ПХУБ-ЧУРБ: последний Князь-Маг

Канский мечтатель

...Феликс старательно догрыз кислое зеленое яблоко, ведь он не только боролся с цингой, но и воспитывал в себе железную волю. Но вот оплевки все же тщательно не обсосал, а,  стыдливо схаркнув в ладонь, швырнул в придорожную канаву. Именно в этот момент скрипучая телега задрыгалась по неровной каменной дороге уездного города Канска. Небритому политссыльному в натянутой на уши кожаной шапке, лежащему на этой хитрой русской технике, - со стороны казалось ─ уродливо, как для просушки, «наброшенному» конвоирами поверх прочего барахла,  - предстояло прожить в этом сибирском «далёко» ближайшие шесть лет. Именно так, как плащ, в котором нет человека, из-за того, что был худющ, он и выглядел в тот день.

     В городке уже «шуршало» более пятидесяти его революционных kompanów, а совсем и не towarzyszy po czarce, то бишь собутыльников, – имеется в виду исключительно зажигательная смесь для терактов – при мысли о сотрудничестве с которыми пан Феликс самодовольно улыбался: бежать отсюда по тайге он не намеревался, ведь любителей почесать языками на темы политического самообразования и революционных инноваций – Феликс любил это не очень понятное, но откровенно зовущее к борьбе слово – в самой этой глухомани было предостаточно.

   Более полусотни однопартийцев в окрестностях! Конечно, теперь, после Лондона – условных однопартийцев. Феликс блаженно взвёл руки в гору и вздел очи горю: ах, Лондон, по два фунта в день на прожитье на ры...товарища, а после того, как его избрали в ЦК – и больше! Как он тогда – сам не ожидал! – только пана Тышку, коллегу по СДКПиЛ обошёл, но и самого Ульянова-Ленина! Ах, эти окрестности Сутгейт-Роуд! Натренировавшиеся на матросиках Роял нави дамочки, знающие толк в…

   Лошадь встала, одолев три-четыре улицы, так что теперь пан Феликс тихо и блаженно возлежал на стопках польских томиков, которые ему разрешили прихватить с собой. На так называемой таможне его книги как ни крутили, как ни вертели, но так и не поняли, что в них написано. Единственный же таможенник, способный разумно пшекать,  уже две недели чертыхался в запое. Правда, одну книгу, напечатанную на папиросной бумаге, грозные ревнители законности оставили себе, явно – для самокруток. Феликс о ней не сожалел, потому что специально взял ее для подотчетной взятки. Книга была самой толстой, да еще – в дорогой кожаной обложке, вот только читать ее ни Феликс, ни любой другой варшавско-кавказский поселенец, намерения не имел, потому что это был женский роман, – к тому же, переводной, скорее всего, с сюсюкающего испанского языка. Именно ─ испанского, с его перевернутыми вопросительно-восклицательными знаками.

     «Dobrze...» – по крышам и верхушкам сосен прокатилась волна солнечных лучиков, и Феликс Дзержинский глубоко вдохнул воздух юга Сибири. Он пьянил свежестью и здоровой сухостью, столь целительной для туберкулезников! Лошадь дернула телегу, которую нещадно тряхнуло, но Феликс не обратил на это внимания, поскольку его заинтересовали здания города. По праву считаясь профессиональным революционером, он тут же вычислил «Канский Городской БанкЪ», который, по слухам, власти, для государственной корысти, вычищали лишь в самом конце месяца. Причем унылого вида чиновника-инкассатора сопровождал лишь один банкосвкий служащий, вооруженный берданкой – не иначе, как для приличия.

    «Взять этот БанкЪ – одно сплошное удовольствие, – подумал Феликс, оценив одним широкоэкранным взглядом ненадежность трехэтажного, пусть и каменного, но отнюдь не прочного и не монолитного, строения, и вздохнул: – Э-эх! Вот если бы сюда еще и Рябчика перевели, как грозились! Лучшего подельщика, чем Коба-Рябчик, для такой работы и не придумаешь. На душе всегда спокойно, когда с ним на дело идешь; zastrzelić każdego, кто встанет на пути. Даже не поперхнется, не то, что задумается...» – какая-то дрянь уперлась в бок: Феликс поерзал, чтобы лежалось удобней, повернул голову и, вперился в dziewicę в цветном платке и меховых сапожках, отчего сразу же вспомнил, что помимо БанкЪ-а Канского, именно в этом городке богатейшие купчины Гадаловы околачиваются, – так, что пусть не спят спокойно, а ждут момента, когда последует револьверная команда пожертвовать на светлое будущее пролетариата. «Попросим мы их о взаимопомощи крайне убедительно, так что отказать они не смогут...»

    Однако без бывшего семинариста шляхтичу идти на «экс» было страшновато – могут ведь и самого пристрелить. А умирать раньше пришествия победы Светлого Будущего истинному энтузиасту Мировой Революции было, как говорили в Варшаве и Кракове социально близкие элементы: «zapadło».

           Феликс покрутил головой направо-налево и понял – раздражал его замызганный вид города, но еще больше злило то, что повсюду – церкви-церкви-церкви... Да еще деревянные, как царские солдатики-щелкунчики: мордатые и с иголочки одетые. Как он несколько лет назад надеялся, что японцы наваляют этим paskudom. Не смогли, япошки...

         Но осердиться крепко Феликс не успел, потому что солнце ослепило глаза, и он вновь вспомнил о приятном: 

:  «Зимы, поди, здесь теплые», – заключил революционер удоволенно: работал он прежде только в южной и центральной России. Поэтому даже представить себе не мог, что здесь, в Сибири, русские варвары и в морозы крепкие предпочитают добротные деревянные строения каменным, потому как выстывают они много медленнее.

  Утешившись мыслью о теплой leczniczej на сибирской зиме, потенциальный налетчик впился взглядом в четверых франтов, вышедших из БанкЪ-а и странно смотревшихся на фоне одного из двух каменных домов города.

   «Столь слепого поклонения лондонской моде и в Варшаве не встретишь», – фыркнул Феликс. Правда, ему как раз не так давно пришлось срочно – во имя продолжения революционной карьеры, – покинуть не только милые любому революционеру заграницы, но и самую сердцевину мира, Царство Польское, однако же о том, что принц Уэльский, уже после отъезда пламенных русско-польско-еврейско-литовских революционеров земли русской из Лондона,  появился в лондонском свете с подвернутыми брючинами и в расстегнутой жилетке, как раз успел он узнать...

В этот момент Феликс услышал гудок паровоза, донесшийся из-за домов, скорее всего – от ровной линии елей возле сопок, и с удивлением подумал, с какой целью сатрапы царизма его обманули, сказав, что никакой железной дороги поблизости нет, из-за чего почти сутки везли на телеге, а не перебросили за пару часов на «кукушке». Через считанные секунды он отбросил сомнения в правильности выбора транспортного средства: где-то возле поезда грохотнул дилетантски устроенный взрыв, а в ответ тут же четко заработали два армейских пулемета новейшей модели Хайрема Максима. Феликс предусмотрительно закрыл голову пачками книг, из-под которых углядел-таки, что «лондонские пижоны» никак не отреагировали ни на звук взрыва, ни на стрельбу, будто всю жизнь провели в окопах...

 Город тоже ─ в прочих красках ─ выглядел из-под книг спокойным и обыденным… Захотелось расслабиться и слегка вздремнуть, но тут один из пижонов, извинившись перед остальными, отошел на три десятка шагов и, обратился к аборигену в заношенной шубейке, как тень выплывшему из-за высокого забора. Они стояли так, чтобы их не видели и не слышали остальные. Абориген вытянулся перед франтом по струнке.

          – T''TYR'RWE'! [1]– командно приветствовал его франт. Абориген смирено сложил руки лодочкой и трижды поклонился. В ответ на это откровенно смиренное обожание франт строго произнес: – LYZ'ZAНАDAH'H! [2] – а затем, подавшись навстречу детине, откровенно громко присовокупил к распоряжению польское бранное слово, обидное для варшавских женщин легкого поведения.

Феликс не «отреагировал» на подстрекательское оскорбление, понимая, что его первым же ударом приклада легко уложит охранник, сидевший на телеге чуть впереди... Его больше заинтересовал странный язык, на котором было отдано распоряжение-приказ. «иудеи, что ли распоясались?» Хотя чудилось в языке нечто более древнее, чем сами евреи – если такое, конечно существовало на свете, кроме первополяка.

  А вот этим панам вонючим... Тройка «покинутых» спокойно перебрасывалась фразами, никто из них как будто и не замечал, что их кампания уменьшилась на одного... «Ладно, красавцы, я вам еще составлю эдакие же гнусные тройки», ─ пообещал железный человек

           – T''TYR'RWE'! – зачем-то повторил детина приказ франта, но тут же поклонился еще четыре раза и с большим трепетом шепотом спросил: – ZAOG'GLOT'T!?

           В ответ абориген услышал всего два «неразличимых» слова, покачал головой, посмотрел на Феликса и, как будто прочитав его мысли, нарицательно погрозил пальцем и произнес с омерзением: «Aj-jjaa, gównowóz!». Затем разогнулся и отдал франту честь.

           – UZ'ZMAR'RA! – грозно произнес франт. Он явно настаивал, чтобы здоровяк не медлил с выполнением приказа: сначала резко указал вниз, в землю, сложив вместе средний и безымянный пальцы, а затем отмахнул ладонью в направлении сопок, где только что прогремел взрыв.

           – LYZ'ZAНАDAH'H! – с явным пониманием поставленной перед ним задачи, кивнул детина.

         ─ IDI, DETINA! ─ завершил разговор франт и резко развернулся на каблуках.

           Железный пан на стопках книг не сомневался, что отгадал, в каком направлении мгновенно двинется IDIОTINA. Но тот, явно никуда не торопясь, согнулся, упер руки в колени и захохотал так, что заскрипели металлические обода колес телеги. Насмеявшись в удовольствие, он резко разогнулся и рьяно двинул в противоположную от сопок сторону.

           Феликс внутренне сопротивлялся логике того, что видел: он отлично понимал, что раз уж слышал грубый требовательный голос одного из говорящих, то это отнюдь не дружеский разговор. Пижонистый франт, несомненно, командовал, ну и... поскольку обе команды были озвучены целенаправленно, то они призывали к действию. Одно оставалось непонятным – на каком-таком языке? Феликсу удалось с большим трудом разобрать два слова, но все остальное, что говорилось... Звуки больше всего напоминали шипение гремучих змей, а не гортанные ноты, рождаемые человеческим горлом...

           Феликсу стало не по себе, поскольку, как ни тужился, не мог догадаться, что произойдет дальше. Ошибившись, а точнее обманувшись единожды, он забоялся левым яичком, по которому конвоир уже имел осторожность попасть сапогом. Тем временем gównniany франт еще раз развернулся и, улыбаясь, неспешно направился к Феликсу. Возница – солдат с ружьем – тихо сидел, куря папироску «Дукат»,  и никого не замечал. Он не притворялся, он действительно смотрел куда-то вперед, в будущее. Подойдя к Феликсу, пижон упер ему в грудь тросточку и ехидно произнес:

– Ну, что, Франек-Астроном, все вынюхиваешь, да выслеживаешь, какой жирный дом обнести в общем бедламе? – он посмотрел в глаза Феликсу так, что буквально продырявил «железному человеку» голову. – Поди, не ведаешь еще, что даже до Четвертой Великой Войны не доживешь? Детей бы хоть понаделал в своей Польше, а то ничего другого не умеешь, кроме как теракты устраивать, да палить куда ни попади. Даже сестру родную Ванду и то умудрился застрелить.

           – Это всё брат мой, Станислав, он виновен! –  нервно и визгливо запаниковал – чего с ним не случалось с пятилетнего возраста. -  Феликс-Переплётчик, стараясь при этом зарыться как можно глубже под книжные пачки.

Он не мог понять, откуда незнакомцу известно и про сестру, а главное...?! Dziwaczny франт знал даже его партийные клички, – Франек и Астроном – державшиеся под строжайшим секретом. Да, втоптал он Феликса вместе с партийными книгами по самое «нехочу» на днище конспирации... Причем, легко так, одним единственным движением тросточки!

           – Ладно, Переплетчик, убил сестру, так убил, значит, надо так было. Брат так брат. Читай свои безобразные маркшейдеровские опусы, сверли исключительно свою задницу, но, главное – не лей грязь на незнакомцев, даже если гадости коммунарские думаешь только в своем тухлом умишке. Кстати, не дай бог, если мои именитые друзья узнают, что ты их говняными франтами обозвал. И не мямли, не мычи всякую тупость, а главное – не ссы больше в штаны, МЫ-чтатель... мычатель просто! – Франт развернулся и направился к группе таких же лощеных буржуазных пидоров.

«Ой!..ё-ё… – неожиданно осознал Феликс всю глупость собственных мыслей: – Как же я мог назвать непотребным словом... группу столь хорошо одетых и прекрасно воспитанных панов?» – вслух произнес он. Теперь они более чем отчетливо виделись железному человеку в лучах розового света; сам же он лежал едва живой, чувствуя, как по ноге течет что-то родное и теплое... Он слегка прикрыл глаза и закашлялся...

    – И, самое главное, – франт, уже издалека, издевательски выкрикнул только для Феликса, по-польски, – если ты такой гнус, начинай буквально завтра лечиться от коклюша. А иначе до самой смерти будешь кровью харкать.

           Блаженный энурез стрессового типа спас рассудок: при мысли Феликса о приближающейся смерти, жидкость, которой его далеким потомкам будут рекомендовать лечиться и запивать невзгоды, потекла по левой ноге все обильнее и быстрее...

Григорий Унегерн резко обернулся, посмотрел на Феликса так, будто хотел запомнить. И он хорошо его запомнил, а более чем через двадцать лет застрелил Феликса, одетого во все коричневое и кожаное. Князь тогда участвовал в подавлении польского военного мятежа на Волге. Именно «Чахоточный аптекарь» являлся главным идеологом партии «Светлый путь»

           – Ну-с господа, – князь Унегерн обратился к спутникам: – деньги на экспедицию мистер Абамун-младший получил, что всем уже известно, ибо из банка  Канского мы забрали без всяких новомодных ограблений, «лишениями собственности» именуемымыми. Посему предлагаю вернуться в гостиницу, переодеться и двинуться на поиски. А уж что это было, – метеорит лихой или очередной низвергнутый ангел в сиянии и грохоте с небес нырнуть к нам вознамерился, выясним на месте...

Естественно, Григорий не видел, что конвоир неожиданно вскинулся на Дзержинского:

   – Ты чего рот раззявил, пшек козлобородый! – и для острастки врезал ему по ребрам прикладом винтовки.

 *    *    *

 – ...место это еще найти надо, – сказал спутник "лондонского франта" природного русака с частью остзейской крови, князя Григория Унегерна.

 Прусский барон фон Штильман зря доверился русским улицам. Едва договрив, он оскользнулся на бревенчатой мостовой Канска и, едва удержавшись на ногах меж досок "тротуара", возопил:

 – Зер швайне!

   – Это поселенца везут, политического, – пояснил Григорий Филиппович, не поворачивая головы.

 –  Живой, пока ещё, человек, благородный мечтатель  с некторой стороны если взглянуть. Какая же он швайне? – дипломатично спросил князь Унегерн, лишь позже заметив, что прусского ученого толкнула не слишком чистым пятачком молодая коричневая свинка, тоже, видно, присматривавшаяся к БанкЪ-у с мыслей: «Мол, а не выдадут ли и мне чего-либо если и не златого, то очень скусного?»

        – Право, господа, отличная русская цепная свинья! – расхохотался Григорий Филиппович и вновь – продолжая чувствовать на себе пристальный взгляд – резко оглянулся на телегу с поселенцем: – Или вы, милый барон, такой ашкенази, что не станете ее кушать на обед в местном трактире? – язвительно заметил он.

    Григорий Унегерн, после знакомства, с самой первой минуты отъезда из Петербурга начал недолюбливать заносчивого пруссака. Конечно же, идея экспедиции принадлежала барону, но деньги в оплату путешествия вложил заокеанский сасшевец…

                         *      *       * 

… Именно его представил Унегерну барон Владимир Борисович Фредерикс, министр двора, у коего в подчинении временно находился Григорий, как «советник по особым поручениям». Старик Борисыч попросил его оказывать «международной экспедиции» все возможное  и почти  невозможное содействие.

   – Что ж тут поделаешь? Русские долго запрягают... порой чрезмерно долго, – после чего барон рассказал князю об «отмытой» стремительным течением на реке Уне тушке мамонта. – Интересная для ученых стала бы находка, да вот пока крестьяне снеслись с исправником, а исправник – с губернатором, ну а тот – с Петербургом, мороженое мясо изъели песцы и прочие жители аборигенской непритязательности к пище...

   – Поди, и самим крестьянам - переселенцам столыпинским, на голодный год прибыток вышел, – грубо пошутил князь. 

Старый же барон – любимец царя и деменции в легкой форме – хмыкнул, но затем, призадумавшись над тем, стоит ли над мамонтом ехидствовать, более чем серьезно произнес:

– Так-с, шутки-с отставить. Значит, если быть точным – что-то на Варнаваринском разъезде грохотало в воздухах, но что именно – российским ученым до сих пор не известно. Экспедицию им подавай. Вот и деньги бы нашлись достаточно быстро, молодой император проявил бы щедрость на такую загадку. Да они сами, умники наши академические, дай бог, если года через три только снарядятся. Так вы уж приглядите, голубчик, а то вдруг нам глыбу золотую из космоса скинули. Не совсем же Бог отвернулся от России-матушки… Ежели та глыба теперь в нашу землю ушла, то, по всем законам и Своду уложений 1833 года ещё, государева это собственность, благо, земля там принадлежит императору лично.

Князь деликатно промолчал по поводу материнских отношений России к Господу, он уже понял, что его отправят с богатыми американскими «конями» в качестве Пржевальского. «Кругом кабала и даже каббала, - хмыкнул он про себя, не подозревая, что – пророчески, - припомнив данное лошадке русского разведчика название: Equus Przewalskii Caballus.

Меж тем старый барон, шеф всех «дворцовых» - а, значит, не подчинаяющихся министерствам! – служб, смочив губы шато-лафитом, продолжил:

- Что касается ваших компаньонов. Об американе дурного не скажу. Миллионщик знатный! Первый, кто в люди пробился из обезь…из людей с не совсем белой кожей..  Впрочем, сие их внутренний политик и показная мода. Филатропствует! За его счет-то все и… хм! Да и пруссак с австрияком ученые известные, но вот стойки ли к соблазнам? Приглядитесь к ним повнимательнее. Если и впрямь это всего лишь железный метеорит, так пусть отгрызут себе по кусочку на память. А вот если иное что... – барон развел руками, но потом, нахмурившись, приподнял правую руку и крепко сжал кулак, как бы подтверждая важность того, что будет сказано далее: – Говорю вам без утайки. Петр Аркадьевич оченно заинтересовался этим посланцем небесным, если таковой действительно был. А нам важно и государю императору услужить. И если министр склонен думать о метеорите чудовищном, учёные же - о диковинной игре эфира и атмосферном явлении, то молодой царь всюду мистические знаки ищет, так что – постарайтесь в отчетах обоим угодить! У Петра Аркадьевича дел, да вы же сами знаете, голубчик. Но его интерес, повторюсь, очень большой...

На сём барон Фредерикс многозначительно завершил своё напутствие. Его, как начальника всех начальников всех служб императорских, ждали более важные дела: следовало сообразительно и быстро выкупить за бесценок у Государева Кабинета возможную землю падения метеорита, а, главное, в имении «Сиверское» требовалось установить памятники двум издохшим собакам из личного зверинца престарелого барона. О находке мамонтёнка он думал с болью именно в связи с наличием этого уникального заведения у него в Сиверском – слониха-то со слонёнком в его имении имелись. О том же, что у молодого гвардии ротмистра князя Унегерна имеются магические задатки – слышал, но не предавал значение, считая все оккультное «бадмаевским шарлатанством». И то сказать, старик помнил не только Блаватскую - с коей не токмо в Отечестве, но и на Западе укренился беззастенчивый оккультиз в стиле модерн, но и к "старцу Кузьмичу", сокрывшемуся от суеты правления Александру Первому его еще дитём носили.

Ну а князь, справно неся временную службу чиновника по особым поручениям при Управлении Двора Его Императорского Величества, теперь вот приглядывал, чтобы заморские гости ничего лишнего к себе на родину не уперли. Если, конечно же, на том месте, куда они так истово стремятся добраться, действительно что-то есть. В версию молодого царя-фантазёра Унегерн тогда, к стыду своему, не верил. Хотя и сталкивался уже, более того – работал уже с необъяснимым.

Впрочем, гвардейская выучка и чин пригодились – здраво рассудив, что дорогу по бурелому тайги должны прокладывать ученым и его важной чиновничьей особе обученные ремеслу люди, Григорий навербовал в 12-ом Сибирском полку человек тридцать охотников, причем под командованием пехотного капитана. А вот для обороны от возможных диких жителей князь пригласил знакомых лично казаков из Оренбурга. В итоге в его «войске» насчитывалось на данный момент сорок шесть диких (ибо вдали от домов, где пребывают они в одомашенном состоянии) казаков, представителей самых различных воинств – войска Уральского, Оренбургского, и даже Забайкальского под прямым руководством есаула Заварзина. Казаки могли крепко выручить, потому что князь знал о склонности тунгусов к первобытному шаманизму с красивыми, но болезненными жертвоприношениями.

Осуждать он их не мог: близость к природному примитивизму и впрямь помогала душе раскрыться навстречу гармонии древнего знания. Но и ощутить пульсацию до-первобытной магии, удивительным образом гармонирующую с пульсацией космической Вселенной

   Когда князь Григорий «копнул» эту тему глубже и в сторону, то, неожиданно для себя, нашел массу интересного, дополнив уже знакомое учение – интеллектуальное внушение ALIG'MO'O!-ALIG'MA'A! – прикладным силовым культом поклонения некоему РH''HUB-CHURB'-у.  

Так началось его экзотическое путешествие к познанию самого себя. Он не просто сидел за столом, проглатывая древние редчайшие фолианты, но реально активно путешествовал добывая книги в дацанах, менгирах и даже под глыбами срочно строившегося англичанами Стоунхеджа, среди новодела викторианской эпохи, нашел скол гранита с клинописью.

Вскоре он узнал обо всем понемногу – а о культе, и о РH''HUB-CHURB'-е [2-5] так и углубленно. – Много интересного и ценного для человека внедряющегося в основы магии; причем, с точным указанием на AppejL'LoT'T-a, историографию которого стал изучать с особой тщательностью. Вот и сейчас, стоило только вспомнить обо всех изысканих, как Авачинская Капля в груди начинала пульсировать, будто подгоняя князя отправиться в поход, к месту падения метеора. В наличии которого лично он ни на секунду в тот момент не сомневался.

Потому и отмахнулся он от младшего кузена, юного романтика Ромки Унгерна, мечтавшего поехать в экспедицию с «дядь-Григорием» хотя бы в кечестве «прислуги за всё». Хотя успел побывать и на японской вольнопёром, а после Павловского училища выпустился в хорунжие аргунцев.

Роб, а проще – Ромка, громче же – Роман Федорович, брат двоюродный, был донельзя зациклен на восточных культах и очень просился вывезти его «к тунгусам и бурятам», однако его не отпустили из полка. Хотя Аргунцы – казаки Забйакальские – могли оказаться тут без ведома князя Григория: знал тот нрав юного кузена.

 Хотя они различались и титулованием - один князь, младший все лишь барон, - и фамилиями - все же лишняя "е" в Унерерне придавла аристократичности, Григорий кузена любил, но пологал что тот пока не способен к систематическому восприятию знаний. Хотя бы в виду молодости, или зацикленности.

«И хорошо, иначе вместо метеора  – точнее, если это метеорит – искали бы мы теперь панчен-ламу бурятского», – подытожил представитель параллельной ветви Унегернов, поглядывая на «добротную» для приема пищи хрюшку и сконфузившегося прусского ученого. ─ «Хотя одна польза от него была бы – фон Штильмана на него свалил, как на фон Штренберга».

Необходимость быть дипломатичным угнетала Григория чрезвычайно! А Ромка Унгерн  фон Штернберг прислонил бы этого фон Штильмана к стеночке и… - от сладости представившейся картины князь аж зажумрился блаженно. Но вовремя вспомнил о свойстве мечтаний овеществляться – только не в том месте и не в то мгновение, когда сие потребно, - и аккуратно подправил свои грёзы: «прислонил бы к стеночке, и затылком бы о стеночку ту, нежно, но вразумляющее!»

Впрочем, немудреную шутку Григория охотно поддержал финансовый шеф экспедиции – тридцатилетний Джон Абрахам Абамун-младший: слова о свинине вызвали у сашевца плотоядный смех, у пруссака некое состояние, напоминающее кулинарный ступор, а вот австрияк почему-то, как девица, густо раскраснелся. Унегерн не стал уточнять – почему, он просто «вызвал огонь» на себя, сделав вид, что неожиданно закашлялся. На ссыльного никто больше не обращал внимания, тем паче, что телега с ним проехала.

У Феликса же, который слышал почти весь кулинарный разговор, и у которого в памяти отложились фразы о свинине, обильно потекла слюна при мысли об отбивной с брюссельской капустой. С легкой завистью вспомнил он мозг партии – тот мозг имел сейчас не только руки-ноги и супругу с любовницей, но ведь и поедал круассаны с кофе-латтэ то в Женеве, то в Лонжюмо. Именно в этот момент он окончательно решил посвятить свою жизнь борьбе с богатством и обжорством – Nim zostanie pożarty ostatni świntuch! [6]

А вот в следующий момент, он услышал возмущенный окрик конвоира:

  – Ну?.. Что ж ты все тут обслюнявил, как порась поганый! – и Дзержинский дважды крепко получил прикладом по ребрам, так, что он ненадолго вырубился.

---------------------

Академические примечания

1.     * T''TYR'RWE'! – самое древнее божество Земли. (т.ж.).

2.      *** LYZ'ZAН'HАDAН!  UZ'ZMAR'RA!  ZAOG'GLOT'T!? AK'KYT-PO'! FRUNG-AW'WUM'MG'! – как и сотня других – самые сильные заклинательные слова, кроме слова РH''HUB-CHURB', из божественного «языка» суджати, означающие беспрекословное и незамедлительное выполнение магического приказа, включая «грубую магию» или любое насильственное действие, включая, как выстрел из  пистолета в висок, так и удар кирпичом по башке.

3.      (Так же: Статья «РH''HUB-CHURB'» ** в ''Энциклопедии Зайцева''. Изд. «Шлиссельбург», 1949 г.) -    ** РH''HUB-CHURB' – сила, исполняющая любую волю T''TYR'RWE'! (т.ж.)

4.      (Так же: Статья «Рhhub-Churb˝-ы» в ''Энциклопедии Зайцева''. Изд. «Шлиссельург», 1949 г.) (т.ж.)

5.      (Так же: Статья «РH''HUB-CHURB' и его дети»**** в ''Детской Энциклопедии Зайцева''. Изд. «Шлиссельбург», 1949 г.)

Примечания взяты  из книги «Искусство понимания примечаний». Изд. «БукИнХэм», 1948 г. стр. 47.

6 - "пока не будет съеден последний свитус!" (польск) - Примечание от руки на рукописи князя, подпись: "Зая...."(адлее неразборчиво)