мраморные колодцы во двориках, крошечные гостиницы вступали в необычную перекличку с орнаментами и стрельчатыми окнами в мавританском стиле. Фонари по вечерам разливались грустным и тусклым светом. И, конечно, ворковали вездесущие голуби – они давно уже захватили не один Дорсодуро, а всю Венецию целиком.

Двигаясь от Дорсодуро к ещё более тихому Сан-Поло, Эдуардо бесцельно брёл к Санта-Мария-деи-Фрари – красно-коричневой, большой и круглой, как пожилая купчиха. Он привязался к ней, пожалуй, сильнее, чем к любой другой венецианской церкви. Ни плавные линии башенок и узкой, как штырь, колокольни, ни грубый камень, ни частые решётки на окнах не мешали ей быть приветливой, точно раскрывающей объятия, – как и положено, наверное, строению эпохи Возрождения. Всё в ту пору возрождалось, и архитектура тоже. «Данте – творец итальянского литературного языка». «Гарибальди – объединитель Италии». Избитые школьные истины.

Такие ли уж избитые?..

В тени Фрари, на чахлом газоне под деревом, паслись толстые голуби. Над полукруглыми дверями строго смотрели на прихожан и туристов белые барельефы. Готическое окно-роза круглело так же, как за долгие века до. Эдуардо не хотел входить: однажды он уже видел Фрари внутри и успел оценить, как она проста и прекрасна.

Хотя, может быть, он подумал так из-за восхищённых рассказов Марко. Без него проникнуться было бы в разы сложнее.

Именно Марко, например, поведал ему, что Санта-Мария-деи-Фрари была любимой церковью Тициана. Между ними, действительно, ощущалось некое родство – этот спокойный свет, приглушённые краски… Эдуардо никогда не интересовался классической живописью. То есть интересовался, но отвлечённо, как чем-то академическим и необходимым для того, чтобы не считать себя варваром. Это Марко протащил его по всем музеям их города, а во Флоренции, где жила его сестра-искусствовед, достал бесплатные билеты в галерею Уффици. Марко мог с детским восхищением рассуждать о любви Рафаэля к Форнарине, обыкновенной дочери булочника, вдохновлявшей его на создание вечных Мадонн (тот факт, что Рафаэль был страстным поклонником куртизанок и в итоге умер от сифилиса, в расчёт обычно не принимался), – а потом перескакивать на биографию Джотто или Да Винчи. В Да Винчи его пленяла мечта о летательном аппарате, до которого человечество додумалось спустя столько веков, а ещё – изобретение будильника, который трёт спящему пятки. Почему-то из всего множества приспособлений, созданных Леонардо, исключительно этот будильник его умилял.

– Это деликатнее, чем наши звенелки, – говорил он, когда они сидели во флорентийском баре и пили плохой коньяк. – Где уважение к человеку в современных айфонах? Нельзя нормально жить и работать, когда тебя будят мерзкой, искажённой мелодией.

Эдуардо, продолжая ничего не понимать в живописи, полюбил листать альбомы с репродукциями, которых у Марко в коллекции было великое множество. Их глянцевые листы пахли типографской краской; с них на него кротко взирали Мадонны, загадочно улыбалась Джоконда, алели пухлые губы и щёки «Музицирующих мальчиков» Караваджо. Святой Себастьян, истыканный стрелами, безропотно истекал кровью. Зефир, божество ветра, дул на раковину Венеры, выходящей из морских вод, – и раковина плыла, будто желая протаранить замершего зрителя.

– Посмотри на это лицо, – как-то раз сказал Марко. – Никогда не понимал, как можно написать это.

Он обрабатывал снимки за ноутбуком, а Эдуардо, сидя на диване у него за спиной, от безделья листал альбом. В тот момент он как раз добрался до Венеры и озадаченно остановился.

– Хм. Ты видишь затылком?

– Просто знаю, на какой она странице, – без усмешки ответил Марко. – «Рождение Венеры». Её бесконечно хочется разглядывать, разве нет? Даже эти розы вокруг неё, и раковину, и море…

– Если только море, – неуверенно откликнулся Эдуардо, чтобы не показаться совсем уж идиотом. – Необычная бирюза. Но в целом…

– Именно море, – подхватил Марко, не отвлекаясь от работы. – На море можно смотреть так же долго. Вот японцы устраивали сады камней, а наши с тобой предки писали маслом… Сеанс погружения. Беседа с собой.

– Японцы? – Эдуардо улыбнулся. – Сомнительное сравнение.

– Ладно, когда слушаешь саксофон, примерно тот же эффект.

– Ещё лучше, – вздохнул Эдуардо. – Саксофон… Боттичелли не понял бы твоего комплимента.

– Ну хорошо, скрипку. Флейту. Мандолину. Не придирайся к словам.

…Время близилось к полудню, занималась жара. У бокового входа в Санта-Мария-деи-Фрари просила милостыню старуха в выцветшем халате. Она сидела на ступеньках, распространяя вокруг себя вонь мочи. Рядом со старухой крутилась собака – то ли её, то ли неизвестно как забредшая сюда.

Пока он смотрел на старуху, почему-то вспомнился другой случай. Однажды Марко познакомил его с древней (не старой, а именно древней: ей было за девяносто) актрисой – наполовину итальянкой, наполовину француженкой. Он часто говорил о ней как о «своей подруге Марго», не уточняя возраст: Марго вечно травит пошлые анекдоты, прямо как в этих жутких комедиях, которые тебе нравится; надо будет купить в Венеции маску для Марго – она их собирает; Марго подарила мне эти часы – зелёный ремешок, эксцентрично, как раз в её вкусе… Эдуардо искренне думал, что речь о молодой женщине, и, когда его представили легендарной Марго, на несколько минут впал в ступор.

В квартире у неё пахло слежавшимся тряпьём и какими-то старомодными духами; Эдуардо предположил, что это Шанель. Марго сидела в глубоком кресле, подобрав под себя крошечные, как у девочки, ноги в тапочках; в сетку её морщин забилась пудра. Всюду были фотографии, цветные и чёрно-белые, сценические и семейные – на серванте, журнальном столике, полках. С них улыбалась узколицая красавица с густыми бровями, и возле неё сменялись десятки лиц: мужчины и женщины, дети, худосочные подружки и дородные родственники…

С трудом верилось, что героиня фотографий сидит перед ними, и пальцы её не гнутся, пытаясь удержать чашку с кофе. В углу молчал и покрывался пылью патефон; по паркету вальяжно расхаживала толстая персидская кошка. Капризно морща нос, Марго жаловалась, что от неё всюду шерсть, а уборщица (теперь ведь днём с огнём не найдёшь работящую девушку) совсем не следит за этим.

Отдельная комната у Марго была отведена под гардероб и коллекцию масок; в совокупности получался почти музей. Вот там Эдуардо застрял надолго, разглядывая маски с перьями и без, с блёстками, с золотой и серебряной росписью, полумаски и закрывающие всё лицо, с застёжками и на палочках… Даже с хоботом. Но Марко нравился «чумной доктор» – маска с длинным клювом и очень узкими прорезями для глаз; он любил её за мрачную и колоритную историю.

– Говорят, их носили врачи во время чумы, – проскрипела Марго, прикуривая тонкую сигарету; Эдуардо сомневался, что ей можно курить в таком возрасте, но не стал ничего говорить. – Чтобы их узнавали и чтобы не заразиться. Вроде бы так, не уверена.

– Но всё равно заражались, – не то спросил, не то сказал Марко.

– Но всё равно заражались, – эхом отозвалась Марго. Её глаза прятались в морщинках так плотно, что невозможно было разобрать цвет. – Заражались и умирали. Вот как я совсем скоро.

– Ну, что за приступ пессимизма? – упрекнул Марко – однако без улыбки. И вдруг, точно вспомнив о чём-то, щёлкнул пальцами: – А я говорил тебе, что почти закончил «Крики солнца»? По крайней мере, здесь, – и, судя по секунде молчания в комнате, постучал себя по виску. Он всегда делал так, говоря об извилистых процессах в своём сознании. Богатая жестикуляция была, наверное, единственным из стереотипов об итальянцах, который он подтверждал.

Эдуардо в тот момент разглядывал чёрную шляпку с пером и тяжёлой брошью – неясно было, носила её Марго в сценическом образе или просто так, в дни своей богемной юности. Услышав это словосочетание, он почему-то чуть не выронил шляпку.

– «Крики солнца»? – переспросил он, выглянув в коридор. Не в меру живое воображение уже подсказало ему парочку версий о том, чем эти «Крики» могли оказаться.

Он знал, например, что Марко периодически пишет – заметки, дневники и просто прозу; что прозу никому не показывает. Знал его блог в Интернете, перегруженный картинами сюрреалистов, странными фотографиями и разнообразными рассуждениями – чем-то высоким и абстрактным, из разряда «границы свободы и вседозволенности» или «была ли авторская позиция у Гомера». Когда этот блог впервые увидел отец (по чистой случайности: Эдуардо отошёл за кофе и забыл свернуть окно на ноутбуке), то надолго задумался и пришёл к выводу, что его приятель-фотограф, возможно, не в ладах с головой.

«Надо бы ссылку отправить Паоло – может, посмеётся… Ох, это же надо так, а. Слушай, Эдди, – (отец предпочитал обращаться к нему на какой-то американский манер – Эдди, – хотя прекрасно видел, что его от этого перекашивает). – А с чего ты его читаешь? Ты из этих, что ли?.. Ну…»

Тогда отец не закончил фразу, потому что рассмеялся – но как-то неуверенно; смех быстро заглох, перейдя в бульканье в горле. Эдуардо сухо попросил его освободить кресло.

«Мне работать надо, па. И не говори вздор».

– Так что за «Крики солнца»? – поинтересовался он, вернувшись в гостиную из гардероба, провонявшего нафталином. Крошечные тапочки Марго чернели на бежевом ковре, а лицо в вечернем свете казалось ещё более морщинистым; Марко сидел на корточках и чесал живот завалившейся на спину кошке. Кошка была в экстазе от счастья.

Марко ответил не сразу, спокойно, но явно неохотно.

– Один старый замысел. Серия фотографий.

Фотографий с таким названием? Эдуардо был озадачен. Идея Марко могла повернуться как угодно – и что бы это могло быть? Фото пустыни? Люди в ожогах? Модели-афроамериканки?

Марко трепал кошку и определённо не жаждал ничего объяснять.

– Скучно! – скрипуче воскликнула Марго. – Молодой человек, не хотите посмотреть запись «Сна в летнюю ночь» сорок шестого года? Меня тогда еле упросили вернуться к Титании – отвратительная, скажу Вам, роль!

…Эдуардо двинулся дальше, в глубь Дорсодуро. Проходя мимо нищей старухи, положил пятьдесят центов на её блюдечко. Старуха не удостоила его благодарности.