Jolt / Укол

Глава третья: В сострадании

~~~ ЧАСТЬ 1 - у******о ~~~

III – bleeding

Пытался спать, потом слушал радио. Бездумно щелкал по частотам без разбору, рисовал на стекле узоры... Всё без толку. Меня колотило, не мог усидеть на одном месте и минуты, не знал, куда себя приткнуть и угомонить. И старался не задумываться, от чего это. Безумное беспокойство за Кобальта. Меня изгрызли до костей сомнения, вернется ли он. Может, он соврал? Про Эла, про убитых, про заказ. Зачем оставил меня в машине? Что я буду делать с ним, если он все же придет обратно?

Я ползал туда-сюда с заднего сидения на передние, трогал руль, опять вслушивался в бессмысленную болтовню и музыкальный мусор радиостанций, плевался от них и в изнеможении снова сворачивался в клубок, забиваясь в угол автомобиля. Несколько раз я представлял, как засыпаю и Кобальт находит меня раскинувшимся во сне в какой-нибудь непристойной позе. Будит... или не будит. Смотрит. Или дотрагивается. А я просыпаюсь. Или прикидываюсь спящим. Чтобы проверить, как далеко он зайдет? Бред какой-то.

Зачем я это делал – не знаю. Но через время воображение объявило мне бойкот и отправилось по грибы, я махнул рукой и в самом деле лег в завлекающей позе поперек заднего сиденья. Понравилось. Изменил положение ног, сделав более компрометирующим, потом и вовсе решил приспустить штаны пониже. Дернул молнию, задумчиво сунув руку в ширинку... и понял, что хватит паясничать. И врать. Ведь я прекрасно знаю, зачем я это делаю. С изрядной долей нарциссизма и жестокости я хочу, чтобы он полюбовался мной. Захотел меня ещё больше.

Вздохнул и уселся нормально. Совесть во мне пока ещё присутствовала. Покопался в карманах, нашел различные бумажки – записки на небольших квадратных листочках, которые сотрудники Хайер-билдинг пишут десятками на день, чтобы их не отследила ни почта, ни система телеметрии – и принялся читать. Почти все они были от шефа или для шефа департамента логистики, имели страшно комичный характер и касались Старого Ворчуна. «Запрещает контрабанду, но я же хотел немного», «запер меня на складе и выключил свет», «мешал работе автопогрузчика, предлагая перепрошивку», «обругал иностранного курьера, не знавшего пароль», «заблокировал доступ в бакалейный отсек, но я же просыпал кофе нечаянно!»... Я хихикал, вчитываясь в одну записку по нескольку раз, потом сворачивал в тоненький жгутик и клал обратно.

Услышал скрип открываемой дверцы. Подскочил, сердце чуть не упало куда-то, споткнувшись. Кажется, веселье кончилось.

Всё, он рядом. А до рассвета ещё далеко. И меня, как в тисках, сжимает... что-то такое горькое, невыразимо горькое, тоскливое и мутное. Как тяжелый высокоградусный алкоголь на дне бутылки, с осадком терпких трав и режущей боли. Не решаюсь заговорить первым. А он почему-то молчит, молчит... и дышит странно, с хрипами. Я порываюсь обидеться, встать и уйти, как тут понимаю, что его черная рубашка неестественно блестит на боку. Тронул пальцем. Да она, пресвятые адроны Хэлла, насквозь промокла от крови!

- Мамочки! - сорвал с него эту тряпку, срываясь сам на крик, выбросил в окно, наклонился, пытаюсь рассмотреть в этой темени, где рана. Крови столько, что я уже по локти... И во рту тоже.

Кобальт кашляет и выдает мне в паузах:

- Задушил ублюдка. Голыми руками. Он пырнул меня. Ножом. Между ребер.

- Ну спасибо за ориентир, дорогой, - бормочу я, не особо контролируя, что именно бормочу, нахожу, наконец, место, откуда выплескивается кровь, рву на полосы уже свою модную тряпку – любимую футболку от Гальяно – и перевязываю, затягивая узлы из рукавов с наибольшей силой, на которую способен.

Он даже не дергался. Не говоря уже о том, чтобы вскрикнуть. Проклятый громила-киллер, стойкий, как...

Мотаю головой из стороны в сторону, не в состоянии придумать сравнение, а потом встречаюсь с его немигающим взглядом.

О-о-ох.

Из груди поневоле вырывается второй тяжкий вздох. Я выхватил из полумрака его лицо. Смогу ли я теперь забыть его, хоть когда-нибудь? Оно такое... такое... угловатое, отталкивающее, непропорциональное, вульгарное, завораживающее... Ловлю попытку вымученной улыбки. Сверкнули зубы с щербинкой.

Был ли Кобальт красив? Без сомнения.

Уродлив? Тоже. Без сомнения.

Удивительный человек, первый на моей памяти, от кого тошнило, но в то же время хотелось... чего хотелось? Кривиться в отвращении и рассматривать его, снова кривиться, но не мочь оторваться. Какой-то человек. В каком-то человечьем городе. И я хочу к нему прильнуть. Не только потому, что знаю – мне за это ничего не будет.

Я сглотнул, подумав внезапно, на кого он больше всего похож. Хотя... нетушки, лучше об этом не думать. Зачем ему понадобилось отращивать такие длинные волосы? Черные и претенциозные, будто он сын индейского вождя. А плечи?! Плечи широченные, как моя комната...

- Хватит.

- Что? - не понял я.

- Хватит голову сушить, гадая обо мне. Я такой, каким был тридцать девять лет. Я не нравлюсь тебе, но создавал меня не ты. Если не согласен – уходи.

Я вспыхнул, стараясь сразу подавить обиду. Какой же он... опять кого-то мне безумно напоминает. Но я всем своим видом выразил согласие и спросил шепотом:

- Тебе лучше?

- Мне намного лучше, когда я рядом с тобой.

- Как же ты сюда добрел с такой дырой в груди?

Он странно рассмеялся и поманил меня к себе. Не понимаю почему, но дрожу, словно мне лет пять, а он замыслил недоброе. Но он ведь всё равно замыслил это? Не смотрит, а ест меня темными глазами. И все равно я слушаюсь и усаживаюсь на его колени. В желудке сосущая пустота и спазмы, вперемешку с тем тоскливым горьким опьянением. Наверное, такая пустота появляется, когда летишь вниз головой с моста в последний путь. Кобальт легонько толкает меня в спину, толкает на себя – и я падаю, хоть и не с моста, ощущая его ножевое ранение горячим пульсирующим пятном на своем плече. Дышу потише, хватаюсь за него руками, чтобы больше не падать, и утопаю в его чернильной шевелюре.

- Тебе больно.

- Заткнись...

Ошеломленный знакомой интонацией – так мне приказать заткнуться может только Энджи – пытаюсь отстраниться, чтобы поглядеть в губы этого погрубевшего шепота, но не получается. Его огромные ладони скользят по моей голой спине, вычерчивая иероглифы тишины и дремоты, расслабления и успокоения. Он извиняется? Извинения приняты.

Я пристроил голову поудобнее, прижимаясь носом к его шее, прикрыл тяжелевшие веки, послушал свое обычное выровненное дыхание, позволил его рукам разбрестись кто куда, отдался им... и застонал. От удовольствия. От того самого. Кобальт быстро предал мою спину и полез туда, где в последний раз ночевал Энджи. Шершавый и деятельный язык Энджи... Не хочу, чтобы кто-то это ощущение перебил!

Дыхание тотчас оборвалось, и с волной накативших подозрений я вырвался. Отсел в свой угол.

- И всё? Так и будешь до утра дичиться меня? - Опять он улыбается своей мерзкой обезоруживающей улыбочкой. Мне хочется, определенно хочется стонать, но от ярости и бессилия.

- А кто сказал, что утром я перестану дичиться? Отвези меня домой. Ну или отпусти, я сам вызову машину. Или пешком дойду.

- Отпустить? Но ты свободен. Можешь уходить домой прямо сейчас.

- Могу и буду, - огрызнулся я. Какое великодушие, бллин. Чего я не смотался раньше? Чего я ждал, во что наивно поверил? Его рана ослепила меня кольями жалости? Тьфу. Теперь вот из-за этой жалости и из-за самой двухметровой скалящейся скотины домой полунагишом возвращаться. Хотя мне не впервой.

Я не стал мстительно хлопать автомобильной дверцей. Перешел на тротуар, прочитал номер авеню и потопал по направлению к набережной. В горле опять собирались слезы, дурные и незваные. Я с ненавистью гнал их прочь. Он мне никто. Это дурацкий сон. Я ничем здесь не управляю, но скоро я проснусь. А раз мне холодно и неуютно ждать, то нужно позвонить серафиму: пусть заберет меня поскорее к чертовой матери... куда угодно, только подальше отсюда. От Кобальта.

Останавливаюсь, хватаясь за оттопыренный, но свободно продавившийся карман, и понимаю, что мобильный кто-то уже изящно щипнул, приделав ему ноги. Просто блеск.

- Малыш-змей?

«Нет», «только не он», бла-бла-бла... а кто тогда? В целом мире больше ничего нет – только мы и эта авеню в четыре дома. Разворачиваюсь и невольно хочу зажмуриться. Чтоб не тошнило.

- Зачем ты шел за мной, Альт?

- Ты не оставил мне даже свое имя.

- А как насчет футболки? - Я вовсе не шмотко-маньяк, хоть и очень люблю Гальяно, просто ударить его было больше нечем.

- Да, точно. Прости за то, что подставил себя под нож, а подставив – не сдох на месте.

- Не надо. - Я понял, что не совсем лишился совести. Удар он мне вернул с процентами.

- Подари мне на прощание свое имя. Пожалуйста.

- Не могу. И ты меня прости. Оно дает слишком большую власть. Ты сам знаешь. Потому ты и отрекся от настоящего имени. Чтобы никто никогда не смог овладеть тобой.

- Ты овладел.

- Чушь. Я слишком слаб для такого подвига. Ты увлечен... но и только.

- Ошибаешься. Или просто дразнишь и прибедняешься, прекрасно зная, какой силой обладаешь. Как человек. И как оборотень. Ведь я не первый? Я чувствую. Ты завалил стольких, больших и крутых, ни разу не нажав на ручку двери, ведущей в спальню.

Я растерялся. Возразить было нечего, он не сказал ни слова неправды: я постоянно только и делаю, что свожу с ума ни в чем не повинных мужиков – своих, чужих, родных и незнакомых. И я устал от этого. И я должен уйти. Лучше прямо сейчас, и пусть последнее слово остается за ним.

Я сделал шаг в сторону, и он, видимо, помимо собственной воли схватил меня за руку.

- Я уже не свободен? - с вызовом спросил я, приподнявшись на носочки.

Беспросветную черноту глаз на мгновение поколебала мольба, но ни черточки не дрогнуло в суровом ассиметричном лице. Его пальцы разжались».

ξ-ξ-ξ-ξ

- Откуда у меня ассоциация возникла, до сих пор понять не могу, - задумчиво протянул Ксавьер, положив тонкие руки мне на талию. - Ведь на картине – Ангел.

На картине, кстати говоря, Энджи был изображён сдувающим на зрителя море синевато-розовых лепестков с ладони. Довольно интригующая двусмысленность в его взгляде на полотне меня тревожила – будто мазки изменились, сама картина... пыталась ожить. Или уже оживала, вылезала из рамы, уходя по своим делам, а когда вернулась – забыла, какую позу нужно принять, повторила её не в точности. Чьих лап проделки? Но я мог и ошибаться, следовало проверить это потом.

Я попросил Кси более точно пересказать мне внешность Кобальта, и за пару минут был готов ещё один портрет – правда, не для украшения холла, не на холсте и не красками, а сотканный из дыма моей вишневой сигары. Ещё минуту я плел ему золотую раму – из подручных средств, то есть из волос, непосредственно украденных с головы оборотня во время рассказа. Успел до того, как дым начал рассеиваться, и скрепил “invanum[1]”, зная привычку моего особняка годами хранить любые, даже самые бесполезные вещи.

Убедившись, что образ-реконструкция интригующего мясника из бара в точности соответствует описанию Кси, я отнес показать портрет возлюбленному старшему сыну.

Юлиус отдыхал классически: в своей берлоге, то есть в черной спальне, лёжа на флуоресцентных подушках. Метал в стену балисонг, попадая в одну и ту же точку, и затем притягивал нож обратно в руку. Едва ли удостоив дымного Кобальта взглядом, он прервал забаву, оделся и повёл меня – тоже классически, не говоря ни слова – к ближайшему ноутбуку: таковой нашелся в коридорном тупике, служебный, для перенастройки интерактивных обоев. Я не говорил, что нужно мне, не уточнял, что ищет сын, а когда подумал, не спросить ли – он уже нашел, не вылезая из домашней медиатеки. Включил. Показал.

Я узнал клип Type O Negative – кислотно-зеленый, белый и розовый – на песню, которую весьма и весьма любил.

- Питер Стил, - лаконично бросил Юс, видимо, чтобы посрамить меня окончательно. Когда я увидел и сопоставил – и был недоволен собой, ведь сразу сам не вспомнил. Я стал рассеянным на земле. Стареющим. Впрочем, пока я не нуждался в новом теле и новой усовершенствованной памяти. Но мой бэби-киллер, заметив, как я нахмурился, усомнился в своей правоте: - Или кто-то ненормально похожий на него. А в чем дело, отец?

Ни в чем. И ты прав, ты почти всегда прав. Я поцеловал его, отмахнувшись от вопроса, и постарался вернуться к белому удаву, не убившись по пути об стены. Они сегодня удивительно непроницаемы, болезненно неподатливы для прохождения насквозь.

- Ксавьер. Только не восприми мои слова как дань моему ужасному естеству, это не очередная загадка и не розыгрыш. Тебе хотелось бы увидеть Кобальта на самом деле? С учетом того, правда, что он не знает тебя.

- Его? Живьем? - Кси недоверчиво фыркнул. - Это невозможно. Мне привиделось что-то от нескончаемой тоски по Ангелу, да и помню я лицо этого ненормального не так уж и четко, а ты так уверенно заявля...

- Да или нет?

- Нет.

Аминь. Я взял трость. Пора уходить. Портрет из дыма самоуничтожится, едва я вынесу его в розарий. Завтра будет новый сон и новая попытка проникнуть в тайну разума Кси. А почему он сегодня не захотел? Или захотел? Я слышу, как учащается его дыхание. Сейчас сорвется. Ещё немного. И?..

- Это будет не Кобальт. То есть тебе покажется, что – он. Да и мне будет казаться так, но... Моди! Это же человек! Поперечно-полосатый незнакомец. Он не посмотрит на меня так, как вы, как... да даже как простой бес смотрит на невинную душу! И они не умеют в чувства, в настоящие, в глубокие, не обнимают до хруста! Помнишь? Как серафим впервые обнимал меня, пользуясь плодами своего преступления. И не целуют они, как... как надо! Как целовал он. Твой младший. И старший. И не... Господи... - Ксавьер захлебнулся слезами и ещё одним, не произнесенным всуе именем, и выбежал из комнаты.

Я положил трость – портрет из вишневого дыма пусть немного поживет – и позвал негромко, зная, как мой голос разнесется по дому, до крыши, по всем закоулкам.

- Сесиль? Принеси-ка телефон.

_____________________ [1] Vanum - излишнее, ненужное (перевод с латыни).