Льен Мин

Часть вторая. Глава 3а

Пятнадцатое октября, среда

Сегодня у меня занятий нет, так сказать, «методический день». Я проснулся с солнцем. Ну, наконец-то распогодилось! Правда, и похолодало заметно.

Ещё не завтракая, я вышел из дому и добежал до «ключных дел мастера». Тот выточил ключ прямо при мне, за пять минут (и пятьдесят рублей). Нехорошо, что у Льен Мин до сих пор нет своего ключа: как же она попадёт в квартиру, если закончит учиться раньше меня?

А ведь у меня, кажется, ещё оставался запасной ключ! Забыл, куда засунул…

На обратном пути я зашёл в салон видеопроката и купил несколько старых классических фильмов. Подумал немного и взял несколько мультфильмов. Мне бы, старому педагогическому маразматику, только и показывать молоденьким девушкам, что «Преступление и наказание», трёхчасовой длительности, в черно-белом варианте, с Иннокентием Смоктуновским! Отличные впечатления о России, ничего не скажешь. И Льен Мин во многом ещё такой ребёнок! Вернее, нет, не ребёнок, но так много в ней непосредственного, детского, радостного!

Милая девушка всё не выходила из своей комнаты. Около одиннадцати я решился, наконец, осторожно постучать в дверь. Она выбежала через пять минут. Какой ужас, ей нет прощения! Она проспала первую лекцию!

— And what was your first lesson today you were late for? [А что за первая лекция, на которую вы опоздали?]

— Economics. [Экономика]

Я рассмеялся. Льен Мин не могла взять в толк, почему я смеюсь, ресницы её подрагивали.

— Have you got an exam in economics this winter? [У вас в зимнюю сессию экзамен по экономике?]

— Not an exam, just a common ... test. [Нет, обычный… тест.]

— ‘Zachyot’?

— Ye-es, — протянула девушка неуверенно.

— I think it doesn't matter much you’ve missed it today. [Думаю, это не беда, что вы её сегодня пропустили.]

— Why? [Почему?]

— You won't get any troubles with your test. [У вас не будет проблем с зачётом.]

— Why then? [Да почему?]

— Because he feels guilty towards you. [Ему перед вами совестно.]

— Why does he? [Почему совестно?] — мучительно пропела она.

— He feels, I know. [Совестно, я знаю.]

— Does it matter for my test? [А это влияет на мой зачёт?]

— Sure it does. Just trust my large pedagogical experience. [Ещё бы. Поверьте моему большому педагогическому опыту.]

Льен Мин сжала губы.

— I am so ashamed [мне так стыдно], — проговорила она чётко, горько. — It was me who is forcing Mr I-na-tsi—God gracious—in other words, he will give me my ‘passed’ grade just because he will be afraid I might complain about him otherwise. It is bad of me, you know. They are right not to like me. [Это ведь я заставила мистера И-на-ци — Господи, как его там  — проще говоря, он поставит мне зачёт, так как будет бояться, что иначе я на него нажалуюсь. Это дурно с моей стороны, знаете ли. Они правы, что меня не любят.]

— In any case, you got a bit of time to have your breakfast [в любом случае, у вас есть время позавтракать], — шутливо заметил я.

Впрочем, за завтраком девушка почти ничего не съела. Она сидела, сжав руки, уставившись в одну точку. И вдруг принялась оправдываться: она же не знала! Она ни один миг не предполагала использовать своё женское обаяние ради получения зачёта! Какая же она подлая, ведь ей и в глаза говорили, какая она подлая!

Льен Мин стала тяжело дышать, её глаза увлажнились.

— What a gloomy, dismal land you leave in! [Что у вас за мрачная, тоскливая страна!] — вырвалось у неё. Я сел рядом и осторожно, робко погладил её по волосам. Она вздрогнула. Нет, не меня испугалась, а от другого вздрогнула: от того, что виновна, зачем же её по волосам гладить?

А я-то себе говорил: ребёнок! А я-то покупал ей мультфильмы! Впрочем, ведь широк человек...

Помимо лекции, по средам у милой девушки ещё семинары по экономике. Я убедил её не идти на семинар, припомнив свой старый студенческий опыт. Игнацишвили имеет обыкновение отмечать студентов на лекциях: чем она объяснит своё отсутствие? Мило улыбаясь, скажет, что проспала? Разумеется, так и сделает: девушка отличается высокой честностью. Володя, пожалуй, и примет такое извинение. А её соседки? Получается, что вновь она надеется на своё обаяние и даже не даёт себе труда выдумать предлог, так?

Долго я растолковывал это. Льен Мин не сразу поняла мою мысль, но когда поняла, то ужаснулась. Нет, запротестовала она: тогда никаких улыбок, тогда она повинится, скажет всем: простите меня, я небрежная, гадкая девчонка, мне нет прощения.

Я, нахмурившись, помотал головой. И это произведёт неблагоприятное впечатление, ещё даже худшее. Тогда-то и назовут её a hysterical woman [истеричкой]. Нет, лучше всего никуда не идти сегодня. Тогда это можно объяснить недомоганием.

Девушка следила за моими объяснениями с расширившимися глазами. Кончики губ её, наконец, дрогнули в улыбке.

— I never fancied that a university professor could keep me away from my studies [вот уж не представила бы себе, что профессор меня будет удерживать от учёбы], — заметила она.

Я тоже улыбнулся. Тут уже она рассмеялась звонко. А и правда, хорош я: что я советую своим студентам? Позор.

Мы договорились о том, что Льен Мин сходит за покупками (на мои деньги, конечно: против моих ожиданий, это не вызвало большого протеста), а я часа на два удалюсь по своим делам.

Но ведь у неё нет ключа! Как же, вот ключ. А вот это — брелок от домофона. Льен Мин испугалась ключа, будто ядовитой змеи. Как она может взять его, какую гигантскую ответственность это на неё налагает! А... если она ограбит меня, пользуясь моим отсутствием?

Тут я развеселился, смеясь мелким, глупым, почти старческим смехом, закрывая глаза ладонью: у меня едва слёзы не выступили от этого смеха. Всё-таки я уговорил её, почти вложил ключ ей в руки.

Дел, впрочем, у меня было немного: только заправить машину да снять остаток денег с банковской карточки. С обоими делами я управился за час. Будучи в самом центре города, грех было не зайти в филармонию. Завтра дают Рахманинова, я видел афиши ещё неделю назад, да с кем же мне было идти, не с Женечкой же? Она на таких мероприятиях скучает. А теперь у меня и спутница есть. Начало концерта — в шесть часов вечера. Правда, завтра — заседание кафедры. Но неужели до шести? Как-нибудь исхитрюсь убежать пораньше.

Но, кстати, во сколько всё же завтра заседание? И не должен ли я, упаси Бог, подготовить какой отчёт? У нас с отчётностью всё обстоит строго...

Минутная вещь: нужно мне было просто позвонить по мобильному телефону на кафедру и узнать всё у Веры. И, как на грех, сел аккумулятор на телефоне! Здание нашего факультета  — в десяти минутах ходьбы от филармонии, на машине и того меньше. Но... может быть, не ходить?

Но что же это за страусиная политика, что же я оттягиваю неприятности, как мальчишка? Не только можно, но даже и стоит сходить. Увидеть: как на меня смотрят? Узнать: о чём говорится?

Итак, я направился на кафедру.

— Верочка, здравствуй! — сказал я, входя, бодро, барственно. — Не знаешь ли, где «любимая женщина»?

«Любимой женщиной» мы с Жихаревым иронически называем завкафедрой.

Вера хитро сощурилась, растянулась в улыбке.

— Ну, уж не знаю, Василий, где ваша любимая женщина и какая ваша любимая женщина... Моржухина будет в пять, — сообщила она другим, деловым тоном.

— Во сколько завтра кафедра?

— В четыре.

— Что так поздно!

— С полтретьего будут предзащиты, просила передать, чтобы все преподаватели приходили тоже.

— Нет, Вера, ты мне ничего не говорила, я ничего не слышал... У меня занятия в это время.

— Как знаете, Василий Александрович...

— Посмотри-ка, Вера: не стою я в плане на завтра?

Секретарша углубилась в бумаги.

— Нет, вроде как не стоите... Вот, правда, «отчёт кураторов» третьим пунктом.

— Что за чёрт?!

— Эко вы, ух! Вы, кстати, как будто изменились, Василий Александрович, вы это знаете? Другим каким-то стали...

— Какой отчёт, Вера, к ядрёной фене? («Слышала бы милая девушка обороты речи своего духовного наставника!») Что можно вообще сделать за месяц, каких результатов достичь?!

— Ничего не знаю.

Я досадливо крякнул, снова взял свою зимнюю шапку.

Тут и вошла Женя. Я так и замер.

— Здравствуйте, Вера Анатольевна. Василий Александрович, здравствуйте, — прохладно проговорила Ульгер, не глядя ни на кого из нас, сразу быстро проходя к шкафу для одежды, снимая вешалку.

— Здравствуйте... Евгения Фёдоровна.

— Уже уходите?

— Да, собирался...

— Ну-ну... Как поживаете, Василий Александрович? — Женя уже повесила своё пальто, теперь очёсывала перед зеркалом роскошные волосы.

— Не жалуюсь, Евгения, Фёдоровна, не жалуюсь... Лучше всех, — ответил я, невольно поддаваясь её ироническому тону.

— Верю, охотно верю... — Она ухмыльнулась, бросила на меня насмешливый взгляд. — Как новая избранница?

Мне стало боязно: как дерзко, не смущаясь никого, пусть даже и секретаря, она говорила о нашем личном, сокровенном! Краем глаза я заметил, что Вера уткнулась в вычисления с невозмутимым видом, будто слышит такие разговоры сотню раз на дню.

— Как её... молодые упругие прелести? — всё тот же тон, холодный, насмешливый.

Неужели Женя Ульгер, прошлая Женя Ульгер, моя Женя Ульгер могла это сказать?

— Не знаю, не осведомлялся. Да и вообще, Женечка, зачем сразу кивать на чужие прелести? Я же не спрашиваю тебя о прелестях мальчиков-теологов. Женя, Женечка, — прибавил я, обессилев, — как же ты дошла до такой подлости?

Она замерла, как стояла, с рукой в волосах. Повернулась ко мне.

— Ты в чём меня винишь! — проговорила она тихо, укоризненно, но расходясь под конец. — Ты-то, Господи, в чём меня упрекаешь? Не имеешь ты права меня в этом стыдить! Нашёлся кто, праведник! Воздержник! У меня что было один раз, так я как с горы летела, горячо, по-русски, бездумно! А ты-то, педагог: всё обдумал, отрепетировал, подготовился! Инвентарь купил! Декорации повесил!

— Что ты говоришь, Женя, перестань, Боже! — вскрикнул я в ужасе.

— И я, значит, до подлости дошла?

— Господи, Женечка, да ведь я не в том тебя упрекаю, Бог тебе судья! Как же ты... надоумила-то своего Бушуева, как же ты потом... как он мерзок тебе не показался?

Я уже не думал, что мы не одни.

— Не мой он, не мой! И что ты меня в нос тычешь этим Бушуевым! — почти взвизгнула она. — Сама знаю, какой он, что ты мне тут истину великую открываешь! Колумб! Так и надоумила, взяла, да и надоумила! Вот, полюбуйся, какая я сволочь!

— А не мучилась потом, нет? Совесть-то не загрызла?

— Не загрызла! Вот слушай меня, Василий, — она шагнула ко мне. — Я русская женщина. Весело мне — смеюсь, больно мне — плачу. А так вот, как она — не могу, как кукла деревянная без движения, как истукан твой, которого ты из Германии приволок, взяла бы его да расколошматила об пол! Чтобы окаменеть так, у***ь в себе всё человеческое — не могу! И так ей хорошо, и этак хорошо! И прав он был, подонок, а прав! Сама бы била её да приговаривала: и так тебе ладно, да? И так тебе хорошо?

Мы оба замолчали, кажется, и Женя была в ужасе, ей самой стало страшно от себя. Секретарша давно уже не занималась бумагами, а смотрела на нас во все глаза, даже и рот открыла.

Тут робко постучали в дверь, просунулась голова парнишки-студента, потом он и весь зашёл.

— Извините, а здесь нет Лидии Петровны?

Как будто общий вздох облегчения.

— Будет сегодня в пять, раньше не ищите, — недовольно обронила Вера Анатольевна.

— А-а-а... Простите, а можно ксерокопию сделать?

— Не делаем, ксерокс сломался, — отрезала она.

Парнишка исчез.

— Стыдно, Женя, что ж ты так кричишь? — пробурчала секретарша. — Студенты ведь слышат...

Я схватил свою шапку и был таков.

Не знаю, важно это или нет, но в машине я вставил ключ зажигания не с первой попытки, у меня тряслись руки, как у алкоголика.

Домой я пришёл раньше моей гостьи. Включил Третий концерт Рахманинова, заявленный на завтра в афише, разлёгся в шезлонге. Очень хорошо я понимаю Женю. Жалко мне её, и сердце даже болит за неё. Но что же не достало её чуткости, тонкости, терпения увидеть ясность духа за бесчувствием? Или самообладание как таковое противно русской душе?

Вошла и Льен Мин, положила пакеты с покупками на стул в коридоре, стоящий при входе сразу же, сложила ладони на груди, одна поверх другой, крестиком, примерно так, как складывают на причастие руки. Так стояла и не шевелилась. Жаль, что я не сфотографировал её тогда, с её тихим, тонким прекрасным лицом.

— Is anything wrong? [Что-то не так?]

— No. The music is beautiful. [Да нет. Музыка прекрасная.]

— So are you [и вы тоже], — сказал я тихо. Она взглянула на меня будто непонимающе, но в то же время испуганно. Возможно, этот испуг сделал её не очень разговорчивой.

Мы молча обедали, и я всё не мог наглядеться на неё. Уже хотел спросить: не сердится ли она? (Слышал бы меня кто: доцент спрашивает у студентки, не рассердил ли её? И добро бы речь шла о каких-то любовных отношениях, так нет же.) Льен Мин, будто почувствовав, подняла глаза на меня, улыбнулась — у меня отлегло от сердца.

— Would you like to go for a walk after lunch? [Хотите, прогуляемся после обеда?] — приветливо спросил я.  — Just to have a look at the ancient part of the city and so on? [Поглядим на историческую часть города.]

В её глазах вместе с радостью мелькнуло и сомнение:

— I’d love to, dashi, but, to tell you the truth, I feel cold a bit... [Я бы рада, даши, но, сказать честно, я мёрзну…]

Экий идиот, что ж я раньше не догадался! Октябрь холодный, я ведь уже перешёл на зимнее пальто.

— Have you got any warm clothes? [У вас есть тёплые вещи?]

— Yes, my green coat... [Ну да, зелёная куртка.]

— Your green coat won’t do. Wait a moment. I am not quite sure if it is your size... Though, it is! [Зелёная куртка не пойдёт. Секундочку… Не уверен, что ваш размер… Похоже, ваш!]

В платяном шкафу до сих пор висит дублёнка, которую моя дочь носила до десятого класса: она была стройной девочкой, а потом вдруг резко прибавила в формах. Глаза у Льен Мин раскрылись настолько широко, насколько позволяла её национальность, она принялась энергично протестовать, причём вначале по-китайски.

— My daughter will never wear it anymore, I tell you. [Я говорю, моя дочь точно это больше носить не будет.]

— You oughtn’t to give it to me, dashi, you h’d better to keep it for... [Лучше бы вы её не отдавали, даши, подержали бы у себя…]

— For whom? [Для кого?] — спросил я, улыбаясь: действительно, для кого? Льен Мин тоже беспомощно улыбнулась, слегка приоткрывая рот.

— Well, for some poor woman or girl. [Ну, для какой-нибудь бедной женщины, девушки.]

— Now I am giving it to a very poor girl. [Вот и даю её очень бедной девушке.]

Льен Мин медленно помотала головой.

— I am not poor [я не бедная], — сказала она значительно.

Я помог ей просунуть руки в рукава дублёнки, застегнул пуговицы — и она плотно обхватила мою девочку со всех сторон. Льен Мин подбежала к зеркалу: любая женщина остаётся женщиной.

— You look very pretty [вы в ней очень мило выглядите], — сказал я. Она рассмеялась счастливо и всё же как будто чуточку укоризненно.

 — Well, to look pretty is not the main thing in the world, it is not the aim of our existence [ну, хорошо выглядеть — это не самое главное в жизни, это не цель нашего существования], — тут же добавил я, сделав постное лицо. Льен Мин сразу стала серьёзной и несколько раз поспешно кивнула. Даже как будто слишком серьёзной: и в этом наверняка заключалась ирония. «Слава Богу»,  — подумалось мне: тот, кто может иронизировать над излишней религиозностью, никогда не будет ограниченным фанатиком. Какая же она всё-таки умница!

Мы неторопливо шли по городу, и я рассказывал, как мог, о его истории. О городе я могу рассказывать часами (помнится, Моржухина в своё время частенько просила меня провести экскурсию для приезжих педагогических светил). Я живу здесь более сорока лет, город менялся вместе со мной: умирали трамвайные пути, изменялись очертания парков, на пустырях вырастали новые здания... Вообще любой город подобен Трое, он многослоен: один архитектурный стиль сменяет другой, и области распространения этих стилей образуют районы с особой атмосферой, целые государства. Порой достаточно нескольких шагов, чтобы из затона хрушёвских пятиэтажек попасть в сверкающий огнями, завлекающий, «гламурный» сити, и ещё нескольких шагов, чтобы оказаться в «колыбели»: районе древних гражданских зданий и церквей, где как будто и время замедляется. Сумел ли я передать эту мысль Льен Мин на своём не блестящем английском? Не знаю, но слушает она меня очень внимательно, вдумчиво. Вообще, ведь слушать — тоже искусство, и дай Бог каждому таких хороших слушателей.

Дореволюционного города я, конечно, не помню, хотя и знаю о нём, хотя и чувствую. Чудесные прежние названия улиц оказались изменены на безликие фамилии советских маршалов; немалое количество церквей было осквернено, а затем приспособлено под бытовые цели, еще больше — порушено, и места их отсутствия ощущаются как зияния. Я колебался, говорить ли об этом китайской буддистке — но как не говорить? Льен Мин внимала мне серьёзно и скорбно.

— Y o u r  revolution was even more cruel than ours [ваша революция была ещё более жестокой, чем наша], — сорвалось с её губ. Я промолчал. Правда, ведь разливаясь соловьём о наших несчастьях, о сонме мучеников и разрушении храмов, я забыл, что тибетские (а, значит, китайские, ведь Тибет сейчас такая же часть Китая, как Татарстан или Калмыкия — часть России) буддисты пережили то же самое — и всего лишь пятьдесят лет назад, их раны ещё свежи.

Я спросил Льен Мин, как обстоят дела с религией в Китае сейчас. И она взволнованно заговорила: настолько быстро, что мне порой приходилось переспрашивать. Религия в Китае живёт так же, как жила церковь в Советском союзе. Партийное руководство изо всех сил делает вид, что жители Поднебесной наслаждаются безграничной религиозной свободой: перед заокеанскими друзьями за подвиги Мао всё же немного стыдно (или дело просто в западных инвестициях?), здесь же и туристы с пухлыми кошельками, охочие до восточной духовности... Разумеется, чиновников ни капли не заботят религиозные потребности народа, по их мнению, на одну провинцию достаточно одного храма или монастыря: этакого образцово-показательного учреждения. То, что вспышки фотоаппаратов и стрёкот телекамер монахам никак не помогают сосредоточиться, волнует немногих. Коммунисты (прямо как у нас всего лишь десять лет назад) жёстко контролируют религиозную жизнь, поощряют склоки между церковниками и доносительство. Схожесть и в том, что для любого члена Партии даже единичное обращение в храм ляжет тёмным пятном на биографии. Но и более того: коммунистическое руководство доходит до маразма, объявляя себя высшим блюстителем и гарантом религиозных истин. Недавно далай-лама выбрал себе преемника — и партийные бонзы, вознегодовав, поспешили заявить, что, во-первых, патриарх тибетского буддизма на сей раз ошибся (им-то лучше знать!), во-вторых, его будущие реинкарнации в пределах Китая они запрещают.

— How absurd! [Вот бред!] — только и воскликнул я. Снова Льен Мин открыла рот, чтобы что-то сказать, снова ничего не сказала и с грустной улыбкой покачала головой, соглашаясь.

В чёрной дублёнке с белым меховым воротником, со своими прекрасными чёрными волосами, так оттеняющими светлую кожу лица, Льен Мин — настоящая Белоснежка. Пока я вспоминал, как будет по-английски «Белоснежка», и в самом деле пошёл снег. Ведь сегодня Покров! Мы в это время добрались до монастыря, и, подходя к билетной кассе, я попросил Льен Мин по возможности не открывать рта.

Билетерша долго разглядывала нас.

— А ваша спутница, случайно, не иностранка?

(Билет для иностранцев стоит в четыре раза дороже.)

— Что вы! — возмутился я. — Это моя племянница из Якутии!

— Извините...

«Племянница из Якутии» всё поняла и с трудом удерживалась от смеха.

Мы неспешно прошлись по территории монастыря — а снег всё падал, падал. Я рассказывал о наших святых, а также об отце Феодоре, новомученике, который во время революции воспротивился разграблению монастыря и был, конечно, расстрелян. Снова посерьёзнела моя красавица. Так же, не торопясь, поднялись мы на высокую звонницу по крутой каменной лесенке — я подал Льен Мин руку на последней ступеньке, самой крутой. А город под нами оказался уже весь покрыт снегом. И я рассказал, как мог, моей китайской принцессе легенду о Богородице, покрывающей землю своим платом.

— It is so inspring, so touching [это так прекрасно, так волнующе], — тихо проговорила она и подняла на меня свои чудесные глаза. — It is so... I cannot describe how beautiful it is. I admire your wonderful town and your country so much, dashi. [Это так… Мне не сказать. Я восхищаюсь вашим чудесным городом и вашей страной, даши.]

Какая музыка для моих ушей! И — бывает же такое! — только я приготовился ответить, как услышал за своей спиной другой голос:

— Лёва, Лёва, осторожней...

Этот незабываемый голос «любимой женщины!»

Я обернулся — и оказался лицом к лицу к Лидией, в каком-нибудь метре от неё: она вскарабкалась сюда же, на смотровую площадку, вместе с неким осанистым седовласым господином. Мы так и остолбенели оба.

Помнится, лет десять назад я впервые услышал об этом господине, тоже заведующем какой-то кафедрой (он вроде бы разведён, как и она, так что ничего криминального в этих отношениях нет, но всё же моя начальница их не афиширует). Дело было весной. «А наша-то Лидия на юг укатила! — бойко сообщила мне Люся (прошлая секретарша: секретарши на нашей кафедре долго не задерживаются). — Со своим Львом!» «Как это со львом?» — переспросил я, захлопав глазами, а в голове у меня появилась картина: Моржухина, ухватившись за поручень, энергично забирается в поезд дальнего следования, а за ней вспрыгивает здоровый ручной лев, ведомый на поводке, зевает во всю огроменную глотку, недовольно фыркает, почуяв множество людских запахов. «С домашними животными нельзя!» — возмущается проводница. «Это — не домашнее животное!» — отрезает Моржухина. Сколько лет прошло, давно выяснилось, кто такой Лев, а картинка так и не изгладилась у меня из памяти. Так вот он какой, Лев...

Завкафедрой опомнилась первая.

— Ай, Василий Александрович, кого вижу! — воскликнула она бодро. — Отдыхаете, гляжу? Мы вот тоже пройтись решили... — Хотя и смотрела она на меня, но глаза скашивала на мою спутницу. А уж Лев (он оказался одного роста со мной: породистый, холёный мужчина с внушительным выражением лица, словом, настоящий лев) и вовсе ел её глазами. Я краснел, как школьник.  — Василий Саныч, дорогой, — продолжила Моржухина более деловым тоном, тише, — завтра ведь кафедра. В два тридцать. Сможете подойти? Диссертацию, кстати говоря, хотела тебе дать на рецензию, да вот, прошляпила...

Хоть бы она, в конце концов, определилась, называть ей меня на «ты» или на «вы»! Ничего нет глупее такого двойного обращения, это ещё хуже, чем «Женечка Фёдоровна»!

— Так что, сможете?

— Постараюсь, Лидия Петровна… («И какой чёрт дёрнул тебя лезть на звонницу, женщина? Везде тебя достанет…»)

— И прекрасно. Отчёт кураторов у нас в плане, между прочим...

— Да-да, я помню…

Мы оба почувствовали себя крайне неловко: рабочие темы исчерпаны, и что теперь — представлять друг другу наших спутников? Снова мне рассказывать байку про «племянницу из Якутии»?

— Торопимся, — невыразительно сказал я. — Пойду. Всего доброго, Лидия Петровна.

— И вам того же, — попрощалась со мной завкафедрой с неопределённым выражением. Ох, нехорошо она улыбалась!

Льен Мин обеспокоенно глядела на меня

— Is this woman your colleague? [Эта женщина — ваша коллега?]

— Quite so. My boss. [Примерно. Мой шеф.]

— She shouldn’t see me with you walking around together... [Не надо было мне показываться с вами…]

— Nonsense, it doesn’t matter, she doesn't care twopence about me. Look here, there is a lovely church with frescoes not far from here... [Ерунда: это неважно, ей плевать на меня. Слушайте, здесь неподалёку церковь с прекрасной настенной росписью…]

Неподалёку от монастыря — наш кафедральный собор с богатыми, сочными фресками, недавно их подновили. В советское время он был музеем, теперь епархия и музейное управление используют его совместно. Разумное решение, учитывая, что фрески редкие и им нужен музейный уход. А вот билет покупать всё равно приходится. К счастью, мне не пришлось второй раз изображать праведный гнев, защищая «племянницу из Якутии».

Льен Мин ходила по собору, как маленькая девочка, запрокинув голову, с сияющими глазами. Я давал скупые пояснения. В одном месте она просто засияла.

— Look, dashi, the Wheel! [Гляньте, даши, Колесо!]

Льен Мин показывала мне на большое красное колесо: так изображается, насколько я помню, один из ангельских чинов: престолы, или силы, или власти... Увы, доцент Иртенев не силён в ангелологии. Конечно же, изображение Колеса грело сердце моей дорогой буддистки, когда она вспоминала про колесо Дхармы! А ведь и в самом деле в религиозных символах самых разных частей света больше схожести, чем различия. Метрах в десяти от нас я приметил отца Анатолия: он вёл какую-то экскурсию для школьников. Я махнул ему рукой, не собираясь отвлекать. Отец Анатолий величаво кивнул мне головой, улыбаясь в бороду.

На улице Льен Мин внезапно остановилась и сказала мне много, много тёплых слов, благодаря за экскурсию. Не буду их приводить. Славно, что совсем стемнело, ведь я снова начал краснеть под дождём её неумеренных похвал.

— Stop it, please, stop it! [хватит, пожалуйста, хватит!] — взмолился я, наконец. — You make me blush like a girl! [Я из-за вас краснею, как девушка!] —  Она рассмеялась своим звонким смехом.

Мои сегодняшние приключения, увы, не закончились на экскурсии.

Девушка ушла к себе готовиться к занятиям. Я же растянулся удобно за кухонным столом за чашкой кофе, жалея о трубочке... и должен был снова вставать: телефон. Отец Анатолий.

(Ещё раньше я давал о. Анатолию свой телефон, надеясь, что он поспособствует мне знакомствами в церковных кругах: для диссертации мне нужно было мнение современной церкви и её конкретных представителей об Ушинском и его педагогике. Из той затеи немногое вышло: святые отцы Ушинского не читают.)

Батюшка начал как-то издалека: легко попенял мне, что давненько не видит меня в храме — зато вот, как он поглядит, в кафедральный собор выбрался. Ну, да я теперь весь в заботах: вот ведь и родственница ко мне приехала, надобно ей город показать, понятное дело...

— Да она мне не родственница, батюшка, — просто сказал я.

— А...  — и на другом конце трубки замолчали, я почти видел его лицо.

— Студентка моя, — пояснил я спокойно. И поджал губы: это для меня моё общение с Льен Мин кажется естественным, дружеским и чистым, а поди ж ты объясни другим такие вещи! Подозрительно выходит.

— А что ж это вы, Василий Александрович, их теперь по музеям водите? — наконец, нашелся иерей. — Воспитываете, так сказать?

— Да нет, её одну вожу.

Снова молчание.

— Послушайте, батенька, — начал он (я ухмыльнулся про себя этому его слову), — вы уж простите меня, старого дурака... У меня вечерок-то свободный, а у вас как? Тоже свободны? Не будете против, если я к вам загляну на чай?

— Да ну что вы, батюшка, всегда пожалуйста... Адресок вам напомнить?

(Эко забавно получается, подумал я: я его «батюшкой» величаю, а он меня «батенькой». И вообще все эти уменьшительные, которые мы так обильно используем: адресок, сумочка, денежка... Стыдимся мы себя, что ли?)

Ни малейшего желания у меня не было сегодня вечером видеть батюшку, тем более, что я обещал моей гостье показать какой-нибудь русский фильм, но ведь отец Анатолий — мой духовник, а духовнику не покажешь на дверь, даже если он слегка назойлив.

Отец Анатолий прибыл через полчаса, мы сели с ним пить чай: вечный русский чай. Проходя на кухню, он не преминул бросить острый взгляд в гостиную (но, поскольку свет был потушен, едва ли что там разглядел).

Отец Анатолий посетовал на житьё, рассказал мне несколько церковных баек — и вновь принялся ставить осторожные вопросы. Как, дескать, я работаю? Тяжёлая работа, тяжёлая, он понимает. Наверное, и на компромиссы приходится идти со своей совестью... Нет? Не так, что ли?

Я пожал плечами и поведал ему о кураторстве: спросу много, а возможностей — никаких. Куда мне воспитывать взрослых людей!

О. Анатолий понимающе и строго покивал.

— Да и вообще это не дело светских педагогов... А пристрастия у вас не случается к отдельным вашим подопечным, Василий Александрович? Не грешны, как думаете? — спрашивал он будто шутливо, но на самом деле строго, и улыбка уж давно пропала, голубые глаза заблестели.

Вот оно, понятно, куда батюшка метит!

— Мы же не машины, батюшка, — отозвался я, пожав плечами. — Кого-то любим меньше, кого-то больше, это нормально. А у вас разве не так?

— М ы  любим всех  о д и н а к о в о, — строго, почти неприязненно сказал сидящий напротив меня иерей.

Снова молчание. Озорная мысль: знал бы батюшка, что я, нежданно негаданно, почти заделался его «коллегой»!

— Лишь бы эта любовь... — внушительно начал о. Анатолий.

— Анатолий, э-э-э... простите, забыл ваше отчество...

— Иванович! — ответил он, подняв брови.

— Иванович! Вы ведь меня хотите расспросить о студентке, с которой меня видели? Дескать, не грешен ли?

— Ну, зачем же так сразу, — смутился батюшка...

— Так вот, батюшка, не грешен! Ни делом, ни словом, ни помышлением! («Не резковато ли я говорю с ним?» — мелькнула мысль в голове.) — Вы уж поверьте мне, — закончил я как можно мягче.

— Верю, верю, голубчик, охотно верю, лишь бы вы сами отдавали себе отчёт... Ах ты, Го... осподи Иисусе Христе!   — едва не подавился он. В дверном проёме появилась Льен Мин, улыбаясь — увидев гостя, встрепенулась, замерла.

— Lian Min, this is Father Anatoly. [Льен Мин, это отец Анатолий.]

— Pleased to meet you, Father [рада с вами познакомиться, батюшка], — проговорила девушка певучим высоким голосом.

— Льен Мин, это отец Анатолий. Отец Анатолий, это, хм... Лена. Ну да, называйте просто Леной, — ещё раз сказал я по-русски, снова чувствуя себя ослом. Заминка у меня случилась, так как я осознал, что батюшке будет не выговорить китайское имя, только вот прозвучала эта заминка двусмысленно. Девушка улыбнулась, легко поклонилась.

— I didn’t want to disturb your conversation [не хотела мешать вашему общению], —  сказала она просто и тихо исчезла.